Ей хотелось узнать, правду ли сказала Исрид, будто она похожа на отца.
Она улыбалась, кивала и наклонялась все ниже и ниже, пока ее волосы не коснулись светлых волос и круглого детского личика с большими глазами, которое она видела в воде.
Повсюду кругом буйно росло огромное множество прекрасных розовых цветов, которые зовутся валерьяной, – они были куда краснее и красивее здесь, у горного ручья, чем дома у реки. И Кристин стала рвать их и перевязывать стеблями трав, пока не сплела себе удивительно красивый, пышный розовый венок. Девочка надела его на голову и побежала к омуту, чтобы посмотреть, как она теперь выглядит, – она разукрасилась, словно совсем взрослая девушка, которая идет танцевать.
Она склонилась над водой и увидела, как ее темное изображение поднимается со дна и становится все яснее и яснее, по мере того как близится к ней, – и вдруг она заметила в зеркале ручья, что по ту сторону, между березками, стоит какой-то человек и тянется к ней. Кристин быстро поднялась на колени и взглянула туда. Сперва ей показалось, что там ничего нет, кроме скалистой стены и деревьев, обступивших ее подножие. Но тут она заметила чье-то лицо среди листвы – там стояла женщина с бледным лицом и пышными светлыми, как лен, волосами – большие светло-серые глаза и раздувающиеся бледно-розовые ноздри напоминали Гюльдсвейна. Она была одета во что-. то блестящее зеленое, цвета листвы, и ветки закрывали ее вплоть до высокой груди, которая была сплошь украшена пряжками и блестящими цепочками.
Кристин не могла отвести глаз от видения; и вот женщина подняла руку, показала венец из золотых цветов – им она поманила ее к себе.
Кристин услыхала позади себя громкое и испуганное ржание Гюльдсвейна и обернулась – жеребец взвился на дыбы, взвизгнул так, что зазвенело в ушах, круто повернулся и поскакал в гору, так что земля дрожала. Две другие лошади помчались вслед за ним и поскакали прямо вверх по каменной осыпи. Обломки камней с грохотом покатились вниз, затрещали сломанные ветки и корни.
И тогда Кристин закричала диким голосом.
– Отец! – кричала она. – Отец!..
Вскочив на ноги, она побежала за лошадьми, не смея оглянуться через плечо, вскарабкалась вверх по крутому, усеянному камнями склону, наступила на край своего платья и покатилась было вниз, потом снова поднялась, хватаясь за камни окровавленными руками, поползла вверх на израненных и ушибленных в кровь коленях, звала по очереди то отца, то Гюльдсвейна, обливаясь потом, который ручьями струился по всему ее телу, заливая ей глаза, а сердце у нее билось так, словно хотело вдребезги разбиться о грудную клетку; слезы ужаса душили ее.
– Ай, отец! Отец!
И вот она услыхала где-то над собою его голос. Она увидела, что он бежит огромными прыжками вниз по обрыву, добела освещенному солнцем; маленькие березки и осины тихо стояли рядами, только листья их серебристо поблескивали – горная рощица была так тиха и светла, и отец бежал вниз и звал девочку по имени; силы оставили Кристин, и она опустилась на землю, зная, что теперь она спасена.
– Пресвятая Мария! – Лавранс встал около девочки на колени и прижал ее к себе; он был бледен, рот у него был как-то странно искажен, и Кристин испугалась еще больше: она как будто только теперь поняла по его лицу, какой страшной опасности она подвергалась.
– Дитя, дитя мое! – Он взял ее окровавленные ручки, посмотрел на них, увидал венок на ее распущенных волосах и коснулся его. – Что это, как ты попала сюда, Кристин, детка?
– Я пошла с Гюльдсвейном, – рыдала она, прижавшись к нему. – Мне стало так страшно, вы все спали, а потом пришел Гюльдсвейн… А потом кто-то махал мне и манил меня у реки…
– Кто манил тебя – мужчина?
– Нет, женщина; она манила золотым венцом – я думаю, это была горная дева, отец…
– Господи Иисусе Христе, – тихо сказал Лавранс, перекрестив ребенка, и сам перекрестился.
Он помогал девочке подыматься вверх, пока они не вышли на поросший травой склон; тогда он поднял ее на руки и понес. Она висела на его шее, плача навзрыд, и не могла остановиться, сколько он ни шикал.
Вскоре они встретили работников и Исрид. Услыша о том, что произошло, та всплеснула руками.
