Он поздоровался со мной, сунул в магнитофон кассету и прислонился спиной к белой стене. Через секунду запел Розенбаум:
Лиговка, Лиговка, Лиговка!
Ты мой родительский дом.
Лиговка, Лиговка, Лиговка!
Мы еще с тобою попоем…
– Пущай поет, – сказал крепыш. – Разряжает атмосферу.
– Мое появление сильно накалило ее? – спросил я.
Мовчан дружелюбно улыбнулся. Крепыш, который, как выяснилось, работал каменщиком-строителем здесь же, в Сан-Франциско, сдвинул и без того сросшиеся черные брови.
У камина стоял книжный шкаф, уставленный книгами на русском языке. Судя по названиям, почти все они были посвящены разным периодам российской истории. Автоматически взгляд сфокусировался на бежевой брошюрке, называвшейся: «Николай II – враг масонов № 1».
Я продолжал разглядывать обстановку.
Гостиную и кухню разделяла небольшая темная столовая. В самом центре овального обеденного стола красовалась соломенная ваза с ананасами и апельсинами. На краю лежала помятая банка кока-колы.
– Долго будешь в Сан-Франциско? – спросил Мовчан.
– Нет, – ответил я. – Думаю улететь одним из сегодняшних вечерних рейсов.
– Думаешь или улетишь? – не унимался он, вперившись в меня тяжелым взглядом.
– Улечу, – сказал я.
Мовчан и чернявый крепыш заметно успокоились.
Дослушав песенку, Мовчан хлопнул в ладоши и резко встал с дивана.
– Ну, – сказал он, – нам пора. Дела, понимаешь…
– Понимаю, – согласился я.
– Ну, прощай! – Мовчан протянул руку.
Он еще раз улыбнулся и, обняв крепыша за плечи, вывел его из гостиной. Через минуту хлопнула входная дверь.
Переслени вернулся в комнату, поменял кассету в магнитофоне. Уменьшая громкость, спросил;
– Что же тебя все-таки интересует?
– Твоя жизнь, – ответил я.
– Как видишь, – он иронично-удовлетворенно обвел глазами свою квартиру, – живем – хлеб жуем. – И засмеялся, руменея в скулах.
– Да, – согласился я, – квартирка и впрямь недурная. А где же гараж с машиной?
– Сейчас, видишь ли, их нет… – уклончиво ответил Алексей. – А откуда тебе известно об этом?
– Рита Сергеевна показала фотографию: ты на фоне машины и гаража. В письме ты тоже, если помнишь, об этом писал.
– Как мама? – вдруг спросил он, глядя в окно, нервно кусая ноготь.
– Юрий Сергеевич сказал, что за последнее время она сильно сдала. Я был у них перед отлетом из Москвы.
– Бедная моя мама… – Переслени подошел вплотную к окну, положив на стекло ладони, прильнув к нему щекой.
Постоял так с минуту, резко повернулся:
– Садись на диван, – сказал он. – У нас времени мало: скоро Ленка придет – не даст нормально поговорить.
– Жена твоя? – спросил, вспомнив про Ирину.
– Подруга… – махнул он рукой. – Жена… Какая разница. Так, живем вместе. Потом поглядим-посмотрим.
– Это все ты читаешь? – спросил я, кивнув на полки.
– Ленкина библиотека. – Он вскрыл банку содовой. Разлил воду по стаканчикам. – Но я тоже листаю. Интересно все это. В Союзе ничего подобного у меня не было. Само-, так сказать, образовываюсь… Ну, спрашивай валяй!
– Как приняла тебя Америка и как принял ее ты?
Переслени потер пальцами лоб, что-то припоминая.
– Прилетел я сюда ословелый… – начал он. – Сам понимаешь. Плен. Дорога. Нервы… Сперва привезли нас в Нью-Йорк. Странно, знаешь, было ходить незнакомому среди незнакомых… Интересно, таинственно. Я бродил, заглядывал в окна витрин, в лица… Сильно подействовал на меня этот сияющий холодными огнями реклам суровый город.
Сознание как будто подернулось отупляющей пеленой.
Он ногтем мизинца сковырнул табачную крошку с переносицы, выпил еще воды, закурил.
– Ходил я по Нью-Йорку, – продолжал он, – и не знал, что делать: благодарить судьбу или проклинать… Благодарить – потому что меня вытащили из плена. Проклинать – потому что я оказался отрезанным от своего прошлого…
Словом, привезли нас в Нью-Йорк и спросили: «Ребята, хотите в магазин – такой магазин, какого вы никогда в своей жизни не видели?» Мы сказали: «Валяйте ведите!» Привели.
Заходим в огромный магазин-супермаркет. Все залито электрическим светом. Полки от продуктов трещат. Нас фотографируют, на магнитофон наши реплики записывают. Потом спрашивают: «Ребята, какое у вас впечатление от Америки?»
