Однако все попытки Хельге сблизиться с Франциской оставались бесплодными. Когда он заводил с ней серьезные разговоры, она сводила их к пустой болтовне и к шутке. Впрочем, он был благодарен ей и за это, она хорошо умела заполнять пустоту и избегать тяжелого молчания.
Но зато когда он оставался вдвоем с Йенни Винге, между ними всегда завязывалась беседа на серьезные темы. Иногда ему даже казались скучными эти рассуждения на абстрактные темы. Однако очень часто разговор принимал личный характер, и он очень любил такие беседы. Мало-помалу он сам рассказал ей многое из своей жизни, о своей работе, о том, как трудно ему было добиться своей цели, и ему казалось, что между его судьбой и судьбой Йенни много общего. На то обстоятельство, что Йенни Винге никогда не заговаривала о самой себе, он не обратил особого внимания, но зато он хорошо заметил, что она избегает разговора с ним о Франциске Ярманн.
Не задумывался он также и над тем, что с Франциской он никогда не вел таких задушевных бесед, какие он вел с Йенни.
В рождественский сочельник все собрались в клубе, а потом отправились к полуночной мессе в церковь св. Луиги.
В сущности, Хельге находил, что в церкви царит особое настроение. Несмотря на множество зажженных люстр, все было погружено в полумрак, так как люстры находились под самыми сводами. Только вокруг алтаря было светло, там горели сотни восковых свечей, дававших мягкий желтый свет. Раздавалось гармоничное пение, и густые звуки органа заполняли пустое пространство под сводами. К тому же Хельге сидел рядом с очаровательной молодой итальянкой, которая вынула из бархатного футляра четки из лазурита и усердно молилась.
Но настроение испортила фрекен Ярманн, которая скоро начала ворчать. Она сидела впереди с фрекен Винге.
– Мне надоело, Йенни… уйдем. Неужели ты находишь, что здесь рождественское настроение? Ведь это самый обыкновенный концерт… да еще скверный. Вот, послушай этого певца… он поет без всякого выражения, к тому же и голос-то у него надорванный. Фу…
– Тише, Ческа… не забывай, что мы в церкви.
– Вздор! Причем тут церковь? Это просто концерт. Ведь мы должны были купить билеты, нам дали программу… И какой скверный концерт… Я испортила себе все настроение…
– Хорошо, хорошо, мы уйдем, когда кончится это исполнение. Но помолчи хоть, пока мы здесь…
Немного спустя вся их компания тихо пробиралась к выходу. В это время раздались звуки «Аве Мария».
– И это называется «Аве Мария»! – произнесла недовольным тоном Франциска. – Вы слышите, как она поет? Можно подумать, что это фонограф. Терпеть не могу, когда с музыкой обращаются так бесцеремонно…
– «Аве Мария»… – сказал один молодой датчанин, который шел рядом с Франциской. – Я помню одну молодую норвежку, она дивно пела это. Я говорю о фрекен Эк…
– Верит Эк? Вы ее знали, Иеррильд? – спросила Франциска.
– Два года тому назад она была в Копенгагене. Она там пела. Я был с ней хорошо знаком. А вы тоже знаете ее, фрекен Ярманн?
– Моя сестра знакома с ней, – ответила Франциска. – Ведь вы, кажется, встречались с моей сестрой Боргхильд в Берлине? А вам нравится фрекен Эк? Впрочем, она теперь фру Херманн.
– Да, она была очаровательной молодой девушкой. А кроме того, она необыкновенно талантлива…
Франциска замедлила шаги, и они отстали от остальных.
Заранее было условлено, что Хегген, Алин и Грам будут ужинать у девушек, так как Франциска получила из дому посылку со всевозможной рождественской провизией. Стол был уставлен норвежскими блюдами и украшен иммортелями, собранными за городом, посреди стола горели два семисвечных канделябра.
Франциска пришла позже всех, она привела с собой датчанина.
– Йенни, не правда ли, как это мило со стороны Иеррильда, что он согласился присоединиться к нам? – сказала она.
Франциска усадила за стол Иеррильда рядом с собой, и, когда завязалась общая оживленная беседа, она вдруг повернулась к нему и спросила:
– Вы знаете пианиста Херманна, за которого вышла замуж фрекен Эк?
– Да, очень хорошо. В Копенгагене я жил с ним в одном пансионе. Кроме того, я виделся с ним недавно в Берлине.
– Он вам нравится?
