Они перебрали их раз; начали перебирать снова, – видимо, тщательно пересчитывали. Потом раздатчица что-то спросила у девушки. Девушка кивнула головой в нашу сторону, и раздатчица стала искать глазами нас, и нашла, и долго смотрела на нас, как бы обдумывая.
Почему мы не убежали, ясно видя, что дело наше раскрыто? Ведь никто не узнал бы никогда ни наших имен, ни даже кто мы. А если бы и узнали, что практиканты, – попробуй докажи! Не знаю почему, но мы сидели как прикованные под испытующим и принимающим решение взглядом пожилой, усталой женщины.
Женщины на раздаче о чем-то поговорили и перестали глядеть в нашу сторону, забыли о нас.
Как теперь все будет дальше? Наверно, раздатчица сейчас уйдет куда-нибудь в задние комнаты и позвонит по телефону. Конечно, теперь они будут делать вид, что не смотрят на нас, чтобы не вспугнуть. Ну точно! Раздатчица вытерла руки полотенцем и уходит. Вместо нее на раздаче появляется подмена – другая, тоже пожилая и тоже усталая женщина. А черноглазая как ни в чем не бывало ставит на большой деревянный поднос тарелки с супами и кашами, а также тарелку с хлебом. Хлеба на тарелке восемьсот граммов – это сразу видно. Четыре килограмма образовали бы хлебную гору.
Девушка ставит поднос на уголышек нашего стола и все тарелки быстро перестанавливает с подноса на стол.
Суп, суп, суп, суп! Каша, каша, каша, каша! Хлеб…
На тарелке с хлебом, на дне, под аккуратными черными ломтиками лежат наши талончики. Девушка ничего нам о них не говорит. И мы ей ничего о них не говорим. Не возмущаемся, почему нам вернули талончики, не требуем вместо них как бы законного хлеба.
Прежняя раздатчица снова появилась в окне. Но мы не смотрели в ее сторону. Нам стыдно. Мы, обжигаясь, не разбирая вкуса, съедаем гороховый суп, обжигаясь, глотаем безвкусную саговую кашу…
Только сейчас, спустя двадцать лет, я подумал о том, что мы ушли тогда из столовой, не сказав спасибо ни черноглазой девушке-подавальщице, ни пожилой женщине на раздаче, с безнадежно усталыми, военного времени глазами.
1961
Обида
Черкутино было раньше большим торговым селом, куда на ярмарку ли в петров день, на масленицу ли съезжались крестьяне из окрестных деревень. Вот почему и семилетняя школа находилась в Черкутине, хотя село потеряло свое значение этакого объединяющего, притягивающего центра.
Из Вишенок, из Оленина, из Волкова, из Пасынкова, из двадцати или даже двадцати пяти деревень ходили мы, ребятишки, чтобы учиться, кто в пятом, кто в шестом, кто в седьмом классе.
Бывало, встанем потемну (идти как-никак четыре километра), подождем друг друга на прогоне, соберемся все олепинские – и в дорогу.
На подходе к Черкутину видно, как с разных сторон в лиловых сумерках зимнего утра тянутся к селу черненькие цепочки таких же учеников. Стараемся угадывать: вон бурдачевские торопятся, вон куделинские…
Колька Ланцев был из Куделина, а я – из Олепина. Сидели же мы на одной парте. Колька, бесспорно, был озорнее меня. Можно даже сказать, что он был драчун. Во время перемены нет-нет да и сцепится то с Мишкой Садовниковым из Снегирева, то с Ванькой Жиряковым из Зельников. Лицо у Кольки было круглое, веснушчатое и немного рыхловатое. К такому лицу особенно легко прилипают синяки.
Во время уроков, когда драться никак уж нельзя, Колька либо скатывал бумажные шарики и стрелял ими в девчонок, окунув сначала в чернила, либо палочкой норовил подтолкнуть под локоть впереди сидящего Кольку Макушкина, когда тот выводил слово в тетрадке по чистописанию.
Что касается меня, то я во время уроков чаще всего читал интересные книжки. Говорят, с кем поведешься, от того и наберешься. Причем подразумевается обыкновенно, что влияние идет от худшего на лучшее, то есть если подружились, например, двое мальчишек – один балующийся куревом, а другой не балующийся, то это не значит, что балующийся бросит курить, а значит, напротив, что начнет курить и второй. На нашей парте получилось иначе. Конечно, читать книги на уроках тоже невесть какая добродетель, но все же, что там ни говори, а лучше уж читать книги, чем кидаться бумажными чернильными шариками!