Я ответил: «Ваши женщины умопомрачительно красивы, но русские еще лучше!» Они как-то кисло улыбнулись… Понимаешь, я столько лет – не дней, а лет! – женщин нормальных не видел, что обалдел именно от них, но не от обилия жратвы. Война и плен отбили нормальные юношеские чувства: просыпаясь утром в Афганистане, я думал не о женском теле, а о смерти, о том, сколько мне осталось жить – два часа, сутки, год?
Мягкой походкой он прошелся по комнате. Поставил другую кассету в магнитофон. Розенбаума сменила Пугачева. «Миллион, миллион, миллион алых роз из окна, из окна, из окна видишь ты…» – поет Алла в доме № 1221 на 16-й авеню Сан-Франциско.
– Аме-рика… – задумчиво произнес Переслени и хрустнул мослаками пальцев. – А что Америка?! Америка тебе дает опортьюнити Возможность (англ.).
. Америка дает тебе пристанице. Америка учит тебя жить…
Он опять сел на диван и вдруг заплакал. Как ребенок – отчаянно, навзрыд, с всхлипываниями и слезами. Он не стеснялся их, не прятал. Разрешил им течь по щекам и падать на пол.
– Когда тебя бросают одного, – он смотрел на носки своих кроссовок, перехватывая рукой капельки слез в воздухе, – ты как птица посреди океана. Ты ищешь берег. Так вот и я… Попробуй пристань… Слава Богу, что я пристал хоть к этому берегу, слава Богу… Ты видишь: я начинаю потихоньку обживаться. Вот это гнездо наспех с Ленкой свили… Получаю я достаточно.
Он несколько мгновений помолчал, отбросил волосы со лба, опять повторил:
– Все-таки достаточно… Но никогда ты не вырвешь из сердца то, что было в тебя вложено, – твою ро-ди-ну… Куда бы тебя ни забросило. В тебя это вло-же-но.
Переслени оттянул майку на плече, вытер ею красные глаза. Нитка клейкой слюны повисла на губе.
– Что для меня Америка?! – превозмогая судороги в груди и горле, спросил он сам себя тусклым неровным голосом. – Бул щит! Дерьмо! (англ.).
Америка – бул щит, прости меня за это выражение… Хочешь, будем говорить по-английски? Я уже умею!
Он предложил это тоже как-то по-детски, словно приглашая меня поиграть с ним.
– Не хочу, – почему-то ответил тогда я.
– Факинг Америка! – голос его чуть сел. – Ай ноу ай доунт лайк зис щит! Но ай лайк американ пипл… Факинг щит! Чертова Америка! Я знаю, что не люблю это дерьмо! Я люблю американцев. Дерьмо! (англ.).
Б…! После посещения магазина нас спросили: «Ребята, куда вы хотите ехать?» Я сразу же выпалил: «В Калифорнию!» Меня спросили: «Почему – в Калифорнию?» «Да потому, что другого штата в вашей Америке просто не знаю!» – ответил я. Ну, словом, отправили меня в Сан-Франциско. Я приехал сюда. Здесь один мужчина меня встретил. В его доме я прожил несколько месяцев. Он же помог мне устроиться на работу. И вот стал я грузчиком.
Грузил мебель, развозил ее, получал хорошие деньги. Мне все это очень нравилось. Но потом…
Зажмурившись, он зажал кончиками мизинцев виски, словно борясь с головной болью.
"Кто, не знаю, распускает слухи зря, – продолжала свой сольный концерт Пугачева, – что живу я без печали, без забот?..
Визгнула, резко затормозив, машина на дороге.
– .. Но потом, – Переслени медленно опустил руки на колени, – я связался с наркоманами. Начал наркотики принимать. Мне стало лень работать грузчиком, бросил свою работу…
Я глянул на тыльную сторону его левого локтя, но не увидел ничего, кроме голубого ручейка вены.
– Как ты связался с ними?
– Не важно как… Все равно это дрянь, гадость, дерьмо, падаль, которую надо давить ногтем, как вошь!
– Что было дальше?
– Дальше я устроился работать портным, но одновременно стал учиться чинить компьютеры. И мне все это удавалось… Я хорошо освоил электронику. Я и сейчас смогу починить какой-нибудь компьютер, честное слово!.. Хочешь выпить? а то как-то пакостно на душе…
– Не откажусь.
– Тогда давай смотаемся в супермаркет. Это пять минут…
В магазине Переслени долго шарил глазами по полкам, пока взгляд его не воткнулся в пузатую литровую бутылку водки. Шевеля губами и бровями, он читал надпись на этикетке.
– Финская… – удовлетворенно постановил Переслени. – Все-таки рядом с Россией. Теперь – огурчики!
Строгим взором обвел он взвод стеклянных банок на нижней полке. Выбрал одну, лихо подбросил ее пару раз:
– Почти что с Рижского рынка!
Я расплатился с кассиршей, и минут через десять мы уже поднимались на второй этаж дома номер 1221.