– Что же, это очень красивый мужчина. Необыкновенно талантливый… Кстати, он подарил мне кое-что из своих последних музыкальных произведений. Я нахожу их чрезвычайно своеобразными. Они мне очень нравятся.
– У вас они с собой? Не могу ли я их посмотреть? Я пошла бы в клуб и там поиграла бы их. Когда-то он был моим хорошим другом.
– Только теперь я вспомнил! Ведь я видел у него вашу фотографию! Он только не хотел сказать, чей это портрет.
Хегген насторожился.
– Да, – подтвердила Франциска неуверенным голосом, – я, кажется, действительно подарила ему свой портрет.
– Вообще же, – продолжал Иеррильд, допивая свой стакан, – я должен сказать, что он, пожалуй, несколько грубоват… а иногда способен даже быть в достаточной степени бесцеремонным. Но, может быть, это-то… эти-то качества и делают его таким неотразимым… для женщин. Для меня лично он был иногда слишком, – как бы это выразиться, – слишком пролетарием.
– Вот, именно, это-то… – Франциска старалась найти подходящие слова… – вот это-то и восхищало меня в нем. Ведь он выбился из самых низов. А теперь он представляет собою нечто незаурядное. Такая борьба может сделать человека грубым. А вы не находите, что это искупает многое… пожалуй, даже все?
– Вздор, Ческа, – заметил Хегген. – Ханса Херманна открыли, когда ему было всего тринадцать лет, и с тех пор ему всегда помогали.
– Ну, да, ну, да, но одна только необходимость принимать чужую помощь сильно влияет на человека. Он должен за все благодарить, должен вечно бояться лишиться этой помощи… наконец, бояться, что ему напомнят, что он – как это говорит Иеррильд – пролетарское дитя…
– Могу напомнить, что и я также пролетарское дитя…
– Ах, Гуннар, ты совсем другое дело! Я уверена, что ты всегда был головой выше своей среды. Когда ты являешься в общество, которое в социальном отношении стоит как бы выше тебя, то всегда выходит так, что ты знаешь больше всех, что ты умнее всех. У тебя всегда остается твердое сознание того, что ты сам выбился в люди, что ты всем обязан исключительно самому себе, своей работе. Тебе никогда не приходилось благодарить людей, которые, быть может, смотрят на тебя свысока, так как презирают тебя за твое происхождение. Нет, Гуннар, тебе не приходится говорить о чувствах пролетария, потому что ты не знаешь, что это такое…
– И потом… ты не понимаешь Ханса Херманна, – прибавила Ческа тихо. – Ведь он не только ради себя самого был возмущен несправедливостью нашего строя. Он часто говорил именно о тех способностях, о том добром, что гибнет, не пустив ростков… Когда мы гуляли с ним по кварталу бедняков и видели маленьких заморенных детей, живущих в душных рабочих казармах, которые он охотно сжег бы дотла, говорил он…
– Фразы! Если бы эти казармы принадлежали ему и у него были бы там квартиранты…
– Как тебе не стыдно, Гуннар! – воскликнула Ческа горячо.
– Как бы там ни было, но он никогда не был бы социалистом, если бы он родился богатым.
– А ты уверен, что ты был бы социалистом, если бы родился графом? – возразила Ческа.
Хегген закинул голову и на мгновение задумался.
– У меня было бы во всяком случае сознание того, что я не родился бедняком, – сказал он как бы про себя.
– Ну, а что касается любви Херманна к детям, – заговорил Иеррильд, – то должен сказать, что на своего маленького сына он не обращает никакого внимания. Да и со своей молодой женой он обращался жестоко. Сперва он не давал ей покоя и всякими правдами и неправдами добивался ее взаимности, а потом, когда она ожидала ребенка, ей, в свою очередь, пришлось умолять его жениться на ней.
– Так у них маленький мальчик? – тихо спросила Франциска.
– Увы! Ребенок родился через шесть недель после их венчания, как раз незадолго до моего отъезда из Берлина. А Херманн уехал от нее в Дрезден месяц спустя после свадьбы. Не понимаю, почему он не женился на ней раньше. Ведь между ними было условлено, что они сейчас же разведутся, так как она сама этого хотела.
– Меня это возмущает, – заметила Йенни, прислушивавшаяся к разговору. – Как можно жениться, заранее решив, что сейчас же потом разведешься…
– Господи, раз люди знают друг друга вдоль и поперек, – возразил Иеррильд, – и знают, что от дальнейшего нельзя добра, ожидать…
– Тогда не надо жениться.