Началось с того, что Колька из озорства отнял у меня книжку, неожиданно выхватив из рук. Затевать возню было нельзя. Я смирился, хотя и обиделся. А Колька машинально заглянул в книгу, прочитал там фразу, другую, потом страницу, а потом уж не оторвался до конца урока, не сдвинулся с места во время перемены, не заметил начала следующего урока (последнего в этот день). А когда кончился он, не успел я опомниться, как Колька схватил свои книжки и, конечно, мою книгу и убежал из класса.
Если разобраться, моей заслуги тут не было никакой. Все надо отнести за счет Рони Старшего, написавшего увлекательную «Борьбу за огонь». Но Колька считал, что именно благодаря мне он пристрастился к чтению, и с тех пор относился ко мне как-то немного по-особенному.
Видимо, книга распахнула перед ним, ввела его в иной мир, непохожий на Куделино или на Черкутино, на престольный праздник с обязательной дракой или на урок по алгебре. Он узнал много нового. А так как он видел, сколько книг я уже перечитал на его глазах, то и познания мои казались ему недосягаемыми, огромными. Превосходство в этом деле было налицо.
Теперь Колька уже не дрался на переменах, а забыв обо всем, забыв даже подчас сбегать по неотложному делу, то дружил с мамонтами (подобно Нао) и кормил их сладкими древесными побегами, то сидел у костра с Дерсу Узала, то плавал по Миссисипи вместе с Гекльберри Финном.
После седьмого класса мы расстались друзьями, а встречаться, конечно, нам почти не приходилось, разве что в том же Черкутине в петров день на гулянье. А потом и произошла эта встреча…
Перед самой войной (я и мои сверстники стали к этому времени подростками, почти парнями) к нам в Олепино вечер пришли гулять парни из Куделина. То есть, короче говоря, нам был брошен вызов. С давних времен дрались между собой Олепино и так называемая Ворша, то есть деревеньки, расположенные по речке Ворше. За этакого коллективного вождя или, лучше сказать, за атамана у Ворши всегда было как раз Куделино.
Теперь воршинские пришли в Олепино сами, пришли в общем-то с мирными целями – погулять, хотя все знали, что куделинский Сашка Матвеев и наш олепинский Шурка Московкин приглядываются к одной и той же девушке и, значит, на одном гулянье им будет тесно. А если взрослые, матерые парни решили драться, подросткам участия в драке не избежать.
Мы, олепинские, отошли в сторону, и Шурка шепотом отдал нам всем свои распоряжения:
– Куделинских сегодня гнать. Немножко погуляем как ни в чем не бывало. Только смотрите, чтобы виду не показывать. Как только Иван Митрич пробьет двенадцать часов – налетай! Я, конечно, первый на Сашку Матвеева, ты, Юрка, со мной, а то он, черт, здоровый. Ты, Васька, – на Ваньку Лысова. Ты, Витька, – на Кольку Софронова. Вы, Валька и Борька, – на Ваську Зельниковского. Ты (тут наш атаман показал на меня) – на Кольку Ланцева… Ну, а там война план покажет. Сейчас все по домам, за кольями! Колья спрячем около школьного крыльца…
Мог ли я отказаться, не участвовать в драке и уйти домой, лечь спать? Нет, не мог. Условность, конечно, установившийся порядок вещей. Так же как некогда вызванному на дуэль невозможно было не стрелять, не рискуя превратиться в отверженного, в труса, в человека без чести и без лица, так и здесь нельзя подводить своих.
Я стал держаться поближе к своему «подопечному» Кольке Ланцеву, чтобы, когда ударит двенадцатый час, исполнить порученное. Но Колька разглядел меня в темноте и полез ко мне с разговорами. Лучше было бы, если бы он придирался ко мне или ругал меня, если бы мы сейчас поссорились, тогда все было бы проще. А так слишком резкий переход предстояло мне совершить: говорим, смеемся – и вдруг по зубам. К тому же Колька захотел пить, и, значит, пришлось мне его вести домой, поить студеной водой из Кунина колодца. Пока ходили ко мне домой пить воду, я решал задачу: как мне быть, если условный сигнал застанет нас в дороге, – нападать ли на Кольку и драться один на один или, может быть, напротив, задержать его, чтобы все на гулянье обошлось без нашего участия?