– Ну конечно, это была горная дева, она хотела заманить такого красивого ребенка и запереть его в гору, уж будьте уверены!..
– Молчи! – резко приказал Лавранс. – Нам не нужно было говорить об этих вещах среди леса – никто не знает, кто сидит тут под камнями и слышит каждое слово!
Он вытащил из-под рубашки золотую цепочку и повесил крест с мощами на шею Кристин, засунув его под платье.
– А вы все держите язык за зубами, – сказал он, – Рагнфрид и знать не должна, какой опасности подвергался ребенок.
Они поймали лошадей, забредших в лес, и пошли быстрым шагом вниз, на выгон у пастушьей хижины, где паслись остальные кони. Потом все сели на лошадей и поехали к сетеру Йорюндгорда – до него было недалеко.
Солнце близилось к закату, когда они прибыли туда; скот уже был загнан за загородку, и Турдис с пастухами доили коров. В избушке путников ожидала каша – пастухи видели их днем наверху, у сторожевой вышки, и поджидали их приезда.
Только теперь Кристин успокоилась и перестала плакать. Она сидела на руках у отца и ела кашу со сметаной с его ложки.
Лаврансу надо было еще сходить на другой день к озеру, лежавшему дальше в горах; там жили некоторые из его пастухов при быках. Кристин должна была сопровождать отца; но теперь он сказал, что ей придется остаться здесь, в избушке.
– А вы, Турдис и Исрид, смотрите, чтобы и двери и заслон В домах не было окон и свет шел через отверстие в крыше над очагом, закрывавшееся деревянным засовом или ставней.
были плотно закрыты, пока мы не вернемся, – так-то будет лучше и для Кристин и для маленького нехристя, что лежит в колыбели.
Турдис до того перепугалась, что не решалась дольше оставаться в горах с малюткой; ей все еще нельзя было посещать церковь после родов, но все же она предпочла бы ехать теперь же вниз и остаться в поселке. Лавранс сказал, что это разумно, ей можно будет поехать с ними на следующий вечер; он полагал, что ему удастся послать сюда, в горы, на ее место одну пожилую вдову, служившую в Йорюндгорде.
Турдис подстелила душистой свежей горной травы под овечьи шкуры на скамейке; трава пахла так сильно и приятно, и Кристин стала засыпать, пока отец читал над нею «Отче наш» и «Ave Maria».
– Да, не скоро я снова возьму тебя в горы, – сказал Лавранс и потрепал девочку по щеке.
Кристин сразу проснулась.
– Отец, разве ты не возьмешь меня с собою осенью, когда поедешь на юг? Ведь ты же обещал!..
– Ну, это мы еще посмотрим, – сказал Лавранс; и Кристин тотчас же заснула сладким сном под овечьими шкурами.
II
Обыкновенно Лавранс, сын Бьёргюльфа, каждое лето уезжал на юг, чтобы наведаться в свое поместье в Фоллу. Эти поездки отца были вехами лет жизни Кристин – тоскливые недели его отсутствия и огромная радость, когда он приезжал домой с красивыми подарками, заморскими тканями для ее сундука с приданым, винными ягодами, изюмом и медовыми коврижками из Осло, – и столько занимательных рассказов!
Но в этом году Кристин чувствовала, что поездка отцу предстоит необычная. Отъезд его откладывался со дня на день; старики из Лоптсгорда то и дело наезжали к ним и просиживали подолгу за столом с отцом и матерью Кристин, беседуя о наследовании, о родовом поместье, о праве выкупа для родичей. О том, как трудно управлять поместьем отсюда, и об епископстве и королевском Дворе в Осло, которые отнимают так много рабочих рук от хозяйства по соседним округам. Взрослым некогда было играть с ней, и ее постоянно отсылали в поварню к девушкам.
Дядя Кристин по матери, Тронд, сын Ивара из Сюндбю, приезжал к ним чаще обыкновенного, но он и раньше никогда не любил шутить с девочкой и не ласкал ее.
Понемногу она начала понимать в чем было дело. Переехав и Силь, Лавранс все время старался собрать в своих руках побольше земли в округе. Но теперь рыцарь Андрее, сын Гюдмюнда, обратился к Лаврансу с предложением обменять Формо, родовое имение Андреев, доставшееся ему после матери, на Скуг, местоположение которого было удобнее для рыцаря, так как он состоял в дружине короля и редко бывал здесь, в долине. Лаврансу очень не хотелось расставаться со Скугом, своим родовым поместьем, – оно было подарено одному из предков Лавранса королем. Однако такая мена могла быть выгодна ему во многих отношениях. Но брату Лавранса Осмюнду тоже хотелось выкупить Скуг, – сейчас он жил в Хаделанде, взяв за женою поместье в тех краях, – и было еще неизвестно, откажется ли Осмюнд от своего родового права на Скуг.
