Исчезли налоги – появились овцы – простейшая механика.
Итак, я заговорил о том, что и приусадебное хозяйство колхозника не могло процветать: процветание сдерживалось и ограничивалось разнообразными налогами. Клубок, размотавшись, обнажил последнюю нитку, люди потекли из деревни в город.
Это, конечно, схема, а картинки тут могли быть самые разнообразные. Вот бригадир неуверенно заходит в избу в момент, когда семья пьет чай.
– Значит, это, Анна Ивановна, как его, в общем, наряд копать картошку.
– Ах ты, бесстыжие твои глаза, как же, держи карман шире! Сейчас вот только разуюсь, чтобы легче идти было. Картошку ему копать! Да у меня вон свой загон некопаный. Уходи, уходи, и чтобы и духу твоего не было! Сказано, не буду ходить на работу, значит, не буду!
Бригадир после этого, однако, не уходит, а садится на лавку, просит у хозяина табачку, заводит разговор о том, о сем.
– Ну так, значит, Анна Ивановна, я пойду. Значит, за конным двором картошка-то, копать ее надо.
– И не проси, и не проси, не пойду, хоть режь!
– Ладно, оштрафуем на пять трудодней, – равнодушно, сам не веря в эту меру наказания, говорит бригадир.
– Да черта ли мне в твоих трудоднях? Штрафуй хоть на пятьдесят! – вновь вдохновляется колхозница.
– Ну да. Значит, весной, как понадобится пахать тебе свою усадьбу, придешь ко мне лошадь просить, а я и не дам. Или за дровами зимой – тоже лошадь нужна.
– Дашь, – смеется колхозница, – пол-литра поставлю – и дашь, али я тебя не знаю?
Однако сердце ее размягчается, и видно по всему, что, может быть, она и сходит сегодня на колхозную работу.
– Ну, так, значит, я, Анна Ивановна, пойду. Загон-то за конным двором, там уж ее, чай, начали копать, картошку-то.
…Вот под осенним дождичком среди поля ржавеет какая-то машина, не то культиватор, не то сеялка – издали не разберешь, а подойти поближе невозможно: ноги увязают в размокшей холодной земле. Эта машина так и будет стоять среди поля, пока не замерзнет земля. Тогда, может быть, ее вырубят из мерзлой земли и увезут, но, скорее всего, никто вырубать ее не станет, и так она и останется среди поля в зиму.
…Вот груды льна под открытым небом, который посеять посеяли, и даже выдергали, и даже сложили в кучку, но так и оставили гнить, не выколотив хотя бы льняного семени, а стоит он не меньше ста тысяч рублей. Весной при пахоте он будет мешаться, и его без дрожи в руках подожгут, и весь он сгорит, на всю округу накурив душистым синим дымком.
…Владимир Константинович Клепиков, популярнейший в наших местах человек, недавно рассказал мне, как он провел первый день в колхозе, когда принял председательские дела в селе Черкутине, то есть в четырех километрах от нас.
Если бы я писал не документ, а чистую беллетристику с вымыслом, то, конечно, я ради художественной выразительности тотчас перенес бы этот случай в Олепино, являющееся, ну, что ли, главным героем книжки. Надо ли жалеть, что дела в Олепине все же были не так вопиюще безотрадны, как, скажем, в соседнем Черкутине, и нашему председателю не пришлось начинать с того, с чего начал Клепиков. Однако вот как было дело.
Приняв дела, Клепиков пришел с утра на молочную ферму, или, правильнее будет сказать, на скотный двор, где содержались колхозные коровы. «Смотрю, – рассказывает Владимир Константинович, – коровы стоят чуть повыше, чем по колено, в жидкой навозной грязи, так что подойти к ним невозможно. Как же, думаю, пойдут сейчас доярки? Пришли доярки. Тотчас они сняли с себя юбки и в одних штанах, то есть в одних женских панталонах, устремились к бедным коровам. Ясно, что обмывать вымя у коров было бесполезно, поэтому молоко в подойниках, когда доярки выходили со двора, было с шоколадным, а точнее с навозным, оттенком. В дальнем конце сарая, – продолжал рассказ Клепиков, – доярки показали мне, лежала в жиже дохлая корова. Она лежала там вторую неделю, собаки отъели у нее щеку и немного поцапали бок, то есть те места, которые выступали из навозной жижи. В первые секунды я просто возмутился, но тут же подумал, что теперь ведь это хозяйство мое и рано или поздно дохлую корову надо вытаскивать. Не лучше ли с этого и начать?