Однако мы успели и напиться и, не торопясь, вернулись на гулянье, а Иван Митрич все еще медлил со своими двенадцатью часами. Больше всего я теперь хотел, чтобы куделинские парни (а они ведь очень озорные) сами затеяли драку. Тогда бы нам ничего не оставалось, как обороняться. Но куделинские озорники, чувствуя наше превосходство в числе и силе, гуляли ниже травы, тише воды. Побоище же предстояло серьезное: их пятнадцать, да нас больше того.
Случилось самое непредвиденное. Примерно так в половине двенадцатого Сашка Матвеев свистнул в пальцы, и все наши противники, дружно отделившись от гулянья, пошли домой. Отойдя шагов пятьдесят, гаркнули в пятнадцать луженых глоток:
По деревне пройдем, грянем,
На конце воротимся.
Если девки спят в амбаре,
Ночевать попросимся.
Следующая частушка донеслась издалека, от плотины:
Мы в Олепино ходили,
Ничего не видели.
Только видели одно:
У ведра – худое дно…
Неожиданный уход парней внес некоторую растерянность в наши ряды. Но Шурка Московкин не мог успокоиться, что так все мирно кончилось.
– Ну давайте, давайте, разбирай колья, пошли! Как раз в овраге догоним, за мной!
Мне впотьмах и впопыхах достался какой-то легонький, сухонький колышек. Это-то теперь меня и беспокоило больше всего: уж если идти в бой, так с надежным, порядочным оружием.
Настигая, мы издали наш боевой клич, то есть громко заорали по-матерному и, дескать, «бей куделинских!», на что куделинские ответили бегством. Это еще больше подогрело нас; мы бежали по пятам. Но погоня длилась только до конца деревня, до крайнего дома, за которым начиналась обширная луговина. Знали куделинские парни, куда идут: за селом приготовлены были у них свои, из Куделина принесенные отборные колья.
Мгновенно они расхватали их и встретили нас сплоченной стеной. Но все же у них в первые секунды сохранилась инерция бегства, а у нас – инерция нападения. Я помню, что мы дружно с разгона ударили кольями по куделинским головам (в темноте не поймешь, кто именно по чьей голове), а потом схватка, как и всякая рукопашная, проходила в полубессознательном состоянии: бей, круши, ори что есть мочи что-то бессвязное и неестественное! Впрочем, обычно потасовка длится недолго. Каждый успевает ударить два, три, четыре раза. Успевают ударить и его.
Мой сухонький колышек переломился от первого удара, так что у меня в руке остался коротенький бесполезный обломок. В это время в голове загудело, зубы лязгнули, а уши вроде бы заложило ватой: кто-то в ответ с размаху огрел меня. Я, ничего не соображая, увидел впереди себя человека с колом, бросился на него, вцепился в кол обеими руками. Таким образом, я оказался близко, лицом к лицу с противником, а им был Колька Ланцев. Пока он пытался освободиться от моей цепкой, отчаянной хватки, его ударили в два кола. Он покачнулся, выправился и бросился прочь. Тут побежали и все остальные.
Мы возвращались в село победителями, громко и возбужденно, ликующе обсуждали каждую деталь схватки/ Каждый, захлебываясь, торопился рассказать, как именно дрался он. Таким образом, драка обрисовывалась теперь с самых разных сторон.
– А я его – плесь! А он меня – плесь! А Борька его – плесь! А Сашка Матвеев подбежал – плесь! А он упал, а мы его – плесь!..
Я тоже был возбужден до крайней степени, тоже, стараясь перекричать других, рассказывал, как я его «плесь!» и как меня «плесь!», но все же в глубине души было нехорошо и тошно. Впрочем, это, может быть, оттого, что меня ударили как-никак колом и как-никак по голосе.
Но в общем-то это была одна из рядовых деревенских драк, она и так вскоре забылась бы, а тут к тому же началась война. Всех парней забрали в армию. Большинство из них не вернулось к родным берегам нашей маленькой светленькой речки Ворши.
Четыре военных года… Если не побывать в родной деревне в течение четырех обыкновенных лет, и то они покажутся вечностью, а тут четыре военных года… Нужно иметь в виду и то, что меня, например, и моих сверстников разлучили с родной стороной восемнадцати неполных лет. Может быть, кто-нибудь не поверит, но настолько иным был мир, в котором мы оказались, настолько необычной предстала перед нами жизнь, настолько каждый день и даже час стоил нескольких лет обыкновенной жизни, что к концу четвертого года службы я стал забывать названия наших окрестных деревень. Это невероятно, конечно! Теперь, когда я вспоминаю об этом, мне и самому не верится, но я помню, что было… Однажды стал про себя перебирать все деревни по Ворше и не мог вспомнить Курьянихи с Демиховом. События же детства и юности, все, что случилось с нами до войны, – казалось, все это произошло не с нами, не на этой земле, не в этой жизни. И вспоминать об этом можно только так же, как вспоминает человек о том, что и он был когда-то птицей и широкие крылья умели поддерживать его. Летаем мы, как известно, во сне, да и то лишь, как говорят, когда растем.