И вот однажды Лавранс сказал Рагнфрид, что в этом году ему хочется взять Кристин с собою в Скуг – надо же ей увидеть ту усадьбу, где она родилась и которая была домом ее предков, тем более если она, может статься, скоро уйдет из их владения. Рагнфрид согласилась с желанием мужа, находя его вполне понятным, но, конечно, ей было страшно отпускать маленького ребенка в такую дальнюю дорогу; сама же она не могла ехать с ними.
После того как Кристин увидела горную деву, она первое время так боялась, что все больше сидела дома около матери; ей было даже жутко смотреть на тех людей, которые были вместе с нею в тот день в горах и знали, что там с нею случилось. Она радовалась, что отец запретил людям упоминать о видении.
Но время шло, и Кристин начала думать, что не так уж плохо и поговорить об этом. В глубине души девочка уже рассказывала кому-то про все это, кому – она сама не знала, но самое странное было то, что чем дальше шло время, тем яснее, как ей казалось, было воспоминание и тем ярче и ярче вспоминалась Кристин та красавица… И всего удивительнее было, что всякий раз, как Кристин думала о горной деве, ею овладевало горячее желание ехать в Скуг, и она все больше и больше боялась, что отец не возьмет ее с собою.
Наконец однажды поутру она проснулась на чердаке стабюра и увидела, что старая Гюнхильд и мать сидят на пороге и перебирают отцовские связки беличьих шкурок. Гюнхильд была вдова, ходившая из усадьбы в усадьбу и подбивавшая мехом плащи, шубы и тому подобное. И Кристин поняла из их разговоров, что на этот раз у нее самой будет новая шубка, подбитая беличьим мехом и отделанная куницей. И, догадавшись, что она едет с отцом, девочка подскочила в кровати и стала кричать от радости.
Мать подошла к Кристин и погладила ее по щеке.
– Неужели ты радуешься, доченька, что уедешь так далеко от меня?
Рагнфрид повторила эти же слова в утро отъезда. Они поднялись на рассвете; на дворе было еще темно, и между строениями стоял густой туман, когда Кристин выглянула из двери, чтобы посмотреть на погоду – вокруг фонарей и перед открытыми дверьми ходили как будто волны серого дыма. Кто-то бегал взад и вперед от конюшен к сараям, женщины таскали из поварни дымящиеся котлы с кашей и корыта с вареным мясом и свиной грудинкой – надо было сытно и плотно поесть перед тем, как пускаться в дорогу по утреннему холоду.
В доме затягивали ремнями меха с дорожным скарбом и снова развязывали их и укладывали забытые вещи. Рагнфрид еще раз повторила мужу все свои – поручения, напомнила обо всех родных и знакомых, мимо которых придется ехать, – не забыть бы передать поклон такому-то и спросить, как поживает такой-то.
Кристин бегала взад и вперед, уже который раз прощаясь со всеми в доме, и не могла спокойно усидеть насесте.
– Неужели ты радуешься, Кристин, что уезжаешь от меня так далеко и так надолго? – спросила мать. Кристин стало тяжело и неприятно, и ей хотелось бы, чтобы мать не говорила таких слов. Но она ответила как могла лучше:
– Нет, милая матушка, но я рада, что поеду вместе с отцом!
– Да, пожалуй, что так! – сказала Рагнфрид со вздохом. Потом поцеловала девочку и оправила на ней платье.
И вот наконец все сидят в седлах, весь поезд; Кристин едет на Мурвине, который раньше был верховой лошадью ее отца, – это старый, умный и надежный конь. Рагнфрид подала серебряный кубок мужу, чтобы он еще раз подкрепился на дорогу, потом положила руку на колено дочери и попросила ее не забывать материнских наставлений.
Всадники выехали со двора в сером свете раннего утра. Белый как молоко туман окутывал все кругом. Но через некоторое время он стал легче, и сквозь пелену начало пробиваться солнце. И в белой дымке виднелись росистые луга, поросшие новой зеленой Травкой после покоса, и блеклое жнивье, и желтые деревья, и рябины с проблескивавшими красными ягодами. Горные скалы, синея, уходили ввысь, в клубы тумана; и вот пелена разорвалась и поплыла хлопьями между купами деревьев по лесистым склонам; путники стали спускаться в долину, озаренные яркими солнечными лучами. Кристин ехала впереди всех рядом с отцом.