Я подозревал, что если сказать прямо, то никто из колхозников варакаться в навозе не будет. Захожу в одну избу, сидит здоровый мужчина, читает газету.
– Приходи на ферму, там будет небольшое совещание, – сказал я ему.
Мужчина начал одеваться. Таким образом я пригласил шесть человек. Все они пришли в резиновых сапогах, в рабочих куртках, а я, конечно, еще по-городскому: в туфлях, хороших брюках и габардиновом летнем пальто. Сколько бы я ни упрашивал пришедших мужиков лезть за коровой, сколько бы я туда ни посылал, они все равно не полезли бы. Оставалось одно:
– Коммунисты есть?
Вышли два человека. Сам я тоже коммунист.
– Ну что ж, товарищи коммунисты, пошли!
И нарочно, не сняв даже пальто, которое, в общем-то, можно было снять, первый полез к корове. Чтобы ухватить корову за хвост, пришлось по локоть окунать руку в грязь. Все шесть человек оказались тут же. Оттащили корову подальше на лужок, изваракались все, стоим, смотрим друг на друга и смеемся. И – черт возьми! – радостно ведь смеемся, как будто и правда вернулись живы-здоровы из смертельно опасной атаки, как все равно разрядка какая произошла, и мы поняли друг друга не на одну минуту, а навсегда.
– Скоро здесь будут деревянные полы, а доярки будут ходить в одинаковых синих халатах и красных косынках.
Конечно, хохот поднялся среди доярок в ответ на мои слова». Клепиков замолчал и задумался.
Мне не надо было расспрашивать его, появились ли деревянный пол и красные косынки, потому что я знал, что этот человек за три года так сплотил людей колхоза, так повел дела, что колхоз сделался чуть ли не передовым, и слава о нем пошла по окрестным деревням, и вырос новый, огромный, светлый скотный двор с подвесной дорогой, деревянным полом и электричеством, и дояркам не надо было снимать юбки, чтобы идти доить коров, но стали они ходить в одинаковых синих халатах и красных косынках, а коровы стали давать в три раза больше Кстати сказать, история Владимира Константиновича Клепикова могла бы послужить основой для повести или пьесы с конфликтом. Поднятый им из помянутой грязи и выведенный на светлую дорогу колхоз преобразовался в совхоз, я в этом не было бы ничего плохого. Плохо то, что Клепикова, прикипевшего душой и к людям и к делу, не оставили директором совхоза, а назначили другого, оказавшегося горьким пьяницей. Его, правда, вскоре сняли и назначили нового, говорят, неплохого директора, да все не Клепикова! Клепиков плакал, как мальчишка, когда уезжал из Черкутина. Иногда за двести километров, из Гусь-Хрустального, приезжает он на «Победе» в село просто так: поглядеть, поговорить с мужиками. Все его знают, бегут к нему навстречу, как к самому родному человеку. В Гусь-Хрустальном Клепиков работает заместителем директора завода.
.
Итак, олепинский колхоз был получше и почище черкутинского, и нашему новому председателю Александру Михайловичу Глебову не пришлось в первый день лезть самому за дохлой коровой, но грязь из коровников все равно выгребать было нужно, и все равно люди отказывались идти на работу, да и людей-то самих – раз-два и обчелся.
Несомненно, Александр Михайлович Глебов – человек со стороны, непьющий, с ровным, выдержанным характером, сам деревенский, но работавший начальником автобазы во Владимире, то есть научившийся и административным приемам, – такой человек не мог не повлиять на течение колхозных дел.
Однако только Клепиков или только Глебов ничего не смогли бы сделать, если бы не были созданы Центральным Комитетом партии общие условия, благоприятные для укрепления любого колхоза. Те ниточки, которые мы только что печально вытягивали и разматывали одну за другой, можно перебрать снова, и вот что они расскажут.
Жестокое, непреложное планирование сверху упразднено. Конечно, анархию в сельском хозяйстве допускать нельзя. Государство не может остаться к осени с одной гречей, но без масла или с одной картошкой, но без молока. Но колхозникам дана самостоятельность решать и варьировать; всякий раз председателя вызывают в район и там вместе обсуждают с ним, «обкатывают» планы и прежде и после того, как он обсудит их на правлении или на собрании колхоза. Это не могло не увеличить интереса к делу.