Я вернулся в деревню в середине лета. Сиротливо показалось мне без моих друзей, но живой думает о живом – жизнь продолжалась. Тут подоспел петров день, и я решил сходить в Черкутино на гулянье: не встречу ли ровесников из окрестных деревень?
Девушки на гулянье почти все были моими сверстницами: та – из одного со мной класса, та – из седьмого «Б», та училась годом младше. Все они теперь стали невестами, на гулянье пришли в лучших платьях, но завлекать им, в сущности, было некого. Вокруг либо пожилые семейные мужики, либо зеленые юнцы, у которых на уме еще не девки, а залезть бы к кому в огород за крыжовником.
Я собрался идти домой, как вдруг, вижу, подхватив под руки двух девушек, идет Колька Ланцев.
– Мать честная! Колька!.. Уцелел! Вернулся!
Колька бросил своих девушек и – бегом ко мне. Обнялись, поздоровались уже по-мужски, не дети.
– Ты как?
– А ты как?
– Вот здорово, черт! А я иду, гляжу – стоишь!
– Да. А я стою, гляжу – идешь! Вот здорово! К тому же лейтенант!
Вдруг радостное, смеющееся лицо Кольки начало сереть, мрачнеть, в глазах почудилась жесткость.
– Погоди, погоди… Пойдем-ка за угол, мне с тобой поговорить надо.
Я, конечно, пошел за угол церкви, думая, что, может быть, ему нужно попросить у меня денег на пол-литра (так о чем разговор!) или еще какая-нибудь просьба.
Мы теперь только вдвоем стояли друг против друга.
– Ну говори…
– За что ты на меня тогда драться полез, а? Вот уж не ожидал!
– Да что ты, Николай, опомнись!.. Сколько лет прошло!.. Война… Нашел что вспоминать!
– А как же мне не вспоминать. Я тебя своим другом считал на одной парте сидели, книжки мне читать давал…
– Так ведь все олепинские дрались, как же я мог в стороне остаться?
– Нет, ты скажи, за что ты на меня набросился-то? И, главное, какие книжки читал! Как же после этих книг на человека с колом набрасываться, а?
Я растерянно стоял перед Колькой Ланцевым. С одной стороны, даже несколько смешной и наивной казалась мне эта его в огне войны уцелевшая обида. С другой стороны, он был прав, и крыть мне было нечем.
Мы, конечно, тут же помирились и пошли в магазин И потом сидели на лужайке в соседстве двух опустевших бутылок. Но нет-нет Колька вдруг опускал голову, качал ею недоуменно и говорил:
– Не ожидал… На одной парте сидели… Книжки… Какие книжки читали!.. Не ожидал!..
И звезда с звездою говорит …
Мы путешествовали по Киргизии. Мы – это я, начинающий журналист, мой напарник, опытный журналист фотокорреспондент Романыч и шофер Володя. Четвертым можно было бы назвать наш «газик», к которому мы привыкли, как к живому существу, пока карабкались вместе с ним по невероятным для неискушенного человеческого воображения горным дорогам.
Теперь мы ехали из Пржевальска во Фрунзе вдоль северного берега Иссык-Куля. Мы выехали из города довольно рано, так что могли б в этот день доехать до цели, но перед нами на каждом шагу открывались такие красоты. Иссык-Куль то и дело показывал нам такие сочетания глубокой морской синевы и ослепительной белизны гор, что Романыч беспрестанно просил остановиться, выскакивал из машины, чтобы запечатлеть. А тут еще понадобится ему, чтобы вот то серебряное облачко приблизилось вон к той сиреневой горной вершине. Значит, сидим и ждем, когда облачко приблизится. Не удивительно поэтому, что день начал клониться к вечеру, а мы, спохватившись, увидели, что проехали очень мало.
– Пока светло, надо подумать о ночлеге, – скорее распорядился, чем внес предложение Володя. – Скоро будет детский санаторий. Я думаю, там найдут для нас пустую комнату.
Через полчаса мы въехали в ярко разукрашенные ворота санатория.