Они приехали в Хамар темным и дождливым вечером. Кристин сидела в седле впереди отца; она до того устала, что все сливалось у нее перед глазами – озеро, слабо поблескивающее направо от дороги, темные деревья, с которых на путников капала вода, когда они проезжали под ними, и черные, расплывчатые очертания кучек домов на бесцветных мокрых полях вдоль дороги.
Кристин перестала считать дни – ей казалось, что она едет уже бесконечно давно. Они посещали родных и друзей все время, пока ехали вниз по долине; Кристин знакомилась с детьми в больших усадьбах и играла в чужих горницах, на сеновалах и дворах. Много раз ей приходилось надевать свой красный наряд с шелковыми рукавами. В хорошую погоду путники останавливались на отдых на краю дороги; Арне рвал для девочки орехи, а после обеда ее укладывали спать на кожаных мешках с одеждой. В одном имении им дали на ночь подушки с шелковыми наволочками; а однажды они ночевали в странноприимном доме, и Кристин, просыпаясь, каждый раз слышала, что в соседней кровати тихо и жалобно плакала какая-то женщина.
Но сама она каждую ночь спокойно – спала за широкой спиной отца.
Кристин вдруг проснулась – она не знала, где она, но какие-то необычайные звенящие и гудящие звуки, которые она слышала во сне, продолжали звучать и наяву. Она лежала одна в постели, а в комнате, где находилась кровать, горел огонь в очаге.
Девочка позвала отца, и тот поднялся тотчас же со своего места у очага и подошел к ней в сопровождении какой-то толстой женщины.
– Где мы? – спросила Кристин. Лавранс засмеялся и сказал:
– Мы в Хамаре. а это вот – Маргрет, жена Фартейна-башмачника; поздоровайся с ней, будь умницей, – ты ведь спала, когда мы прибыли. А теперь Маргрет поможет тебе одеться!
– Разве уже утро? – сказала Кристин. – А я думала, что ты тоже сейчас ляжешь! Ах, нет, лучше ты одень меня! – попросила она, но Лавранс довольно строю сказал ей, что .лучше бы она поблагодарила Маргрет за то, что она хочет помочь ей.
– И посмотри-ка, что она принесла тебе в подарок! Это была пара красных башмачков с шелковыми завязками. Женщина улыбнулась, видя радостное личико Кристин, и надела на нее сорочку и чулки, не спуская ее с кровати, чтобы ей не пришлось вставать босиком на глиняный пол.
– Что это такое говорит, – спросила Кристин, – как колокол в церкви, но только будто там много-много колоколов?
– Да это и есть наши колокола, – Засмеялась Маргрет. – Разве ты не слышала о большом соборе в нашем городе? Вот туда ты и пойдешь сейчас. Это ударили в большой колокол. А потом еще звонят в монастыре и в церкви Святого креста!
Маргрет намазала толстым слоем масла хлеб девочке, намешала меду в молоко – так будет сытнее, ведь есть как следует уже некогда.
На улице было еще темно, и за ночь подморозило. Холодный, пронизывающий туман колол лицо. Следы людей, скота и лошадиных подков на земле затвердели, словно вылитые из чугуна, так что Кристин в новых тонких башмачках ушибала о них ноги; один раз она провалилась сквозь лед, попав в сточную канаву посреди улицы, и ноги у нее промокли и озябли. Тогда Лавранс посадил ее к себе на спину и понес.
Девочка напрягала зрение в темноте, но не могла хорошенько разглядеть город – она различала только черные коньки домов и очертания деревьев в сером воздухе. Наконец они вышли на лужок, белевший от инея, и на другом конце лужка Кристин разглядела сероватое здание, большое как гора. Вокруг него стояли большие каменные дома, и в некоторых местах в маленьких отдушинах в стенах светились огоньки. Колокола, замолчавшие было на время, начали снова звонить, и теперь звук этот был так силен, что по спине Кристин при каждом ударе словно пробегала струя холодной воды,
Когда они вошли в преддверие храма, то Кристин показалось, что она входит в гору – навстречу им пахнуло холодом и тьмою. Они прошли в дверь, и на них повеяло застарелым, холодным запахом курений и восковых свечей. Кристин очутилась в темном и страшно высоком помещении. В темноте она не могла разглядеть конца-края ни над собой, ни по сторонам, но далеко впереди на алтаре горели свечи.