Вместо того чтобы полученные с колхозной земли продукты сдавать практически бесплатно, колхоз продает их теперь государству по хорошим ценам. Так, молоко стоит уже не пятнадцать копеек литр, а один рубль двадцать копеек, а в зимний сезон – так и рубль сорок. Разведение коров стало не только плановой необходимостью, но и выгодным делом. Вместо семисот литров в год коровы стали давать по три тысячи литров, и колхоз продал государству не девяносто тонн молока, а двести сорок тонн и получил за это молоко уж не десять тысяч рублей, а полмиллиона. Да еще картошка по тысяче рублей за тонну, (помните, стоила тридцать), да еще хлеб по девяносто пять рублей за центнер, да еще мясо по восемь рублей за килограмм…
Мне приходится выписывать слишком много цифр, но как быть, если иные цифры лучше объясняют дело, чем целые страницы самой красивой беллетристики! Вот, например, маленькая таблица, которую я срисовал в нашем олепинском клубе. Речь идет в таблице о центнерах того или иного продукта на каждые сто гектаров пашни. Сейчас эта мерка является самой распространенной:
1953 г. 1958 г. Процент роста
Молоко 60,7 203 334
Мясо 10,9 21,1 193
В том числе свинины 1,7 4,8 276
Общий доход колхоза в рублях… 211.000 1.283.000 612
Ниточка тянет ниточку. У колхоза появились деньги, он стал выдавать их колхозникам на трудодни. Поскольку уж мы взялись за таблички, вот таблица стоимости трудодня в нашем колхозе начиная с 1952 года:
Годы Деньги Зерно в граммах Картошка в граммах Сено в граммах Солома в граммах
1952 – 500 1700 – 600
1953 – 800 300 – –
1954 – 1020 380 170 470
1955 46 коп. 1500 – 700 1000
1956 2 руб. 900 – – –
1957 2 руб. 850 850 1000 –
1958 3 руб. 1800 800 1000 –
Ниточка цепляется за ниточку. Почувствовав вес трудодня, колхозники стали охотнее выходить на работу.
Теперь суровый бригадир Василий Михайлович Жиряков, если колхозница не выполнит его наряда, не грозит оштрафовать ее на пять трудодней: это была бы слишком жестокая мера, – а просто-напросто в течение нескольких дней не посылает на работу, проходит мимо ее избы, как бы не замечая, пока наконец провинившаяся сама не придет к нему и не станет умолять, чтобы он опять начал посылать на работу.
Что касается собственных приусадебных хозяйств, то благодаря отмене всех налогов (с овцы – шерсть, мясо, полкожи и деньги; с поросенка – мясо, полкожи и деньги; с коровы – молоко, мясо и деньги; с кур, с фруктовых деревьев, с гусей, с уток, пчел) не только улучшилось благосостояние каждой семьи тем, что не надо платить ежегодно большие деньги Сейчас существует единый сельскохозяйственный налог – десять рублей с каждой сотки приусадебного участка, что составляет в год, в зависимости от величины участка, 350–400 рублей.
, но и появилось откуда ни возьмись множество овец, коров, поросят и прочей живности. Сразу пропали из деревенского стада все козы.
Интересна одна деталь. Колхозники должны были раньше сдавать государству четыреста литров молока и едва-едва выполняли эту норму. Теперь они продают государству молоко. Делается это так. Николай Васильевич с баками объезжает село, и женщины выходят и льют ему в баки молоко, кто сколько захочет. Баков обыкновенно не хватает, и женщины, не успевшие вылить молоко, считают себя неудачницами. При такой добровольной продаже уж не по четыреста литров молока продают колхозницы, а в среднем по шестьсот, многие даже и по восемьсот, то есть ровно в два раза больше. К тому же, и это самое главное, в то время как молоко выливается из ведра в большой бак, у колхозницы нет ощущения, что у нее взяли и просто-напросто отобрали это молоко. Нет, она сама захотела его продать и следит, как бы не прозевать Николая Васильевича.