Директриса, молодая, симпатичная женщина, показала нам комнату, велела в семь часов приходить на ужин, а пока что разрешила побродить по аллеям и дорожкам санатория.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Почему мы не убежали, ясно видя, что дело наше раскрыто? Ведь никто не узнал бы никогда ни наших имен, ни даже кто мы. А если бы и узнали, что практиканты, – попробуй докажи! Не знаю почему, но мы сидели как прикованные под испытующим и принимающим решение взглядом пожилой, усталой женщины.
Женщины на раздаче о чем-то поговорили и перестали глядеть в нашу сторону, забыли о нас.
Как теперь все будет дальше? Наверно, раздатчица сейчас уйдет куда-нибудь в задние комнаты и позвонит по телефону. Конечно, теперь они будут делать вид, что не смотрят на нас, чтобы не вспугнуть. Ну точно! Раздатчица вытерла руки полотенцем и уходит. Вместо нее на раздаче появляется подмена – другая, тоже пожилая и тоже усталая женщина. А черноглазая как ни в чем не бывало ставит на большой деревянный поднос тарелки с супами и кашами, а также тарелку с хлебом. Хлеба на тарелке восемьсот граммов – это сразу видно. Четыре килограмма образовали бы хлебную гору.
Девушка ставит поднос на уголышек нашего стола и все тарелки быстро перестанавливает с подноса на стол.
Суп, суп, суп, суп! Каша, каша, каша, каша! Хлеб…
На тарелке с хлебом, на дне, под аккуратными черными ломтиками лежат наши талончики. Девушка ничего нам о них не говорит. И мы ей ничего о них не говорим. Не возмущаемся, почему нам вернули талончики, не требуем вместо них как бы законного хлеба.
Прежняя раздатчица снова появилась в окне. Но мы не смотрели в ее сторону. Нам стыдно. Мы, обжигаясь, не разбирая вкуса, съедаем гороховый суп, обжигаясь, глотаем безвкусную саговую кашу…
Только сейчас, спустя двадцать лет, я подумал о том, что мы ушли тогда из столовой, не сказав спасибо ни черноглазой девушке-подавальщице, ни пожилой женщине на раздаче, с безнадежно усталыми, военного времени глазами.
1961
Обида
Черкутино было раньше большим торговым селом, куда на ярмарку ли в петров день, на масленицу ли съезжались крестьяне из окрестных деревень. Вот почему и семилетняя школа находилась в Черкутине, хотя село потеряло свое значение этакого объединяющего, притягивающего центра.
Из Вишенок, из Оленина, из Волкова, из Пасынкова, из двадцати или даже двадцати пяти деревень ходили мы, ребятишки, чтобы учиться, кто в пятом, кто в шестом, кто в седьмом классе.
Бывало, встанем потемну (идти как-никак четыре километра), подождем друг друга на прогоне, соберемся все олепинские – и в дорогу.
На подходе к Черкутину видно, как с разных сторон в лиловых сумерках зимнего утра тянутся к селу черненькие цепочки таких же учеников. Стараемся угадывать: вон бурдачевские торопятся, вон куделинские…
Колька Ланцев был из Куделина, а я – из Олепина. Сидели же мы на одной парте. Колька, бесспорно, был озорнее меня. Можно даже сказать, что он был драчун. Во время перемены нет-нет да и сцепится то с Мишкой Садовниковым из Снегирева, то с Ванькой Жиряковым из Зельников. Лицо у Кольки было круглое, веснушчатое и немного рыхловатое. К такому лицу особенно легко прилипают синяки.
Во время уроков, когда драться никак уж нельзя, Колька либо скатывал бумажные шарики и стрелял ими в девчонок, окунув сначала в чернила, либо палочкой норовил подтолкнуть под локоть впереди сидящего Кольку Макушкина, когда тот выводил слово в тетрадке по чистописанию.
Что касается меня, то я во время уроков чаще всего читал интересные книжки. Говорят, с кем поведешься, от того и наберешься. Причем подразумевается обыкновенно, что влияние идет от худшего на лучшее, то есть если подружились, например, двое мальчишек – один балующийся куревом, а другой не балующийся, то это не значит, что балующийся бросит курить, а значит, напротив, что начнет курить и второй. На нашей парте получилось иначе. Конечно, читать книги на уроках тоже невесть какая добродетель, но все же, что там ни говори, а лучше уж читать книги, чем кидаться бумажными чернильными шариками!