– Разумеется. Свободная любовь гораздо красивее. Но, Господи, у нее не было другого выхода. Следующей осенью она хочет дать концерт в Христиании и затем давать уроки пения. А из этого ничего не вышло бы, если бы у нее был ребенок… и она не была бы замужем.
– Может быть. Но все это противно… Что касается меня, то я не симпатизирую свободной любви, если вы только обуславливаете ее тем, что обе стороны заранее предрешают, что они надоедят друг другу. Уж если случилось такое несчастье, что люди ошиблись друг в друге, то недостойно порядочных людей разыгрывать глупую комедию.
Гости разошлись только на рассвете. Хегген на мгновение остался после всех.
Йенни растворила дверь на балкон, чтобы проветрить комнату, в которой много курили. На минуту она остановилась в дверях и посмотрела на небо. Оно было светло-серое, но на крышах уже появился изжелта-розовый отблеск зарождающейся утренней зари. Воздух был морозный. Хегген подошел к ней:
– Спасибо за приятно проведенный вечер. О чем ты задумалась?
– О том, что наступает рождественское утро.
– Да, это верно.
– Хотела бы я знать, получили ли они дома вовремя мою посылку, – сказала она после некоторого молчания.
– Надо надеяться. Если только ты послала ее до одиннадцатого.
– Помню, как я любила просыпаться в рождественское утро и как спешила посмотреть на елку и подарки. Тогда я была еще молода. – Она засмеялась. – Мне писали, что в этом году очень много снега. В таком случае они в горах, то есть дети.
– Наверное, – проговорил тихо Хегген. С минуту он молча смотрел вместе с ней в пространство. – Однако послушай, Йенни, ведь ты простудишься… Спокойной ночи! Еще раз спасибо.
– Тебе спасибо. Спокойной ночи. Желаю тебе приятных праздников, Гуннар.
Они пожали друг другу руки. Она еще постояла после того, как он ушел, потом вошла в комнату и затворила дверь на балкон.
VII
Однажды на рождественской неделе Грам зашел в тратторию. Там за отдельным столиком сидели Хегген и Йенни; они его не заметили, и когда он вешал свое пальто, то слышал, как Хегген сказал:
– А это, ей-Богу, скверный парень.
– Да, препротивный, – подтвердила со вздохом Йенни.
– И на нее все это сильно действует. А тут еще сирокко… Завтра, конечно, она ни на что не будет годна. Само собою разумеется, что она теперь совсем не работает, а только и делает, что бегает с этим мальчишкой…
– Какая уж там работа! Ведь и моя работа стоит. Она ходит с ним пешком в Витебро в своих жалких лакированных башмачках, не обращая внимания ни на сирокко, ни на холод. И все это только из-за того, чтобы без конца слушать, что он ей рассказывает о Хансе Херманне.
Проходя мимо них, Грам поклонился. Фрекен Винге сделала движение, как бы желая дать ему место за их столом. Но он сделал вид, будто не заметил этого, и уселся к ним спиной в другом конце зала.
Он понял, что они говорили о Франциске Ярманн.
У Хельге вошло уже в привычку ежедневно ходить на Виа Вантаджио. В последнее время Йенни Винге почти всегда сидела дома одна, она шила или читала. По-видимому, ей было приятно, когда он приходил. В ней произошла некоторая перемена, не было прежней самоуверенности, она не говорила обо всем так авторитетно. В ней замечалась даже некоторая меланхоличность.
Раз Хельге спросил ее, здорова ли она.
– Здорова? Конечно, я здорова. Почему вы спрашиваете? – Право, не знаю… но мне кажется, что в последнее время вы как-то притихли, фрекен Винге.
Она только что зажгла лампу, и он заметил, что она слегка покраснела.
– Очень может быть, – сказала она, – что мне придется скоро уехать домой. У моей сестры воспаление легких, а мама совсем одна. – С минуту она помолчала, а потом прибавила: – Вот потому-то я, пожалуй, и взгрустнула немного. Мне очень не хотелось бы уезжать отсюда… хотелось бы провести здесь, по крайней мере, весну.
Она взяла свою работу и села.
Хельге задумался о том, не жаль ли ей расстаться с Гуннаром Хеггеном; он никак не мог разобраться в их отношениях. К тому же Хельге слышал, что Хегген, обладавший влюбчивым сердцем, был сильно увлечен одной молодой датчанкой, состоявшей в качестве сестры милосердия при одной старой больной даме, которая на некоторое время приехала в Рим.