1 2 3 4 5 6
Она улыбалась, кивала и наклонялась все ниже и ниже, пока ее волосы не коснулись светлых волос и круглого детского личика с большими глазами, которое она видела в воде.
Повсюду кругом буйно росло огромное множество прекрасных розовых цветов, которые зовутся валерьяной, – они были куда краснее и красивее здесь, у горного ручья, чем дома у реки. И Кристин стала рвать их и перевязывать стеблями трав, пока не сплела себе удивительно красивый, пышный розовый венок. Девочка надела его на голову и побежала к омуту, чтобы посмотреть, как она теперь выглядит, – она разукрасилась, словно совсем взрослая девушка, которая идет танцевать.
Она склонилась над водой и увидела, как ее темное изображение поднимается со дна и становится все яснее и яснее, по мере того как близится к ней, – и вдруг она заметила в зеркале ручья, что по ту сторону, между березками, стоит какой-то человек и тянется к ней. Кристин быстро поднялась на колени и взглянула туда. Сперва ей показалось, что там ничего нет, кроме скалистой стены и деревьев, обступивших ее подножие. Но тут она заметила чье-то лицо среди листвы – там стояла женщина с бледным лицом и пышными светлыми, как лен, волосами – большие светло-серые глаза и раздувающиеся бледно-розовые ноздри напоминали Гюльдсвейна. Она была одета во что-. то блестящее зеленое, цвета листвы, и ветки закрывали ее вплоть до высокой груди, которая была сплошь украшена пряжками и блестящими цепочками.
Кристин не могла отвести глаз от видения; и вот женщина подняла руку, показала венец из золотых цветов – им она поманила ее к себе.
Кристин услыхала позади себя громкое и испуганное ржание Гюльдсвейна и обернулась – жеребец взвился на дыбы, взвизгнул так, что зазвенело в ушах, круто повернулся и поскакал в гору, так что земля дрожала. Две другие лошади помчались вслед за ним и поскакали прямо вверх по каменной осыпи. Обломки камней с грохотом покатились вниз, затрещали сломанные ветки и корни.
И тогда Кристин закричала диким голосом.
– Отец! – кричала она. – Отец!..
Вскочив на ноги, она побежала за лошадьми, не смея оглянуться через плечо, вскарабкалась вверх по крутому, усеянному камнями склону, наступила на край своего платья и покатилась было вниз, потом снова поднялась, хватаясь за камни окровавленными руками, поползла вверх на израненных и ушибленных в кровь коленях, звала по очереди то отца, то Гюльдсвейна, обливаясь потом, который ручьями струился по всему ее телу, заливая ей глаза, а сердце у нее билось так, словно хотело вдребезги разбиться о грудную клетку; слезы ужаса душили ее.
– Ай, отец! Отец!
И вот она услыхала где-то над собою его голос. Она увидела, что он бежит огромными прыжками вниз по обрыву, добела освещенному солнцем; маленькие березки и осины тихо стояли рядами, только листья их серебристо поблескивали – горная рощица была так тиха и светла, и отец бежал вниз и звал девочку по имени; силы оставили Кристин, и она опустилась на землю, зная, что теперь она спасена.
– Пресвятая Мария! – Лавранс встал около девочки на колени и прижал ее к себе; он был бледен, рот у него был как-то странно искажен, и Кристин испугалась еще больше: она как будто только теперь поняла по его лицу, какой страшной опасности она подвергалась.
– Дитя, дитя мое! – Он взял ее окровавленные ручки, посмотрел на них, увидал венок на ее распущенных волосах и коснулся его. – Что это, как ты попала сюда, Кристин, детка?
– Я пошла с Гюльдсвейном, – рыдала она, прижавшись к нему. – Мне стало так страшно, вы все спали, а потом пришел Гюльдсвейн… А потом кто-то махал мне и манил меня у реки…
– Кто манил тебя – мужчина?
– Нет, женщина; она манила золотым венцом – я думаю, это была горная дева, отец…
– Господи Иисусе Христе, – тихо сказал Лавранс, перекрестив ребенка, и сам перекрестился.
Он помогал девочке подыматься вверх, пока они не вышли на поросший травой склон; тогда он поднял ее на руки и понес. Она висела на его шее, плача навзрыд, и не могла остановиться, сколько он ни шикал.
Вскоре они встретили работников и Исрид. Услыша о том, что произошло, та всплеснула руками.
– Ну конечно, это была горная дева, она хотела заманить такого красивого ребенка и запереть его в гору, уж будьте уверены!..