Чтобы закончить дело, должен сказать, что я заходил нарочно в несколько домов и спрашивал о среднем годовом доходе. Семьи я брал разные: три человека в семье и все работают – например, Глафира, Шурка и Николай Васильевич; один работает, а четверо едят – например, Сергей Тореев; женщина живет без мужа с дочерью, и обе работают – например, Анна Абрамова; и муж и жена – оба на руководящих колхозных должностях – например, Александр Павлович Кунин и жена его Валентина. Строго говоря, от количества ребятишек в семье и вообще едоков зависит не доход, а общее благосостояние семьи, доход же в чистом виде зависит от выработанных трудодней. Нетрудно было подсчитать, что тысяча трудодней в нашем колхозе в прошлом году стоила около восьми тысяч рублей; значит, достаточно узнать, сколько колхозник выработал трудодней, как можно будет сказать, сколько он заработал. Есть семьи, выработавшие по полторы тысячи трудодней, есть – по семьсот, так что тысяча и будет, пожалуй, средней цифрой. К этому доходу надо прибавить молоко, проданное государству (допустим, пятьсот литров на шестьсот рублей), выращенные и проданные овцы (по двести пятьдесят рублей за штуку), да шерсть с овец, да картошка со своей усадьбы, да сено со своей усадьбы. Никто не запрещает также развести пчел или хороший сад.
Нюра Московкина так говорила мне о жизни колхозников (почти стенограмма):
– Что ты! Разве теперь народ-то плохо живет? Поди ты! В магазине не знают уж, чего покупать, сельпо шифоньеров не напасется. Когда это было? Кроватей с шишками, диванов накупили мягких, что ты! Этого и не было никогда! Поди-ка зайди в любую избу – как обставились! Радио у всех. Славка Ломагин телевизор приволок, за три тысячи с прибором! Да когда это было? Электричество провели: и в передней лампочка, и на кухне лампочка, и в сенях лампочка, и на дворе-то лампочка, тьфу ты пропасть! Везде лампочек понавешали. Три фонаря посреди села, кино каждый день. Да когда это было?
Разумеется, многочисленность или малочисленность семьи, хозяйственность или бесхозяйственность, неряшливость или опрятность создают разницу и в обстановке избы, и в харчах, и в отложенных на черный день запасах, но основа благосостояния, несомненно, есть, и надо думать, что она будет упрочаться, ибо не всегда же будет в нашем колхозе трудодень стоить восемь рублей.
Обычно председатели (их были десятки) старались дотянуть до отчетного года, с тем чтобы или самим сбежать, или чтобы их в конце концов прогнали.
Александр Михайлович Глебов, приехав в село из Владимира, купил дом и начал теперь всячески благоустраиваться, сознательно врастать корнями в олепинскую почву. Одно это говорит о том, что колхоз наш – здоровый и крепнущий организм.
Мы отвлеклись на том месте, где я должен был перечислить семью Александра Михайловича, рассказать, кто чем занимается, и перейти в следующий дом. Жена нашего председателя Екатерина Алексеевна – учительница в Олепинской школе; сын Гена учится в седьмом классе; сыну Вове пять лет. Близнецам Виктору и Виктории по три годика. Эти уж коренные олепинцы.
* * *
…Дом тридцать четвертый. Сергей Васильевич и тетя Дуня – оба старики в преклонном возрасте, в колхозе не работают. Сыновья их живут: Александр – во Владимире, Борис – в Ногинске; дочери Валентина и Капа вышли замуж и также живут на стороне.
* * *
…Тетя Олена Грыбова – старуха лет девяноста, впрочем, я и не помню, чтобы она была когда-нибудь моложе. Когда я начал себя помнить, она была так же стара, как и сейчас, разве что прибавилось глухоты да убавилось зрения; муж тети Олены – Иван – пас олепинское стадо и один из всех пастухов, когда-либо пасших в селе, умел хорошо играть на рожке. Особенно у него получался «Ванька-ключник». Теперь он помер. Сыновья тети Олены – Василий, Иван и Александр – все погибли на войне; дочь Капа померла подростком; дочь Дуня – единственное уцелевшее дитя Олены – живет с ней в одном доме. Немало вынесла Дуня за свою нелегкую жизнь. Муж тети Дуни был Николай Иванович Кулаков. Он в молодости работал на каком-то строительстве и надорвался, таская кирпичи. Инвалидность его с годами становилась все очевиднее, под конец он вовсе не мог работать. Но между тем нарождались маленькие дети, семья бедствовала. Однажды Николай Иванович с семьей переехал жить во Львово (оно же Негодяиха), купив там избенку. Но в большой летний праздник, когда все гуляли в Олепине, в том числе и Кулаковы, изба их вспыхнула и сгорела прежде, чем Николай Иванович, волоча больную ногу и задыхаясь, успел пробежать два с половиной километра, отделяющие Негодяиху от нашего села. Будто бы сгорели и пятьсот рублей, спрятанные за иконой. Так Кулаковы стали опять жителями Олепина. Тетя Дуня работает в колхозе дояркой;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Итак, я заговорил о том, что и приусадебное хозяйство колхозника не могло процветать: процветание сдерживалось и ограничивалось разнообразными налогами. Клубок, размотавшись, обнажил последнюю нитку, люди потекли из деревни в город.
