Ваше право сказать да или нет. - А что остальные? - Остальные переходят в разряд "консервов", то есть отправляются по домам и ждут... ближайшей войны. Конечно, интересный подход к делу - возможно вы понадобитесь в войне, которая возможно случиться! Хороша перспектива для профессионала! Если в будущем (каком - ближнем, дальнем?) разразиться война и противник, не дай бог, захватит часть нашей территории, а агент к тому времени не потеряет своей квалификации или не сопьется и не обрастет, как пень опятами, кучей детей, то его, бедолагу, засунут в самолет и сбросят в тылу врага для вживания и последующего выполнения агентурной и разведработы. Кабы, если, вдруг... Все это смахивает на утопию, взращенную опытом последней войны - массированная заброска агентов, самостоятельное как хочешь так и выкручивайся, внедрение, многолетняя работа на территории противника... Не уменьем так числом? Разве это агенты - пушечное мясо второй категории! Возможно ли сохранить навыки, которые некуда применить? Агент, не тренирующий себя делом, тот же пианист-любитель: теоретически знает все, по какой клавише бить, на какую педальку жать, только вот музыка получается ни уму, ни сердцу, так, посредственное таперство, пальчики-то деревянные, не гнутся, в растопырку торчат! С другой стороны, не содержать же целую Учебку единственно для отбора пары-тройки толковых ребят в год. Накладно! А так, вполне приличные цели из серии "если завтра война". На такое грех денег жалеть. Но это их проблемы. А наши... Я предлагаю вам настоящее дело, не эти игрушки в песочнице. Дело живое и потому опасное. Дело для настоящих мужиков. Для таких, как мы с вами!.. Вот этой фразой, рассчитанной на мое еще почти детское самолюбие и приколол меня полковник, как натуралист букашку к тетрадному листу. Сплоховал я, пропустив выпендреж вперед расчета. Поспешил! Седьмой час. Восьмой. Десятый. Бегут, скачут фигуры, слезятся глаза, наливается свинцом тело, немеет кожа. Незаметно, бесшумно я напрягаю и расслабляю различные группы мышц, не давая им затечь. Главное сохранить работоспособность. В любое следующее мгновение я должен быть готов к действию. И еще я должен ловить и подсчитывать свою фигуру, чувствовать время, бороться с усталостью, сном, безразличием. И еще... Кругом я должен, должен, должен. Я вечный должник Конторы. Хода назад нет, мне это доказали наглядно. Не дураки писали правила этой жестокой игры. Знали как "обрубать хвосты". Только вот хвостом тем был не кусок меха на копчике, а вся моя прошлая жизнь! - Вы согласны? - Да! - Вы хорошо обдумали свое решение? - Да! - Распишитесь. "Обязуюсь не разглашать служебную информацию. В случае нарушения признаю правомерность применения ко мне высшей меры согласно статье... по законам военного времени..." Подписываюсь. "Обязуюсь докладывать по инстанции о любых недружелюбных контактах. В случае нарушения..." Подписываюсь. "Обязуюсь прервать всякие отношения с близкими и дальними родственниками и знакомыми... В случае..." Подписываюсь. - Только не думайте, что это формальность, - предостерег "вербовщик", все положения, оговоренные в документах, имеют силу закона и в каждом пункте применяются буквально. Кроме того, мы оставляем за собой право любой параграф договора подтвердить действием. Недооценил я поначалу этот пунктик. Пропустил мимо ушей. Думал, так, обычная бюрократия. А он был основой основ службы, в которой мне предстояло "трубить" всю отпущенную судьбой и начальством жизнь! Наш договор не был стопкой бумаг, которая могла сгореть, или утратить свою силу, которую, передумав, можно было выбросить в мусорную корзину. Бумаги были лишь макушкой огромной пирамиды взаимного подчинения и принуждения. Контора умела удерживать свои кадры. И выцветшие чернила личной росписи здесь значили очень немного! - Мужайся, курсант! - предупредил очередной кадровик-секретчик, - тебя ждут не самые приятные испытания. Ты готов? - Да! - Ты должен понять, что цели, которым мы служим, не разрешают прошлого. Мы не принадлежим себе. Мы всецело, со всеми потрохами с дня сегодняшнего до последнего принадлежим Учреждению. Для нас нет вчера, но только сегодня. Мы не можем позволить себе чувства, в том числе родственные. Это не