– Молчи! – резко приказал Лавранс. – Нам не нужно было говорить об этих вещах среди леса – никто не знает, кто сидит тут под камнями и слышит каждое слово!
Он вытащил из-под рубашки золотую цепочку и повесил крест с мощами на шею Кристин, засунув его под платье.
– А вы все держите язык за зубами, – сказал он, – Рагнфрид и знать не должна, какой опасности подвергался ребенок.
Они поймали лошадей, забредших в лес, и пошли быстрым шагом вниз, на выгон у пастушьей хижины, где паслись остальные кони. Потом все сели на лошадей и поехали к сетеру Йорюндгорда – до него было недалеко.
Солнце близилось к закату, когда они прибыли туда; скот уже был загнан за загородку, и Турдис с пастухами доили коров. В избушке путников ожидала каша – пастухи видели их днем наверху, у сторожевой вышки, и поджидали их приезда.
Только теперь Кристин успокоилась и перестала плакать. Она сидела на руках у отца и ела кашу со сметаной с его ложки.
Лаврансу надо было еще сходить на другой день к озеру, лежавшему дальше в горах; там жили некоторые из его пастухов при быках. Кристин должна была сопровождать отца; но теперь он сказал, что ей придется остаться здесь, в избушке.
– А вы, Турдис и Исрид, смотрите, чтобы и двери и заслон В домах не было окон и свет шел через отверстие в крыше над очагом, закрывавшееся деревянным засовом или ставней.
были плотно закрыты, пока мы не вернемся, – так-то будет лучше и для Кристин и для маленького нехристя, что лежит в колыбели.
Турдис до того перепугалась, что не решалась дольше оставаться в горах с малюткой; ей все еще нельзя было посещать церковь после родов, но все же она предпочла бы ехать теперь же вниз и остаться в поселке. Лавранс сказал, что это разумно, ей можно будет поехать с ними на следующий вечер; он полагал, что ему удастся послать сюда, в горы, на ее место одну пожилую вдову, служившую в Йорюндгорде.
Турдис подстелила душистой свежей горной травы под овечьи шкуры на скамейке; трава пахла так сильно и приятно, и Кристин стала засыпать, пока отец читал над нею «Отче наш» и «Ave Maria».
– Да, не скоро я снова возьму тебя в горы, – сказал Лавранс и потрепал девочку по щеке.
Кристин сразу проснулась.
– Отец, разве ты не возьмешь меня с собою осенью, когда поедешь на юг? Ведь ты же обещал!..
– Ну, это мы еще посмотрим, – сказал Лавранс; и Кристин тотчас же заснула сладким сном под овечьими шкурами.
II
Обыкновенно Лавранс, сын Бьёргюльфа, каждое лето уезжал на юг, чтобы наведаться в свое поместье в Фоллу. Эти поездки отца были вехами лет жизни Кристин – тоскливые недели его отсутствия и огромная радость, когда он приезжал домой с красивыми подарками, заморскими тканями для ее сундука с приданым, винными ягодами, изюмом и медовыми коврижками из Осло, – и столько занимательных рассказов!
Но в этом году Кристин чувствовала, что поездка отцу предстоит необычная. Отъезд его откладывался со дня на день; старики из Лоптсгорда то и дело наезжали к ним и просиживали подолгу за столом с отцом и матерью Кристин, беседуя о наследовании, о родовом поместье, о праве выкупа для родичей. О том, как трудно управлять поместьем отсюда, и об епископстве и королевском Дворе в Осло, которые отнимают так много рабочих рук от хозяйства по соседним округам. Взрослым некогда было играть с ней, и ее постоянно отсылали в поварню к девушкам.
Дядя Кристин по матери, Тронд, сын Ивара из Сюндбю, приезжал к ним чаще обыкновенного, но он и раньше никогда не любил шутить с девочкой и не ласкал ее.
Понемногу она начала понимать в чем было дело. Переехав и Силь, Лавранс все время старался собрать в своих руках побольше земли в округе. Но теперь рыцарь Андрее, сын Гюдмюнда, обратился к Лаврансу с предложением обменять Формо, родовое имение Андреев, доставшееся ему после матери, на Скуг, местоположение которого было удобнее для рыцаря, так как он состоял в дружине короля и редко бывал здесь, в долине. Лаврансу очень не хотелось расставаться со Скугом, своим родовым поместьем, – оно было подарено одному из предков Лавранса королем. Однако такая мена могла быть выгодна ему во многих отношениях. Но брату Лавранса Осмюнду тоже хотелось выкупить Скуг, – сейчас он жил в Хаделанде, взяв за женою поместье в тех краях, – и было еще неизвестно, откажется ли Осмюнд от своего родового права на Скуг.