Это, конечно, схема, а картинки тут могли быть самые разнообразные. Вот бригадир неуверенно заходит в избу в момент, когда семья пьет чай.
– Значит, это, Анна Ивановна, как его, в общем, наряд копать картошку.
– Ах ты, бесстыжие твои глаза, как же, держи карман шире! Сейчас вот только разуюсь, чтобы легче идти было. Картошку ему копать! Да у меня вон свой загон некопаный. Уходи, уходи, и чтобы и духу твоего не было! Сказано, не буду ходить на работу, значит, не буду!
Бригадир после этого, однако, не уходит, а садится на лавку, просит у хозяина табачку, заводит разговор о том, о сем.
– Ну так, значит, Анна Ивановна, я пойду. Значит, за конным двором картошка-то, копать ее надо.
– И не проси, и не проси, не пойду, хоть режь!
– Ладно, оштрафуем на пять трудодней, – равнодушно, сам не веря в эту меру наказания, говорит бригадир.
– Да черта ли мне в твоих трудоднях? Штрафуй хоть на пятьдесят! – вновь вдохновляется колхозница.
– Ну да. Значит, весной, как понадобится пахать тебе свою усадьбу, придешь ко мне лошадь просить, а я и не дам. Или за дровами зимой – тоже лошадь нужна.
– Дашь, – смеется колхозница, – пол-литра поставлю – и дашь, али я тебя не знаю?
Однако сердце ее размягчается, и видно по всему, что, может быть, она и сходит сегодня на колхозную работу.
– Ну, так, значит, я, Анна Ивановна, пойду. Загон-то за конным двором, там уж ее, чай, начали копать, картошку-то.
…Вот под осенним дождичком среди поля ржавеет какая-то машина, не то культиватор, не то сеялка – издали не разберешь, а подойти поближе невозможно: ноги увязают в размокшей холодной земле. Эта машина так и будет стоять среди поля, пока не замерзнет земля. Тогда, может быть, ее вырубят из мерзлой земли и увезут, но, скорее всего, никто вырубать ее не станет, и так она и останется среди поля в зиму.
…Вот груды льна под открытым небом, который посеять посеяли, и даже выдергали, и даже сложили в кучку, но так и оставили гнить, не выколотив хотя бы льняного семени, а стоит он не меньше ста тысяч рублей. Весной при пахоте он будет мешаться, и его без дрожи в руках подожгут, и весь он сгорит, на всю округу накурив душистым синим дымком.
…Владимир Константинович Клепиков, популярнейший в наших местах человек, недавно рассказал мне, как он провел первый день в колхозе, когда принял председательские дела в селе Черкутине, то есть в четырех километрах от нас.
Если бы я писал не документ, а чистую беллетристику с вымыслом, то, конечно, я ради художественной выразительности тотчас перенес бы этот случай в Олепино, являющееся, ну, что ли, главным героем книжки. Надо ли жалеть, что дела в Олепине все же были не так вопиюще безотрадны, как, скажем, в соседнем Черкутине, и нашему председателю не пришлось начинать с того, с чего начал Клепиков. Однако вот как было дело.
Приняв дела, Клепиков пришел с утра на молочную ферму, или, правильнее будет сказать, на скотный двор, где содержались колхозные коровы. «Смотрю, – рассказывает Владимир Константинович, – коровы стоят чуть повыше, чем по колено, в жидкой навозной грязи, так что подойти к ним невозможно. Как же, думаю, пойдут сейчас доярки? Пришли доярки. Тотчас они сняли с себя юбки и в одних штанах, то есть в одних женских панталонах, устремились к бедным коровам. Ясно, что обмывать вымя у коров было бесполезно, поэтому молоко в подойниках, когда доярки выходили со двора, было с шоколадным, а точнее с навозным, оттенком. В дальнем конце сарая, – продолжал рассказ Клепиков, – доярки показали мне, лежала в жиже дохлая корова. Она лежала там вторую неделю, собаки отъели у нее щеку и немного поцапали бок, то есть те места, которые выступали из навозной жижи. В первые секунды я просто возмутился, но тут же подумал, что теперь ведь это хозяйство мое и рано или поздно дохлую корову надо вытаскивать. Не лучше ли с этого и начать?