совместимо с исполнением стоящих перед нами задач. - Я понимаю! - Ни черта ты не понимаешь! - вдруг сошел с казенного тона "вербовщик". Постоянно, изо дня в день, до крышки гроба тебя будут ставить перед выбором. Или-или. И каждый раз с тебя будут требовать не слов, не бумажного росчерка - действия! И каждое такое действие будет все дальше вытеснять тебя из круга привычной жизни, обрезать последние пути к отступлению. Тебе разрешат больше чем прочим, но заставят платить стократ! - Я понимаю! - Ты готов пожертвовать прошлым? И подчиняясь инерции игры в супермена, не в силах остановиться ценой признания собственной слабости и не представляя, чем уже завтра мне придется расплачиваться за собственное согласие, я сказал: - Да! - Тогда готовься к своей смерти!.. Я умер через неделю. Я умер для мира, для семьи, для друзей и, может быть, для себя самого. Я умер. Серую бумажку извещения, казенно-сочувствующие лица работников военкомата увидела моя мать. "...числа ...года Ваш сын погиб в результате несчастного случая при прохождении срочной службы в в/части..." - Успокойтесь, мамаша. Сядьте, мамаша. Крепкие солдаты крутили в тесном проеме подъезда цинковый гроб. Гроб с моим телом. И все это - растерянность и шок матери, скребущий по стенам гроб, всхлипы младшей сестры, растерянную суету соседей, молчаливое отчаяние отца, полотенце, венки, табуретки я видел сам! Я видел все снова и снова, прокручивая пленку на экране монитора. Ах, как профессионален был оператор! Как близко показаны глаза матери, как отчетливо слышен скорбный шепот голосов, как все натурально и в то же время художественно. Куда там "Мосфильму"! А ведь снимал он скрытой камерой! Цинк, конечно, вскрывать не разрешили, ссылаясь на вид травмированного тела. Гроб металлической громадой встал посреди комнаты. Моей комнаты. Я видел знакомый диван, стол, книги и... собственный гроб. И снова: слезы, причитания, вой матери, скорбь знакомых, школьных друзей. - Вы еще можете все отменить. Вы можете сказать нет. Мы найдем способ исправить... - шептал на ухо инструктор. - Вы можете... Но отчаяние и упрямство, стыд и гордость и еще страх и какая-то безнадежная злоба стискивали мои зубы. Я не желал показать им свою слабость. Я молчал. Я молчал! И своим молчанием говорил - да! Но мало им было пассивного согласия. Молчание для них не было знаком согласия. Согласием для них было - действие! И только оно! Мужайся, курсант! Сжимай зубы и усваивай новые правила. Это называется "крещением"! Через сутки, с помощью грима, жестов, одежды изменив свой облик, я должен был выехать к месту моего первого служебного задания - на собственные похороны! Я должен был сам разработать легенду прикрытия, внешнюю маскировку, страховку, учесть пути отступления, найти как, присутствуя на собственном погребении, остаться незамеченным, с каких точек наблюдать за обрядом прощания, чтобы увидеть больше. И все это впоследствии изложить в рапорте с указанием деталей, подсчетом присутствовавших и случайно прошедших рядом людей, описанием их действий и реакций. Я уже знал правила игры - оценки пойдут за все: оригинальность идеи, учет топографии места и психологических факторов, внешнюю маскировку, степень приближения к объекту - чем ближе я буду стоять к срезу своей могилы, тем больше наберу очков. Они правы. Частокол частностей способен загородить общее. Азарт решения задачи сильнее потенциального ужаса ее итогового ответа. Наверное так изобреталась атомная бомба. И чем более красивое решение я отыщу - а кто откажется быть первым среди лучших - тем безнадежней я увязну в липких тенетах Конторы. Они вязали меня моими собственными руками! Жестоко, но как неодолимо верно отрезали они мое прошлое! И не с кого, в случае чего, спросить - я сам выбрал, выковал свою судьбу. Выхода мне оставили только два - вперед или назад. Но где-то в глубине души я догадывался, что отступление - иллюзия. Ход назад исключен. Слишком много я узнал, слишком далеко зашли наши с Конторой отношения. Я решал конкретные задачи: как до неузнаваемости изменить лицо, походку, голос, какую выбрать одежду, в качестве кого, не привлекая внимания приблизиться к похоронной процессии. Я думал, разрабатывал, браковал варианты. Я решал