Началось с того, что Колька из озорства отнял у меня книжку, неожиданно выхватив из рук. Затевать возню было нельзя. Я смирился, хотя и обиделся. А Колька машинально заглянул в книгу, прочитал там фразу, другую, потом страницу, а потом уж не оторвался до конца урока, не сдвинулся с места во время перемены, не заметил начала следующего урока (последнего в этот день). А когда кончился он, не успел я опомниться, как Колька схватил свои книжки и, конечно, мою книгу и убежал из класса.
Если разобраться, моей заслуги тут не было никакой. Все надо отнести за счет Рони Старшего, написавшего увлекательную «Борьбу за огонь». Но Колька считал, что именно благодаря мне он пристрастился к чтению, и с тех пор относился ко мне как-то немного по-особенному.
Видимо, книга распахнула перед ним, ввела его в иной мир, непохожий на Куделино или на Черкутино, на престольный праздник с обязательной дракой или на урок по алгебре. Он узнал много нового. А так как он видел, сколько книг я уже перечитал на его глазах, то и познания мои казались ему недосягаемыми, огромными. Превосходство в этом деле было налицо.
Теперь Колька уже не дрался на переменах, а забыв обо всем, забыв даже подчас сбегать по неотложному делу, то дружил с мамонтами (подобно Нао) и кормил их сладкими древесными побегами, то сидел у костра с Дерсу Узала, то плавал по Миссисипи вместе с Гекльберри Финном.
После седьмого класса мы расстались друзьями, а встречаться, конечно, нам почти не приходилось, разве что в том же Черкутине в петров день на гулянье. А потом и произошла эта встреча…
Перед самой войной (я и мои сверстники стали к этому времени подростками, почти парнями) к нам в Олепино вечер пришли гулять парни из Куделина. То есть, короче говоря, нам был брошен вызов. С давних времен дрались между собой Олепино и так называемая Ворша, то есть деревеньки, расположенные по речке Ворше. За этакого коллективного вождя или, лучше сказать, за атамана у Ворши всегда было как раз Куделино.
Теперь воршинские пришли в Олепино сами, пришли в общем-то с мирными целями – погулять, хотя все знали, что куделинский Сашка Матвеев и наш олепинский Шурка Московкин приглядываются к одной и той же девушке и, значит, на одном гулянье им будет тесно. А если взрослые, матерые парни решили драться, подросткам участия в драке не избежать.
Мы, олепинские, отошли в сторону, и Шурка шепотом отдал нам всем свои распоряжения:
– Куделинских сегодня гнать. Немножко погуляем как ни в чем не бывало. Только смотрите, чтобы виду не показывать. Как только Иван Митрич пробьет двенадцать часов – налетай! Я, конечно, первый на Сашку Матвеева, ты, Юрка, со мной, а то он, черт, здоровый. Ты, Васька, – на Ваньку Лысова. Ты, Витька, – на Кольку Софронова. Вы, Валька и Борька, – на Ваську Зельниковского. Ты (тут наш атаман показал на меня) – на Кольку Ланцева… Ну, а там война план покажет. Сейчас все по домам, за кольями! Колья спрячем около школьного крыльца…
Мог ли я отказаться, не участвовать в драке и уйти домой, лечь спать? Нет, не мог. Условность, конечно, установившийся порядок вещей. Так же как некогда вызванному на дуэль невозможно было не стрелять, не рискуя превратиться в отверженного, в труса, в человека без чести и без лица, так и здесь нельзя подводить своих.
Я стал держаться поближе к своему «подопечному» Кольке Ланцеву, чтобы, когда ударит двенадцатый час, исполнить порученное. Но Колька разглядел меня в темноте и полез ко мне с разговорами. Лучше было бы, если бы он придирался ко мне или ругал меня, если бы мы сейчас поссорились, тогда все было бы проще. А так слишком резкий переход предстояло мне совершить: говорим, смеемся – и вдруг по зубам. К тому же Колька захотел пить, и, значит, пришлось мне его вести домой, поить студеной водой из Кунина колодца. Пока ходили ко мне домой пить воду, я решал задачу: как мне быть, если условный сигнал застанет нас в дороге, – нападать ли на Кольку и драться один на один или, может быть, напротив, задержать его, чтобы все на гулянье обошлось без нашего участия?
Однако мы успели и напиться и, не торопясь, вернулись на гулянье, а Иван Митрич все еще медлил со своими двенадцатью часами. Больше всего я теперь хотел, чтобы куделинские парни (а они ведь очень озорные) сами затеяли драку. Тогда бы нам ничего не оставалось, как обороняться. Но куделинские озорники, чувствуя наше превосходство в числе и силе, гуляли ниже травы, тише воды. Побоище же предстояло серьезное: их пятнадцать, да нас больше того.