Я подозревал, что если сказать прямо, то никто из колхозников варакаться в навозе не будет. Захожу в одну избу, сидит здоровый мужчина, читает газету.
– Приходи на ферму, там будет небольшое совещание, – сказал я ему.
Мужчина начал одеваться. Таким образом я пригласил шесть человек. Все они пришли в резиновых сапогах, в рабочих куртках, а я, конечно, еще по-городскому: в туфлях, хороших брюках и габардиновом летнем пальто. Сколько бы я ни упрашивал пришедших мужиков лезть за коровой, сколько бы я туда ни посылал, они все равно не полезли бы. Оставалось одно:
– Коммунисты есть?
Вышли два человека. Сам я тоже коммунист.
– Ну что ж, товарищи коммунисты, пошли!
И нарочно, не сняв даже пальто, которое, в общем-то, можно было снять, первый полез к корове. Чтобы ухватить корову за хвост, пришлось по локоть окунать руку в грязь. Все шесть человек оказались тут же. Оттащили корову подальше на лужок, изваракались все, стоим, смотрим друг на друга и смеемся. И – черт возьми! – радостно ведь смеемся, как будто и правда вернулись живы-здоровы из смертельно опасной атаки, как все равно разрядка какая произошла, и мы поняли друг друга не на одну минуту, а навсегда.
– Скоро здесь будут деревянные полы, а доярки будут ходить в одинаковых синих халатах и красных косынках.
Конечно, хохот поднялся среди доярок в ответ на мои слова». Клепиков замолчал и задумался.
Мне не надо было расспрашивать его, появились ли деревянный пол и красные косынки, потому что я знал, что этот человек за три года так сплотил людей колхоза, так повел дела, что колхоз сделался чуть ли не передовым, и слава о нем пошла по окрестным деревням, и вырос новый, огромный, светлый скотный двор с подвесной дорогой, деревянным полом и электричеством, и дояркам не надо было снимать юбки, чтобы идти доить коров, но стали они ходить в одинаковых синих халатах и красных косынках, а коровы стали давать в три раза больше Кстати сказать, история Владимира Константиновича Клепикова могла бы послужить основой для повести или пьесы с конфликтом. Поднятый им из помянутой грязи и выведенный на светлую дорогу колхоз преобразовался в совхоз, я в этом не было бы ничего плохого. Плохо то, что Клепикова, прикипевшего душой и к людям и к делу, не оставили директором совхоза, а назначили другого, оказавшегося горьким пьяницей. Его, правда, вскоре сняли и назначили нового, говорят, неплохого директора, да все не Клепикова! Клепиков плакал, как мальчишка, когда уезжал из Черкутина. Иногда за двести километров, из Гусь-Хрустального, приезжает он на «Победе» в село просто так: поглядеть, поговорить с мужиками. Все его знают, бегут к нему навстречу, как к самому родному человеку. В Гусь-Хрустальном Клепиков работает заместителем директора завода.
.
Итак, олепинский колхоз был получше и почище черкутинского, и нашему новому председателю Александру Михайловичу Глебову не пришлось в первый день лезть самому за дохлой коровой, но грязь из коровников все равно выгребать было нужно, и все равно люди отказывались идти на работу, да и людей-то самих – раз-два и обчелся.
Несомненно, Александр Михайлович Глебов – человек со стороны, непьющий, с ровным, выдержанным характером, сам деревенский, но работавший начальником автобазы во Владимире, то есть научившийся и административным приемам, – такой человек не мог не повлиять на течение колхозных дел.
Однако только Клепиков или только Глебов ничего не смогли бы сделать, если бы не были созданы Центральным Комитетом партии общие условия, благоприятные для укрепления любого колхоза. Те ниточки, которые мы только что печально вытягивали и разматывали одну за другой, можно перебрать снова, и вот что они расскажут.
Жестокое, непреложное планирование сверху упразднено. Конечно, анархию в сельском хозяйстве допускать нельзя. Государство не может остаться к осени с одной гречей, но без масла или с одной картошкой, но без молока. Но колхозникам дана самостоятельность решать и варьировать; всякий раз председателя вызывают в район и там вместе обсуждают с ним, «обкатывают» планы и прежде и после того, как он обсудит их на правлении или на собрании колхоза. Это не могло не увеличить интереса к делу.