Хельге опять украдкой взглянул на Йенни. Больше всего его озадачивал ее румянец. Почему она вспыхнула? Это как-то было совсем необычно для нее.
В этот вечер Франциска возвратилась домой прежде, чем он ушел. С Рождества он мало видел ее, но он все-таки заметил, что она к нему совершенно равнодушна. Не могло быть и речи больше о каких-нибудь капризах с ее стороны, она не притворялась, она просто не замечала других людей. Видно было, что ее всецело поглощает какая-то мысль. Иногда она ходила точно во сне.
Несмотря на это, Хельге продолжал видеться с Йенни и в траттории, где она обыкновенно обедала, и в ее собственной комнате. Он сам не отдавал себе отчета, зачем он это делает. Для него просто стало потребностью видеть ее.
Однажды вечером Йенни вошла в комнату Франциски, чтобы взять бутылку со скипидаром. Франциска имела обыкновение брать у Йенни все, что ей было нужно, но никогда ничего не возвращала. Йенни остановилась в испуге посреди комнаты. Ческа лежала на кровати и глухо рыдала в подушки. По-видимому, она тихо прокралась к себе в комнату, так как Йенни не слышала, когда она пришла.
– Милая… что с тобой? Ты больна?
– Нет… Ах, уйди, Йенни, уйди, милая… Нет, нет, я ничего не скажу, я знаю, что ты скажешь, что я сама виновата во всем.
Йенни поняла, что лучше с нею пока не разговаривать, что это ни к чему не приведет. Но когда пришло время пить чай, она подошла к двери и позвала Франциску. Та поблагодарила и ответила, что ей ничего не надо.
Поздно вечером, когда Йенни уже лежала в постели с книгой в руках, Ческа вдруг вошла к ней в ночной рубашке. Лицо у нее было красное и распухло от слез.
– Можно мне прилечь к тебе, Йенни?… Я не могу уже больше оставаться одна.
Йенни подвинулась и дала место подруге. Ей не очень-то нравилась привычка Франциски приходить к ней и ложиться в ее постель, когда у той бывало слишком тяжело на сердце, но у нее не хватало духу отказывать ей в этом маленьком утешении.
– Нет, нет, читай, Йенни… Я не буду мешать тебе… Я буду лежать совсем тихо вот тут, у стенки.
Йенни притворилась, будто читает. Время от времени Франциска тяжело и прерывисто вздыхала, как вздыхают дети после сильного плача. Наконец Йенни спросила:
– Погасить лампу или лучше оставить ее гореть?
– Нет, лучше погаси.
В темноте Франциска обхватила шею Йенни руками и с новым приступом слез рассказала ей, что она опять ходила гулять в Кампанью с Иеррильдом. Он поцеловал ее. Сперва она ограничилась тем, что слегка побранила его, потому что думала, что это была глупая шутка с его стороны. Но потом он стал таким противным, что она рассердилась.
– А потом он стал требовать, чтобы я пошла с ним в гостиницу ночевать. Он говорил об этом так спокойно, словно приглашал меня зайти в кондитерскую. Я пришла в ярость, тогда и он разозлился. И вот он наговорил мне таких гнусностей, таких… – С минуту она молчала, все ее тело дрожало, словно в лихорадке. – И потом он сказал… ты понимаешь… про Ханса… что Ханс все рассказал ему, когда показывал мою фотографию… так что Иеррильд подумал… ты понимаешь, Йенни… – Франциска крепче прижалась к Йенни. – Нет, теперь я уже покончу с этим… я перестану наконец любить этого негодяя… Ну, само собою разумеется, Ханс не сказал моей фамилии, – прибавила она, немного помолчав, – и он не мог предположить, что Иеррильд встретит меня. Или узнает меня по фотографии, на которой я снята в восемнадцать лет.
* * *
Семнадцатого января был день рождения Йенни. Она и Франциска решили отпраздновать этот день в компании и пригласить несколько человек в маленькую остерию на Виа Анниа Нуова. Они пригласили Алина, Хеггена, Грама и фрекен Пальм, молодую датчанку, сестру милосердия.
Все маленькое общество вышло из трамвая и попарно пошло по белому шоссе, ярко освещенному солнцем. В воздухе уже пахло весной. Бурая Кампанья уже окрасилась в серо-зеленоватый цвет. Маленькие полевые цветочки, которые едва-едва цвели зимою, теперь набрались новых сил и цвели во множестве. Зелень на кустах становилась заметно гуще и темнее.