И вот однажды Лавранс сказал Рагнфрид, что в этом году ему хочется взять Кристин с собою в Скуг – надо же ей увидеть ту усадьбу, где она родилась и которая была домом ее предков, тем более если она, может статься, скоро уйдет из их владения. Рагнфрид согласилась с желанием мужа, находя его вполне понятным, но, конечно, ей было страшно отпускать маленького ребенка в такую дальнюю дорогу; сама же она не могла ехать с ними.
После того как Кристин увидела горную деву, она первое время так боялась, что все больше сидела дома около матери; ей было даже жутко смотреть на тех людей, которые были вместе с нею в тот день в горах и знали, что там с нею случилось. Она радовалась, что отец запретил людям упоминать о видении.
Но время шло, и Кристин начала думать, что не так уж плохо и поговорить об этом. В глубине души девочка уже рассказывала кому-то про все это, кому – она сама не знала, но самое странное было то, что чем дальше шло время, тем яснее, как ей казалось, было воспоминание и тем ярче и ярче вспоминалась Кристин та красавица… И всего удивительнее было, что всякий раз, как Кристин думала о горной деве, ею овладевало горячее желание ехать в Скуг, и она все больше и больше боялась, что отец не возьмет ее с собою.
Наконец однажды поутру она проснулась на чердаке стабюра и увидела, что старая Гюнхильд и мать сидят на пороге и перебирают отцовские связки беличьих шкурок. Гюнхильд была вдова, ходившая из усадьбы в усадьбу и подбивавшая мехом плащи, шубы и тому подобное. И Кристин поняла из их разговоров, что на этот раз у нее самой будет новая шубка, подбитая беличьим мехом и отделанная куницей. И, догадавшись, что она едет с отцом, девочка подскочила в кровати и стала кричать от радости.
Мать подошла к Кристин и погладила ее по щеке.
– Неужели ты радуешься, доченька, что уедешь так далеко от меня?
Рагнфрид повторила эти же слова в утро отъезда. Они поднялись на рассвете; на дворе было еще темно, и между строениями стоял густой туман, когда Кристин выглянула из двери, чтобы посмотреть на погоду – вокруг фонарей и перед открытыми дверьми ходили как будто волны серого дыма. Кто-то бегал взад и вперед от конюшен к сараям, женщины таскали из поварни дымящиеся котлы с кашей и корыта с вареным мясом и свиной грудинкой – надо было сытно и плотно поесть перед тем, как пускаться в дорогу по утреннему холоду.
В доме затягивали ремнями меха с дорожным скарбом и снова развязывали их и укладывали забытые вещи. Рагнфрид еще раз повторила мужу все свои – поручения, напомнила обо всех родных и знакомых, мимо которых придется ехать, – не забыть бы передать поклон такому-то и спросить, как поживает такой-то.
Кристин бегала взад и вперед, уже который раз прощаясь со всеми в доме, и не могла спокойно усидеть насесте.
– Неужели ты радуешься, Кристин, что уезжаешь от меня так далеко и так надолго? – спросила мать. Кристин стало тяжело и неприятно, и ей хотелось бы, чтобы мать не говорила таких слов. Но она ответила как могла лучше:
– Нет, милая матушка, но я рада, что поеду вместе с отцом!
– Да, пожалуй, что так! – сказала Рагнфрид со вздохом. Потом поцеловала девочку и оправила на ней платье.
И вот наконец все сидят в седлах, весь поезд; Кристин едет на Мурвине, который раньше был верховой лошадью ее отца, – это старый, умный и надежный конь. Рагнфрид подала серебряный кубок мужу, чтобы он еще раз подкрепился на дорогу, потом положила руку на колено дочери и попросила ее не забывать материнских наставлений.
Всадники выехали со двора в сером свете раннего утра. Белый как молоко туман окутывал все кругом. Но через некоторое время он стал легче, и сквозь пелену начало пробиваться солнце. И в белой дымке виднелись росистые луга, поросшие новой зеленой Травкой после покоса, и блеклое жнивье, и желтые деревья, и рябины с проблескивавшими красными ягодами. Горные скалы, синея, уходили ввысь, в клубы тумана; и вот пелена разорвалась и поплыла хлопьями между купами деревьев по лесистым склонам; путники стали спускаться в долину, озаренные яркими солнечными лучами. Кристин ехала впереди всех рядом с отцом.