Вместо того чтобы полученные с колхозной земли продукты сдавать практически бесплатно, колхоз продает их теперь государству по хорошим ценам. Так, молоко стоит уже не пятнадцать копеек литр, а один рубль двадцать копеек, а в зимний сезон – так и рубль сорок. Разведение коров стало не только плановой необходимостью, но и выгодным делом. Вместо семисот литров в год коровы стали давать по три тысячи литров, и колхоз продал государству не девяносто тонн молока, а двести сорок тонн и получил за это молоко уж не десять тысяч рублей, а полмиллиона. Да еще картошка по тысяче рублей за тонну, (помните, стоила тридцать), да еще хлеб по девяносто пять рублей за центнер, да еще мясо по восемь рублей за килограмм…
Мне приходится выписывать слишком много цифр, но как быть, если иные цифры лучше объясняют дело, чем целые страницы самой красивой беллетристики! Вот, например, маленькая таблица, которую я срисовал в нашем олепинском клубе. Речь идет в таблице о центнерах того или иного продукта на каждые сто гектаров пашни. Сейчас эта мерка является самой распространенной:
1953 г. 1958 г. Процент роста
Молоко 60,7 203 334
Мясо 10,9 21,1 193
В том числе свинины 1,7 4,8 276
Общий доход колхоза в рублях… 211.000 1.283.000 612
Ниточка тянет ниточку. У колхоза появились деньги, он стал выдавать их колхозникам на трудодни. Поскольку уж мы взялись за таблички, вот таблица стоимости трудодня в нашем колхозе начиная с 1952 года:
Годы Деньги Зерно в граммах Картошка в граммах Сено в граммах Солома в граммах
1952 – 500 1700 – 600
1953 – 800 300 – –
1954 – 1020 380 170 470
1955 46 коп. 1500 – 700 1000
1956 2 руб. 900 – – –
1957 2 руб. 850 850 1000 –
1958 3 руб. 1800 800 1000 –
Ниточка цепляется за ниточку. Почувствовав вес трудодня, колхозники стали охотнее выходить на работу.
Теперь суровый бригадир Василий Михайлович Жиряков, если колхозница не выполнит его наряда, не грозит оштрафовать ее на пять трудодней: это была бы слишком жестокая мера, – а просто-напросто в течение нескольких дней не посылает на работу, проходит мимо ее избы, как бы не замечая, пока наконец провинившаяся сама не придет к нему и не станет умолять, чтобы он опять начал посылать на работу.
Что касается собственных приусадебных хозяйств, то благодаря отмене всех налогов (с овцы – шерсть, мясо, полкожи и деньги; с поросенка – мясо, полкожи и деньги; с коровы – молоко, мясо и деньги; с кур, с фруктовых деревьев, с гусей, с уток, пчел) не только улучшилось благосостояние каждой семьи тем, что не надо платить ежегодно большие деньги Сейчас существует единый сельскохозяйственный налог – десять рублей с каждой сотки приусадебного участка, что составляет в год, в зависимости от величины участка, 350–400 рублей.
, но и появилось откуда ни возьмись множество овец, коров, поросят и прочей живности. Сразу пропали из деревенского стада все козы.
Интересна одна деталь. Колхозники должны были раньше сдавать государству четыреста литров молока и едва-едва выполняли эту норму. Теперь они продают государству молоко. Делается это так. Николай Васильевич с баками объезжает село, и женщины выходят и льют ему в баки молоко, кто сколько захочет. Баков обыкновенно не хватает, и женщины, не успевшие вылить молоко, считают себя неудачницами. При такой добровольной продаже уж не по четыреста литров молока продают колхозницы, а в среднем по шестьсот, многие даже и по восемьсот, то есть ровно в два раза больше. К тому же, и это самое главное, в то время как молоко выливается из ведра в большой бак, у колхозницы нет ощущения, что у нее взяли и просто-напросто отобрали это молоко. Нет, она сама захотела его продать и следит, как бы не прозевать Николая Васильевича.