Случилось самое непредвиденное. Примерно так в половине двенадцатого Сашка Матвеев свистнул в пальцы, и все наши противники, дружно отделившись от гулянья, пошли домой. Отойдя шагов пятьдесят, гаркнули в пятнадцать луженых глоток:
По деревне пройдем, грянем,
На конце воротимся.
Если девки спят в амбаре,
Ночевать попросимся.
Следующая частушка донеслась издалека, от плотины:
Мы в Олепино ходили,
Ничего не видели.
Только видели одно:
У ведра – худое дно…
Неожиданный уход парней внес некоторую растерянность в наши ряды. Но Шурка Московкин не мог успокоиться, что так все мирно кончилось.
– Ну давайте, давайте, разбирай колья, пошли! Как раз в овраге догоним, за мной!
Мне впотьмах и впопыхах достался какой-то легонький, сухонький колышек. Это-то теперь меня и беспокоило больше всего: уж если идти в бой, так с надежным, порядочным оружием.
Настигая, мы издали наш боевой клич, то есть громко заорали по-матерному и, дескать, «бей куделинских!», на что куделинские ответили бегством. Это еще больше подогрело нас; мы бежали по пятам. Но погоня длилась только до конца деревня, до крайнего дома, за которым начиналась обширная луговина. Знали куделинские парни, куда идут: за селом приготовлены были у них свои, из Куделина принесенные отборные колья.
Мгновенно они расхватали их и встретили нас сплоченной стеной. Но все же у них в первые секунды сохранилась инерция бегства, а у нас – инерция нападения. Я помню, что мы дружно с разгона ударили кольями по куделинским головам (в темноте не поймешь, кто именно по чьей голове), а потом схватка, как и всякая рукопашная, проходила в полубессознательном состоянии: бей, круши, ори что есть мочи что-то бессвязное и неестественное! Впрочем, обычно потасовка длится недолго. Каждый успевает ударить два, три, четыре раза. Успевают ударить и его.
Мой сухонький колышек переломился от первого удара, так что у меня в руке остался коротенький бесполезный обломок. В это время в голове загудело, зубы лязгнули, а уши вроде бы заложило ватой: кто-то в ответ с размаху огрел меня. Я, ничего не соображая, увидел впереди себя человека с колом, бросился на него, вцепился в кол обеими руками. Таким образом, я оказался близко, лицом к лицу с противником, а им был Колька Ланцев. Пока он пытался освободиться от моей цепкой, отчаянной хватки, его ударили в два кола. Он покачнулся, выправился и бросился прочь. Тут побежали и все остальные.
Мы возвращались в село победителями, громко и возбужденно, ликующе обсуждали каждую деталь схватки/ Каждый, захлебываясь, торопился рассказать, как именно дрался он. Таким образом, драка обрисовывалась теперь с самых разных сторон.
– А я его – плесь! А он меня – плесь! А Борька его – плесь! А Сашка Матвеев подбежал – плесь! А он упал, а мы его – плесь!..
Я тоже был возбужден до крайней степени, тоже, стараясь перекричать других, рассказывал, как я его «плесь!» и как меня «плесь!», но все же в глубине души было нехорошо и тошно. Впрочем, это, может быть, оттого, что меня ударили как-никак колом и как-никак по голосе.
Но в общем-то это была одна из рядовых деревенских драк, она и так вскоре забылась бы, а тут к тому же началась война. Всех парней забрали в армию. Большинство из них не вернулось к родным берегам нашей маленькой светленькой речки Ворши.
Четыре военных года… Если не побывать в родной деревне в течение четырех обыкновенных лет, и то они покажутся вечностью, а тут четыре военных года… Нужно иметь в виду и то, что меня, например, и моих сверстников разлучили с родной стороной восемнадцати неполных лет. Может быть, кто-нибудь не поверит, но настолько иным был мир, в котором мы оказались, настолько необычной предстала перед нами жизнь, настолько каждый день и даже час стоил нескольких лет обыкновенной жизни, что к концу четвертого года службы я стал забывать названия наших окрестных деревень. Это невероятно, конечно! Теперь, когда я вспоминаю об этом, мне и самому не верится, но я помню, что было… Однажды стал про себя перебирать все деревни по Ворше и не мог вспомнить Курьянихи с Демиховом. События же детства и юности, все, что случилось с нами до войны, – казалось, все это произошло не с нами, не на этой земле, не в этой жизни. И вспоминать об этом можно только так же, как вспоминает человек о том, что и он был когда-то птицей и широкие крылья умели поддерживать его. Летаем мы, как известно, во сне, да и то лишь, как говорят, когда растем.