десятки мелких задач, на самом деле решая одну-единственную - продажу своих тела и души Конторе. Сделка состоялась! Двенадцатый час. Экраны молчат. Меня провоцируют на сон. Я должен сопротивляться! Разминать мышцы. Думать. Петь про себя песни. Вспоминать. Только не спать! И я вспоминаю. Процессия втягивалась на кладбище. Гроб несли десять человек. Интересно, что там внутри? Или может быть кто? Где можно надежно спрятать неугодное тело, как не в официальной могиле, прикрываясь словно щитом натурально плачущими родственниками. Я уловил дух Конторы и теперь не удивлюсь любым, самым фантастическим вывертам. Собственно говоря, я и сам стал ее частью, если при наблюдении за собственным захоронением меня посещают такие мысли. Что-то надломилось во мне в последние дни. Остановились возле могилы. Замерли. Кто-то побежал за забытыми в машине табуретками. Держать "меня" было тяжело. Пот заливал глаза носильщиков. Я видел их рядом, буквально в сантиметрах от собственного носа, скользя панорамой по лицам. Вот одноклассник, с ним я полгода сидел за одной партой. С этим куролесил во дворе. Сосед по лестничной клетке. Друг детства. Я плавно двигал объективом теодолита. Это было мое изобретение, которым я, не без основания, мог гордиться - установить за ближними памятниками треногу с теодолитом, поставить возле могилы рейку и припав к окуляру внимательно и главное безопасно наблюдать за происходящим. Я мог легко перечесть участников, рассмотреть детали их одежды, выражения лиц, не выказывая себя. Конечно, натяжка здесь присутствовала - какого дьявола понадобился теодолит на кладбище? Но кто в такой момент обращает внимание на мелкие странности. Главное я умыл своих кураторов. Они очень хотели втолкнуть меня в толпу скорбящих друзей и близких, подвести к краю могилы, посмотреть на мои дерганья. Не вышло! Подпортил я им удовольствие. С одной стороны я ближе к объекту чем мог бы быть стоя где-нибудь сбоку под видом случайного могильщика, с другой, не нарушая поставленных условий, отстранен от происходящего. Я не участник, но лишь сторонний наблюдатель. Таким меня и кушайте, коли не поперхнетесь! Опустили гроб. На него, разрыдавшись, упала мать. Придвинулся, попытался ее успокоить отец. Могильщики расправили канаты. Странно, ведь это моя мать, мой отец, а я словно каменный повожу объектом теодолита, замечая, рассматривая, запоминая. Может от того, что наблюдаю окружающее как спектакль, заведомо зная интригу, зная, что все это лишь фокус, дурной розыгрыш, ведь я не там, в тесном нутре цинка, а здесь, живой и невредимый. А может от того, что догадываюсь, что сейчас меня "смотрят" со всех сторон. Очень им важно установить степень моей психологической устойчивости, поймать самый малый всплеск эмоций: дрогнувшую мышцу, шевельнувшуюся бровь, размытый слезой зрачок. Не дождетесь! Я машина, я лишь продолжение теодолита, я наблюдаю, замечаю, фиксирую. Не более того! Грохнул автоматный залп. Отметить куда пошли солдаты, куда отлетели стреляные гильзы. Это детали. Это важно. Гроб подняли, поставили на ломы, упертые в края могилы. Я вжался в окуляр теодолита. Близко, невозможно близко, увидел глаза матери, отца. Почему я не могу бросить свое укрытие, подойти и прекратить весь этот спектакль? Почему должен наблюдать страдание моих близких, изображая камнеподобного чурбана? Почему?! Из под гроба выдернули ломы, опустили его в могилу. Все. Я не вышел, не прекратил, не объяснил. Я остался с теодолитом. Я остался с Конторой. Нет, не прав я, не розыгрыш это был и не фокус. Это были мои похороны! Я действительно умер. Навсегда. И через это поступил в полную, безраздельную собственность Конторы. Стал инвентарным номером, как какой-нибудь стол или шкаф. Всего лишь цифрой в длинном ряду таких же цифр. Вещью. А прошлое мое, детство, надежды, мечты, стремления, меня самого, зарыли в землю и сверху, словно осиновым колом придавили надгробным памятником. Родился черточка - умер. Точка. Умер. Внимание! Правый экран. Левый. Правый. Замелькали линии. Не пропустить, заметить, учесть. Прямо. Прямо. Крутить головой или двигать глазами безнадежное занятие. Очередность картинок рассчитана так, что если я начну вертеться, пытаясь догнать изображение, то