Жаворонки издавали свои серебристые трели где-то высоко в голубом воздухе. От земли шли теплые испарения, над городом повисла легкая дымка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Но зато когда он оставался вдвоем с Йенни Винге, между ними всегда завязывалась беседа на серьезные темы. Иногда ему даже казались скучными эти рассуждения на абстрактные темы. Однако очень часто разговор принимал личный характер, и он очень любил такие беседы. Мало-помалу он сам рассказал ей многое из своей жизни, о своей работе, о том, как трудно ему было добиться своей цели, и ему казалось, что между его судьбой и судьбой Йенни много общего. На то обстоятельство, что Йенни Винге никогда не заговаривала о самой себе, он не обратил особого внимания, но зато он хорошо заметил, что она избегает разговора с ним о Франциске Ярманн.
Не задумывался он также и над тем, что с Франциской он никогда не вел таких задушевных бесед, какие он вел с Йенни.
В рождественский сочельник все собрались в клубе, а потом отправились к полуночной мессе в церковь св. Луиги.
В сущности, Хельге находил, что в церкви царит особое настроение. Несмотря на множество зажженных люстр, все было погружено в полумрак, так как люстры находились под самыми сводами. Только вокруг алтаря было светло, там горели сотни восковых свечей, дававших мягкий желтый свет. Раздавалось гармоничное пение, и густые звуки органа заполняли пустое пространство под сводами. К тому же Хельге сидел рядом с очаровательной молодой итальянкой, которая вынула из бархатного футляра четки из лазурита и усердно молилась.
Но настроение испортила фрекен Ярманн, которая скоро начала ворчать. Она сидела впереди с фрекен Винге.
– Мне надоело, Йенни… уйдем. Неужели ты находишь, что здесь рождественское настроение? Ведь это самый обыкновенный концерт… да еще скверный. Вот, послушай этого певца… он поет без всякого выражения, к тому же и голос-то у него надорванный. Фу…
– Тише, Ческа… не забывай, что мы в церкви.
– Вздор! Причем тут церковь? Это просто концерт. Ведь мы должны были купить билеты, нам дали программу… И какой скверный концерт… Я испортила себе все настроение…
– Хорошо, хорошо, мы уйдем, когда кончится это исполнение. Но помолчи хоть, пока мы здесь…
Немного спустя вся их компания тихо пробиралась к выходу. В это время раздались звуки «Аве Мария».
– И это называется «Аве Мария»! – произнесла недовольным тоном Франциска. – Вы слышите, как она поет? Можно подумать, что это фонограф. Терпеть не могу, когда с музыкой обращаются так бесцеремонно…
– «Аве Мария»… – сказал один молодой датчанин, который шел рядом с Франциской. – Я помню одну молодую норвежку, она дивно пела это. Я говорю о фрекен Эк…
– Верит Эк? Вы ее знали, Иеррильд? – спросила Франциска.
– Два года тому назад она была в Копенгагене. Она там пела. Я был с ней хорошо знаком. А вы тоже знаете ее, фрекен Ярманн?
– Моя сестра знакома с ней, – ответила Франциска. – Ведь вы, кажется, встречались с моей сестрой Боргхильд в Берлине? А вам нравится фрекен Эк? Впрочем, она теперь фру Херманн.
– Да, она была очаровательной молодой девушкой. А кроме того, она необыкновенно талантлива…
Франциска замедлила шаги, и они отстали от остальных.
Заранее было условлено, что Хегген, Алин и Грам будут ужинать у девушек, так как Франциска получила из дому посылку со всевозможной рождественской провизией. Стол был уставлен норвежскими блюдами и украшен иммортелями, собранными за городом, посреди стола горели два семисвечных канделябра.
Франциска пришла позже всех, она привела с собой датчанина.
– Йенни, не правда ли, как это мило со стороны Иеррильда, что он согласился присоединиться к нам? – сказала она.
Франциска усадила за стол Иеррильда рядом с собой, и, когда завязалась общая оживленная беседа, она вдруг повернулась к нему и спросила:
– Вы знаете пианиста Херманна, за которого вышла замуж фрекен Эк?
– Да, очень хорошо. В Копенгагене я жил с ним в одном пансионе. Кроме того, я виделся с ним недавно в Берлине.
– Он вам нравится?
– Что же, это очень красивый мужчина. Необыкновенно талантливый… Кстати, он подарил мне кое-что из своих последних музыкальных произведений. Я нахожу их чрезвычайно своеобразными. Они мне очень нравятся.