Чтобы закончить дело, должен сказать, что я заходил нарочно в несколько домов и спрашивал о среднем годовом доходе. Семьи я брал разные: три человека в семье и все работают – например, Глафира, Шурка и Николай Васильевич; один работает, а четверо едят – например, Сергей Тореев; женщина живет без мужа с дочерью, и обе работают – например, Анна Абрамова; и муж и жена – оба на руководящих колхозных должностях – например, Александр Павлович Кунин и жена его Валентина. Строго говоря, от количества ребятишек в семье и вообще едоков зависит не доход, а общее благосостояние семьи, доход же в чистом виде зависит от выработанных трудодней. Нетрудно было подсчитать, что тысяча трудодней в нашем колхозе в прошлом году стоила около восьми тысяч рублей; значит, достаточно узнать, сколько колхозник выработал трудодней, как можно будет сказать, сколько он заработал. Есть семьи, выработавшие по полторы тысячи трудодней, есть – по семьсот, так что тысяча и будет, пожалуй, средней цифрой. К этому доходу надо прибавить молоко, проданное государству (допустим, пятьсот литров на шестьсот рублей), выращенные и проданные овцы (по двести пятьдесят рублей за штуку), да шерсть с овец, да картошка со своей усадьбы, да сено со своей усадьбы. Никто не запрещает также развести пчел или хороший сад.
Нюра Московкина так говорила мне о жизни колхозников (почти стенограмма):
– Что ты! Разве теперь народ-то плохо живет? Поди ты! В магазине не знают уж, чего покупать, сельпо шифоньеров не напасется. Когда это было? Кроватей с шишками, диванов накупили мягких, что ты! Этого и не было никогда! Поди-ка зайди в любую избу – как обставились! Радио у всех. Славка Ломагин телевизор приволок, за три тысячи с прибором! Да когда это было? Электричество провели: и в передней лампочка, и на кухне лампочка, и в сенях лампочка, и на дворе-то лампочка, тьфу ты пропасть! Везде лампочек понавешали. Три фонаря посреди села, кино каждый день. Да когда это было?
Разумеется, многочисленность или малочисленность семьи, хозяйственность или бесхозяйственность, неряшливость или опрятность создают разницу и в обстановке избы, и в харчах, и в отложенных на черный день запасах, но основа благосостояния, несомненно, есть, и надо думать, что она будет упрочаться, ибо не всегда же будет в нашем колхозе трудодень стоить восемь рублей.
Обычно председатели (их были десятки) старались дотянуть до отчетного года, с тем чтобы или самим сбежать, или чтобы их в конце концов прогнали.
Александр Михайлович Глебов, приехав в село из Владимира, купил дом и начал теперь всячески благоустраиваться, сознательно врастать корнями в олепинскую почву. Одно это говорит о том, что колхоз наш – здоровый и крепнущий организм.
Мы отвлеклись на том месте, где я должен был перечислить семью Александра Михайловича, рассказать, кто чем занимается, и перейти в следующий дом. Жена нашего председателя Екатерина Алексеевна – учительница в Олепинской школе; сын Гена учится в седьмом классе; сыну Вове пять лет. Близнецам Виктору и Виктории по три годика. Эти уж коренные олепинцы.
* * *
…Дом тридцать четвертый. Сергей Васильевич и тетя Дуня – оба старики в преклонном возрасте, в колхозе не работают. Сыновья их живут: Александр – во Владимире, Борис – в Ногинске; дочери Валентина и Капа вышли замуж и также живут на стороне.
* * *
…Тетя Олена Грыбова – старуха лет девяноста, впрочем, я и не помню, чтобы она была когда-нибудь моложе. Когда я начал себя помнить, она была так же стара, как и сейчас, разве что прибавилось глухоты да убавилось зрения; муж тети Олены – Иван – пас олепинское стадо и один из всех пастухов, когда-либо пасших в селе, умел хорошо играть на рожке. Особенно у него получался «Ванька-ключник». Теперь он помер. Сыновья тети Олены – Василий, Иван и Александр – все погибли на войне; дочь Капа померла подростком; дочь Дуня – единственное уцелевшее дитя Олены – живет с ней в одном доме. Немало вынесла Дуня за свою нелегкую жизнь. Муж тети Дуни был Николай Иванович Кулаков. Он в молодости работал на каком-то строительстве и надорвался, таская кирпичи. Инвалидность его с годами становилась все очевиднее, под конец он вовсе не мог работать. Но между тем нарождались маленькие дети, семья бедствовала. Однажды Николай Иванович с семьей переехал жить во Львово (оно же Негодяиха), купив там избенку. Но в большой летний праздник, когда все гуляли в Олепине, в том числе и Кулаковы, изба их вспыхнула и сгорела прежде, чем Николай Иванович, волоча больную ногу и задыхаясь, успел пробежать два с половиной километра, отделяющие Негодяиху от нашего села. Будто бы сгорели и пятьсот рублей, спрятанные за иконой. Так Кулаковы стали опять жителями Олепина. Тетя Дуня работает в колхозе дояркой;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28