неизбежно стану отставать, делать один пропуск за другим. Я учусь вылавливать контрольные фигуры боковым зрением, как хамелеон, одновременно глядя в три стороны. С каждым следующим занятием я расширяю свой "кругозор", прибавляя в поле зрения новые градусы. Есть. Есть. Есть. Как ноет одеревеневшая шея. Удивительно, раньше я предполагал, что первыми сдают ноги. Шевелить мышцами, не терять чувства времени, следить, учитывать, быть готовым. Шестнадцатый час. Семнадцатый. Кажется близок предел. Частые судороги глазных мышц тянут веки вниз. Я моргаю все чаще и чаще и не могу сразу разлепить глаза. Пропусков, я уверен, пошло гуще. Конечно, я в любой момент могу прекратить упражнение, но гордое упрямство, направленное, нет, не на них, на себя самого, заставляет меня продолжать. Я высиживаю еще час и еще. От постоянного перенапряжения ломит голову, словно кто-то маленький и зловредный с каждым ударом пульса изнутри колотит в висок острым молоточком. Почти наверняка подскочило давление. Здоровья такая учеба не прибавляет. Это точно. Правый экран. Левый. Лицевой. Лицевой. Лицевой. Господи, сколько этих треклятых треугольников? Наверное ими, если приставить друг к другу, можно опоясать земной шар по экватору. Лицевой. Левый. Лицевой. Отныне я буду любить круги, многогранники, квадраты и люто ненавидеть любые фигуры с острыми внутренними углами. Хотя нет. Кажется, прошлый раз был именно круг. Двадцать первый час. Почти сутки! Я словно нашпигован острыми иголками. Моя кожа, мышцы, кости, кровеносные сосуды, даже, кажется, сама кровь протестуют против неподвижности. Они хотят двигаться. Они и должны двигаться! Они так устроены, что не могут иначе. Все мое тело требует движения. И лишь махонький кусочек головного мозга, может быть стограммовый, может быть еще меньший, где гнездится сознание, продолжает упрямиться, обрекая все прочие семьдесят килограммов тела на страдания. Он сильнее. И это суть. Он должен быть сильнее, иначе грош цена всем прочим десяткам килограммов! Вспышка! Оглушительная сирена! Голос. - Приготовиться к спаррингу! И без всякого перехода, без паузы, тут же в распахнутую дверь впрыгивает инструктор по рукопашному бою. Он смеется! Ему весело! Его разогретое быстрое тело готово к бою. Ему нравится собственная сила и уверенность. Он жаждет драки как развлечения. С трудом превозмогая онемение поясницы я вскакиваю на ноги. Раскаленные спицы боли прокалывают мой позвоночник, суставы, мозг. На мгновение в глазах темнеет. И именно в это мгновение меня настигает удар в челюсть. Из своего заведомо проигрышного положения - мой противник свеж, а я весь как отсиженная нога, я извлекаю крупицы выгоды. Приняв удар, я искусственно падаю, чтобы получить мгновенную передышку, успеть очухаться, сгруппироваться, "завести" мышцы. Внешняя боль вытесняет внутреннюю, мобилизует организм. Нет, не зря я двадцать часов "мял" мускулы. Еще не коснувшись пола, я чувствую, как они начинают работать в полную силу. Я откатываюсь, но не встаю. Противник один - за что большое мерси учителям-мучителям. В прошлый раз на мне как на груше разминались трое! Значит на добивание он, хочет или не хочет, должен подойти лично. Вот я его и подожду. Инструктор внимательно оглядывает меня - проверяет не переборщил ли. Переборщил, переборщил - показываю я ему всем своим видом. Это уже не оговоренные 75 процентов максимума, а все 120! Может и челюсть сломана. То есть курсант выведен из строя. Не видать тебе парень премии! Точно! Не веришь? Подойди - посмотри. Ну подойди, подойди. Инструктор огибает меня со спины. Конечно, у меня нет шансов в единоборстве, на то он и инструктор, а я курсант, но разок, от души, врезать очень хочется. За все свои обиды, за двадцатичасовые муки и итоговую премию в форме оплеухи в левую скулу. Ну сколько же можно терпеть, ей богу! Инструктор, прикрывая лицо и корпус, слегка наклонился, готовый к мгновенному отражению возможной агрессии и нанесению добивающего удара. Я испускаю громкий, отвлекающий внимание стон, открываю затуманенные глаза и, одновременно, наношу своему условному противнику сильнейший удар ногой под коленки и внешней стороной кулака - в руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25