– У вас они с собой? Не могу ли я их посмотреть? Я пошла бы в клуб и там поиграла бы их. Когда-то он был моим хорошим другом.
– Только теперь я вспомнил! Ведь я видел у него вашу фотографию! Он только не хотел сказать, чей это портрет.
Хегген насторожился.
– Да, – подтвердила Франциска неуверенным голосом, – я, кажется, действительно подарила ему свой портрет.
– Вообще же, – продолжал Иеррильд, допивая свой стакан, – я должен сказать, что он, пожалуй, несколько грубоват… а иногда способен даже быть в достаточной степени бесцеремонным. Но, может быть, это-то… эти-то качества и делают его таким неотразимым… для женщин. Для меня лично он был иногда слишком, – как бы это выразиться, – слишком пролетарием.
– Вот, именно, это-то… – Франциска старалась найти подходящие слова… – вот это-то и восхищало меня в нем. Ведь он выбился из самых низов. А теперь он представляет собою нечто незаурядное. Такая борьба может сделать человека грубым. А вы не находите, что это искупает многое… пожалуй, даже все?
– Вздор, Ческа, – заметил Хегген. – Ханса Херманна открыли, когда ему было всего тринадцать лет, и с тех пор ему всегда помогали.
– Ну, да, ну, да, но одна только необходимость принимать чужую помощь сильно влияет на человека. Он должен за все благодарить, должен вечно бояться лишиться этой помощи… наконец, бояться, что ему напомнят, что он – как это говорит Иеррильд – пролетарское дитя…
– Могу напомнить, что и я также пролетарское дитя…
– Ах, Гуннар, ты совсем другое дело! Я уверена, что ты всегда был головой выше своей среды. Когда ты являешься в общество, которое в социальном отношении стоит как бы выше тебя, то всегда выходит так, что ты знаешь больше всех, что ты умнее всех. У тебя всегда остается твердое сознание того, что ты сам выбился в люди, что ты всем обязан исключительно самому себе, своей работе. Тебе никогда не приходилось благодарить людей, которые, быть может, смотрят на тебя свысока, так как презирают тебя за твое происхождение. Нет, Гуннар, тебе не приходится говорить о чувствах пролетария, потому что ты не знаешь, что это такое…
– И потом… ты не понимаешь Ханса Херманна, – прибавила Ческа тихо. – Ведь он не только ради себя самого был возмущен несправедливостью нашего строя. Он часто говорил именно о тех способностях, о том добром, что гибнет, не пустив ростков… Когда мы гуляли с ним по кварталу бедняков и видели маленьких заморенных детей, живущих в душных рабочих казармах, которые он охотно сжег бы дотла, говорил он…
– Фразы! Если бы эти казармы принадлежали ему и у него были бы там квартиранты…
– Как тебе не стыдно, Гуннар! – воскликнула Ческа горячо.
– Как бы там ни было, но он никогда не был бы социалистом, если бы он родился богатым.
– А ты уверен, что ты был бы социалистом, если бы родился графом? – возразила Ческа.
Хегген закинул голову и на мгновение задумался.
– У меня было бы во всяком случае сознание того, что я не родился бедняком, – сказал он как бы про себя.
– Ну, а что касается любви Херманна к детям, – заговорил Иеррильд, – то должен сказать, что на своего маленького сына он не обращает никакого внимания. Да и со своей молодой женой он обращался жестоко. Сперва он не давал ей покоя и всякими правдами и неправдами добивался ее взаимности, а потом, когда она ожидала ребенка, ей, в свою очередь, пришлось умолять его жениться на ней.
– Так у них маленький мальчик? – тихо спросила Франциска.
– Увы! Ребенок родился через шесть недель после их венчания, как раз незадолго до моего отъезда из Берлина. А Херманн уехал от нее в Дрезден месяц спустя после свадьбы. Не понимаю, почему он не женился на ней раньше. Ведь между ними было условлено, что они сейчас же разведутся, так как она сама этого хотела.
– Меня это возмущает, – заметила Йенни, прислушивавшаяся к разговору. – Как можно жениться, заранее решив, что сейчас же потом разведешься…
– Господи, раз люди знают друг друга вдоль и поперек, – возразил Иеррильд, – и знают, что от дальнейшего нельзя добра, ожидать…
– Тогда не надо жениться.
– Разумеется. Свободная любовь гораздо красивее. Но, Господи, у нее не было другого выхода. Следующей осенью она хочет дать концерт в Христиании и затем давать уроки пения. А из этого ничего не вышло бы, если бы у нее был ребенок… и она не была бы замужем.