Я вернулся в деревню в середине лета. Сиротливо показалось мне без моих друзей, но живой думает о живом – жизнь продолжалась. Тут подоспел петров день, и я решил сходить в Черкутино на гулянье: не встречу ли ровесников из окрестных деревень?
Девушки на гулянье почти все были моими сверстницами: та – из одного со мной класса, та – из седьмого «Б», та училась годом младше. Все они теперь стали невестами, на гулянье пришли в лучших платьях, но завлекать им, в сущности, было некого. Вокруг либо пожилые семейные мужики, либо зеленые юнцы, у которых на уме еще не девки, а залезть бы к кому в огород за крыжовником.
Я собрался идти домой, как вдруг, вижу, подхватив под руки двух девушек, идет Колька Ланцев.
– Мать честная! Колька!.. Уцелел! Вернулся!
Колька бросил своих девушек и – бегом ко мне. Обнялись, поздоровались уже по-мужски, не дети.
– Ты как?
– А ты как?
– Вот здорово, черт! А я иду, гляжу – стоишь!
– Да. А я стою, гляжу – идешь! Вот здорово! К тому же лейтенант!
Вдруг радостное, смеющееся лицо Кольки начало сереть, мрачнеть, в глазах почудилась жесткость.
– Погоди, погоди… Пойдем-ка за угол, мне с тобой поговорить надо.
Я, конечно, пошел за угол церкви, думая, что, может быть, ему нужно попросить у меня денег на пол-литра (так о чем разговор!) или еще какая-нибудь просьба.
Мы теперь только вдвоем стояли друг против друга.
– Ну говори…
– За что ты на меня тогда драться полез, а? Вот уж не ожидал!
– Да что ты, Николай, опомнись!.. Сколько лет прошло!.. Война… Нашел что вспоминать!
– А как же мне не вспоминать. Я тебя своим другом считал на одной парте сидели, книжки мне читать давал…
– Так ведь все олепинские дрались, как же я мог в стороне остаться?
– Нет, ты скажи, за что ты на меня набросился-то? И, главное, какие книжки читал! Как же после этих книг на человека с колом набрасываться, а?
Я растерянно стоял перед Колькой Ланцевым. С одной стороны, даже несколько смешной и наивной казалась мне эта его в огне войны уцелевшая обида. С другой стороны, он был прав, и крыть мне было нечем.
Мы, конечно, тут же помирились и пошли в магазин И потом сидели на лужайке в соседстве двух опустевших бутылок. Но нет-нет Колька вдруг опускал голову, качал ею недоуменно и говорил:
– Не ожидал… На одной парте сидели… Книжки… Какие книжки читали!.. Не ожидал!..
И звезда с звездою говорит …
Мы путешествовали по Киргизии. Мы – это я, начинающий журналист, мой напарник, опытный журналист фотокорреспондент Романыч и шофер Володя. Четвертым можно было бы назвать наш «газик», к которому мы привыкли, как к живому существу, пока карабкались вместе с ним по невероятным для неискушенного человеческого воображения горным дорогам.
Теперь мы ехали из Пржевальска во Фрунзе вдоль северного берега Иссык-Куля. Мы выехали из города довольно рано, так что могли б в этот день доехать до цели, но перед нами на каждом шагу открывались такие красоты. Иссык-Куль то и дело показывал нам такие сочетания глубокой морской синевы и ослепительной белизны гор, что Романыч беспрестанно просил остановиться, выскакивал из машины, чтобы запечатлеть. А тут еще понадобится ему, чтобы вот то серебряное облачко приблизилось вон к той сиреневой горной вершине. Значит, сидим и ждем, когда облачко приблизится. Не удивительно поэтому, что день начал клониться к вечеру, а мы, спохватившись, увидели, что проехали очень мало.
– Пока светло, надо подумать о ночлеге, – скорее распорядился, чем внес предложение Володя. – Скоро будет детский санаторий. Я думаю, там найдут для нас пустую комнату.
Через полчаса мы въехали в ярко разукрашенные ворота санатория.
Директриса, молодая, симпатичная женщина, показала нам комнату, велела в семь часов приходить на ужин, а пока что разрешила побродить по аллеям и дорожкам санатория.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36