Они приехали в Хамар темным и дождливым вечером. Кристин сидела в седле впереди отца; она до того устала, что все сливалось у нее перед глазами – озеро, слабо поблескивающее направо от дороги, темные деревья, с которых на путников капала вода, когда они проезжали под ними, и черные, расплывчатые очертания кучек домов на бесцветных мокрых полях вдоль дороги.
Кристин перестала считать дни – ей казалось, что она едет уже бесконечно давно. Они посещали родных и друзей все время, пока ехали вниз по долине; Кристин знакомилась с детьми в больших усадьбах и играла в чужих горницах, на сеновалах и дворах. Много раз ей приходилось надевать свой красный наряд с шелковыми рукавами. В хорошую погоду путники останавливались на отдых на краю дороги; Арне рвал для девочки орехи, а после обеда ее укладывали спать на кожаных мешках с одеждой. В одном имении им дали на ночь подушки с шелковыми наволочками; а однажды они ночевали в странноприимном доме, и Кристин, просыпаясь, каждый раз слышала, что в соседней кровати тихо и жалобно плакала какая-то женщина.
Но сама она каждую ночь спокойно – спала за широкой спиной отца.
Кристин вдруг проснулась – она не знала, где она, но какие-то необычайные звенящие и гудящие звуки, которые она слышала во сне, продолжали звучать и наяву. Она лежала одна в постели, а в комнате, где находилась кровать, горел огонь в очаге.
Девочка позвала отца, и тот поднялся тотчас же со своего места у очага и подошел к ней в сопровождении какой-то толстой женщины.
– Где мы? – спросила Кристин. Лавранс засмеялся и сказал:
– Мы в Хамаре. а это вот – Маргрет, жена Фартейна-башмачника; поздоровайся с ней, будь умницей, – ты ведь спала, когда мы прибыли. А теперь Маргрет поможет тебе одеться!
– Разве уже утро? – сказала Кристин. – А я думала, что ты тоже сейчас ляжешь! Ах, нет, лучше ты одень меня! – попросила она, но Лавранс довольно строю сказал ей, что .лучше бы она поблагодарила Маргрет за то, что она хочет помочь ей.
– И посмотри-ка, что она принесла тебе в подарок! Это была пара красных башмачков с шелковыми завязками. Женщина улыбнулась, видя радостное личико Кристин, и надела на нее сорочку и чулки, не спуская ее с кровати, чтобы ей не пришлось вставать босиком на глиняный пол.
– Что это такое говорит, – спросила Кристин, – как колокол в церкви, но только будто там много-много колоколов?
– Да это и есть наши колокола, – Засмеялась Маргрет. – Разве ты не слышала о большом соборе в нашем городе? Вот туда ты и пойдешь сейчас. Это ударили в большой колокол. А потом еще звонят в монастыре и в церкви Святого креста!
Маргрет намазала толстым слоем масла хлеб девочке, намешала меду в молоко – так будет сытнее, ведь есть как следует уже некогда.
На улице было еще темно, и за ночь подморозило. Холодный, пронизывающий туман колол лицо. Следы людей, скота и лошадиных подков на земле затвердели, словно вылитые из чугуна, так что Кристин в новых тонких башмачках ушибала о них ноги; один раз она провалилась сквозь лед, попав в сточную канаву посреди улицы, и ноги у нее промокли и озябли. Тогда Лавранс посадил ее к себе на спину и понес.
Девочка напрягала зрение в темноте, но не могла хорошенько разглядеть город – она различала только черные коньки домов и очертания деревьев в сером воздухе. Наконец они вышли на лужок, белевший от инея, и на другом конце лужка Кристин разглядела сероватое здание, большое как гора. Вокруг него стояли большие каменные дома, и в некоторых местах в маленьких отдушинах в стенах светились огоньки. Колокола, замолчавшие было на время, начали снова звонить, и теперь звук этот был так силен, что по спине Кристин при каждом ударе словно пробегала струя холодной воды,
Когда они вошли в преддверие храма, то Кристин показалось, что она входит в гору – навстречу им пахнуло холодом и тьмою. Они прошли в дверь, и на них повеяло застарелым, холодным запахом курений и восковых свечей. Кристин очутилась в темном и страшно высоком помещении. В темноте она не могла разглядеть конца-края ни над собой, ни по сторонам, но далеко впереди на алтаре горели свечи.
1 2 3 4 5 6