– Может быть. Но все это противно… Что касается меня, то я не симпатизирую свободной любви, если вы только обуславливаете ее тем, что обе стороны заранее предрешают, что они надоедят друг другу. Уж если случилось такое несчастье, что люди ошиблись друг в друге, то недостойно порядочных людей разыгрывать глупую комедию.
Гости разошлись только на рассвете. Хегген на мгновение остался после всех.
Йенни растворила дверь на балкон, чтобы проветрить комнату, в которой много курили. На минуту она остановилась в дверях и посмотрела на небо. Оно было светло-серое, но на крышах уже появился изжелта-розовый отблеск зарождающейся утренней зари. Воздух был морозный. Хегген подошел к ней:
– Спасибо за приятно проведенный вечер. О чем ты задумалась?
– О том, что наступает рождественское утро.
– Да, это верно.
– Хотела бы я знать, получили ли они дома вовремя мою посылку, – сказала она после некоторого молчания.
– Надо надеяться. Если только ты послала ее до одиннадцатого.
– Помню, как я любила просыпаться в рождественское утро и как спешила посмотреть на елку и подарки. Тогда я была еще молода. – Она засмеялась. – Мне писали, что в этом году очень много снега. В таком случае они в горах, то есть дети.
– Наверное, – проговорил тихо Хегген. С минуту он молча смотрел вместе с ней в пространство. – Однако послушай, Йенни, ведь ты простудишься… Спокойной ночи! Еще раз спасибо.
– Тебе спасибо. Спокойной ночи. Желаю тебе приятных праздников, Гуннар.
Они пожали друг другу руки. Она еще постояла после того, как он ушел, потом вошла в комнату и затворила дверь на балкон.
VII
Однажды на рождественской неделе Грам зашел в тратторию. Там за отдельным столиком сидели Хегген и Йенни; они его не заметили, и когда он вешал свое пальто, то слышал, как Хегген сказал:
– А это, ей-Богу, скверный парень.
– Да, препротивный, – подтвердила со вздохом Йенни.
– И на нее все это сильно действует. А тут еще сирокко… Завтра, конечно, она ни на что не будет годна. Само собою разумеется, что она теперь совсем не работает, а только и делает, что бегает с этим мальчишкой…
– Какая уж там работа! Ведь и моя работа стоит. Она ходит с ним пешком в Витебро в своих жалких лакированных башмачках, не обращая внимания ни на сирокко, ни на холод. И все это только из-за того, чтобы без конца слушать, что он ей рассказывает о Хансе Херманне.
Проходя мимо них, Грам поклонился. Фрекен Винге сделала движение, как бы желая дать ему место за их столом. Но он сделал вид, будто не заметил этого, и уселся к ним спиной в другом конце зала.
Он понял, что они говорили о Франциске Ярманн.
У Хельге вошло уже в привычку ежедневно ходить на Виа Вантаджио. В последнее время Йенни Винге почти всегда сидела дома одна, она шила или читала. По-видимому, ей было приятно, когда он приходил. В ней произошла некоторая перемена, не было прежней самоуверенности, она не говорила обо всем так авторитетно. В ней замечалась даже некоторая меланхоличность.
Раз Хельге спросил ее, здорова ли она.
– Здорова? Конечно, я здорова. Почему вы спрашиваете? – Право, не знаю… но мне кажется, что в последнее время вы как-то притихли, фрекен Винге.
Она только что зажгла лампу, и он заметил, что она слегка покраснела.
– Очень может быть, – сказала она, – что мне придется скоро уехать домой. У моей сестры воспаление легких, а мама совсем одна. – С минуту она помолчала, а потом прибавила: – Вот потому-то я, пожалуй, и взгрустнула немного. Мне очень не хотелось бы уезжать отсюда… хотелось бы провести здесь, по крайней мере, весну.
Она взяла свою работу и села.
Хельге задумался о том, не жаль ли ей расстаться с Гуннаром Хеггеном; он никак не мог разобраться в их отношениях. К тому же Хельге слышал, что Хегген, обладавший влюбчивым сердцем, был сильно увлечен одной молодой датчанкой, состоявшей в качестве сестры милосердия при одной старой больной даме, которая на некоторое время приехала в Рим.
Хельге опять украдкой взглянул на Йенни. Больше всего его озадачивал ее румянец. Почему она вспыхнула? Это как-то было совсем необычно для нее.
В этот вечер Франциска возвратилась домой прежде, чем он ушел. С Рождества он мало видел ее, но он все-таки заметил, что она к нему совершенно равнодушна. Не могло быть и речи больше о каких-нибудь капризах с ее стороны, она не притворялась, она просто не замечала других людей. Видно было, что ее всецело поглощает какая-то мысль. Иногда она ходила точно во сне.
Несмотря на это, Хельге продолжал видеться с Йенни и в траттории, где она обыкновенно обедала, и в ее собственной комнате. Он сам не отдавал себе отчета, зачем он это делает. Для него просто стало потребностью видеть ее.
Однажды вечером Йенни вошла в комнату Франциски, чтобы взять бутылку со скипидаром. Франциска имела обыкновение брать у Йенни все, что ей было нужно, но никогда ничего не возвращала. Йенни остановилась в испуге посреди комнаты. Ческа лежала на кровати и глухо рыдала в подушки. По-видимому, она тихо прокралась к себе в комнату, так как Йенни не слышала, когда она пришла.
– Милая… что с тобой? Ты больна?
– Нет… Ах, уйди, Йенни, уйди, милая… Нет, нет, я ничего не скажу, я знаю, что ты скажешь, что я сама виновата во всем.
Йенни поняла, что лучше с нею пока не разговаривать, что это ни к чему не приведет. Но когда пришло время пить чай, она подошла к двери и позвала Франциску. Та поблагодарила и ответила, что ей ничего не надо.
Поздно вечером, когда Йенни уже лежала в постели с книгой в руках, Ческа вдруг вошла к ней в ночной рубашке. Лицо у нее было красное и распухло от слез.
– Можно мне прилечь к тебе, Йенни?… Я не могу уже больше оставаться одна.
Йенни подвинулась и дала место подруге. Ей не очень-то нравилась привычка Франциски приходить к ней и ложиться в ее постель, когда у той бывало слишком тяжело на сердце, но у нее не хватало духу отказывать ей в этом маленьком утешении.
– Нет, нет, читай, Йенни… Я не буду мешать тебе… Я буду лежать совсем тихо вот тут, у стенки.
Йенни притворилась, будто читает. Время от времени Франциска тяжело и прерывисто вздыхала, как вздыхают дети после сильного плача. Наконец Йенни спросила:
– Погасить лампу или лучше оставить ее гореть?
– Нет, лучше погаси.
В темноте Франциска обхватила шею Йенни руками и с новым приступом слез рассказала ей, что она опять ходила гулять в Кампанью с Иеррильдом. Он поцеловал ее. Сперва она ограничилась тем, что слегка побранила его, потому что думала, что это была глупая шутка с его стороны. Но потом он стал таким противным, что она рассердилась.
– А потом он стал требовать, чтобы я пошла с ним в гостиницу ночевать. Он говорил об этом так спокойно, словно приглашал меня зайти в кондитерскую. Я пришла в ярость, тогда и он разозлился. И вот он наговорил мне таких гнусностей, таких… – С минуту она молчала, все ее тело дрожало, словно в лихорадке. – И потом он сказал… ты понимаешь… про Ханса… что Ханс все рассказал ему, когда показывал мою фотографию… так что Иеррильд подумал… ты понимаешь, Йенни… – Франциска крепче прижалась к Йенни. – Нет, теперь я уже покончу с этим… я перестану наконец любить этого негодяя… Ну, само собою разумеется, Ханс не сказал моей фамилии, – прибавила она, немного помолчав, – и он не мог предположить, что Иеррильд встретит меня. Или узнает меня по фотографии, на которой я снята в восемнадцать лет.
* * *
Семнадцатого января был день рождения Йенни. Она и Франциска решили отпраздновать этот день в компании и пригласить несколько человек в маленькую остерию на Виа Анниа Нуова. Они пригласили Алина, Хеггена, Грама и фрекен Пальм, молодую датчанку, сестру милосердия.
Все маленькое общество вышло из трамвая и попарно пошло по белому шоссе, ярко освещенному солнцем. В воздухе уже пахло весной. Бурая Кампанья уже окрасилась в серо-зеленоватый цвет. Маленькие полевые цветочки, которые едва-едва цвели зимою, теперь набрались новых сил и цвели во множестве. Зелень на кустах становилась заметно гуще и темнее.
Жаворонки издавали свои серебристые трели где-то высоко в голубом воздухе. От земли шли теплые испарения, над городом повисла легкая дымка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23