Вытащив несколько сосисок из холодильника, Алексей бросил их на раскаленную, политую кукурузным маслом сковородку. Обжарив их с одного бока, он автоматическим, привычным движением подбросил сосиски в воздух. Сделав сальто в метре над сковородой, они плавно опустились и легли на нее необжаренной стороной аккуратным рядком – затылком в затылок.
– В известном смысле, – сказал Переслени, когда мы сели за журнальный столик, – характер – это судьба. Попробуй как-нибудь на досуге понять свой характер – тогда ты сможешь вычислить собственную судьбу. Попробуй…
– По-моему, проще обратиться к гадалке.
– Ну, – он вдруг вонзил серьезный взгляд в стену напротив, чуть выше моей головы, – давай выпьем за судьбу России. Чтобы ей везло в будущем столетии. Поехали…
Алексей опрокинул стаканчик в рот. Выпил, не глотая.
– Хороша! – неожиданно перешел он на фальцет. Подумал. Скрестил сильные, чуть пухлые руки на груди. Заговорил обычным голосом:
– Темная штука – судьба… Когда мне было лет семнадцать-восемнадцать, я был влюблен в Юрия Владимировича Андропова. Хотелось мне пойти в школу КГБ, служить потом в его охране личным телохранителем. Я очень любил этого человека. Помнишь, как он с Мавзолея выступал в день брежневских похорон? Холодно было, снег шел. Все члены Политбюро стояли в шляпах и шапках, а он один – с открытой головой. Ветер ворошил его седые волосы. Говорил Андропов проникновенно, честно, Ведь очень долго никто у нас так с Мавзолея не выступал…
Он был сильным человеком: заставил страну работать во время рабочего дня. Я очень гордился, что Андропов стал Генеральным секретарем…
Переслени откинулся на спинку стула, сунул руки в карманы джинсов, мечтательно улыбнулся.
– Но судьба, – нахмурился он, – распорядилась иначе.
Меня не спросила, бросила в Афганистан. Я был сержантом.
В моем подразделении служили два казаха. Они ненавидели меня уже за одно то, что я москвич, били по-черному. До потери сознания и чувства боли. И приговаривали: «Служила тут до тебя одна русский – тоже с Москвы. Мы его перевоспитывай, как и тебя, потому что дурак, скотина! До тебя русский скотина ушла к душманам. Мы тебя перевоспитывай – ты тоже уйдешь!» Гнев их был страшен, а ярость – свирепа. Казалось, они хотели отомстить мне за все страдания своего народа. Я кричал: «За что, гады, бьете?» Они смеялись в ответ, но били сильней. Сапогами, кулаками… В пах, в живот, по голове… Ухх! Вспоминать больно!
Переслени зажмурился и коротко подрожал ноздрями.
Вытер лицо ладонями, словно оно было мокрым.
– Они ненавидели меня еще до того, как встретили. Может, в этом и заключалось их жизненное предназначение.
Ведь, если бы не они, я не ушел бы из части и мы с тобой здесь водку не пили… Мысль о том, чтобы уйти, подсознательно прорастала в моей голове во время и после побоев.
Сами казахи вбивали ее в мои мозги, из которых они вытряхнули все, кроме этой спасительной мечты. Избитый, я ложился на пол, залезал под койку, чтобы не мозолить им глаза, и мечтал об уходе. Я мечтал сладострастно, с упоением. Моя мечта была моей местью казахам и судьбе. Я хотел жить только для того, чтобы когда-нибудь им отомстить.
Другой цели у меня не было. В свои воспаленные мечты я вкладывал все свое воображение и вдохновение, все, что во мне было. И даже то, чего не было. Я улыбался, когда мечтал. Слезы счастья катались по моему лицу. Эх, горек мой мед!
Мы встали и молча поглядели друг другу в глаза. Я слышал свое и его дыхание. Рот Переслени кривился змейкой.
– Третий тост! – сказал он.
Мы выпили за пятнадцать тысяч людей, таких, как он и я, погибших в Афганистане.
– Словом, я ушел, – Переслени скользнул кончиком пальца по краю стола, – вернее, убежал после очередного побоя в виноградник, забыв автомат в части. Так что «духи» взяли меня безоружного, тепленького. Они, кстати, тоже круто лупили меня – за то, что сдался в плен без АК… Уже через несколько дней я молил бога и командование сороковой армии: «Миленькие, освободите меня из плена! Я воевал за вас и еще хоть пять лет воевать буду!» Но никто не освобождал. Мой Бог не слышал меня, и афганцы хотели заставить меня поклоняться их Богу – Аллаху. А это жестокий Бог…
Он щелкнул пальцем по выключателю – в столовой зажегся свет, и я опять увидел мутно-серые слезы на его лице.
Переслени продолжал:
– Я убежал из части не для того, чтобы перейти на сторону повстанцев. Я, веришь – нет, хотел пешком добраться до Италии. Считал, что там есть у меня родня. Думал, разыщу. В детстве, когда спрашивал мать, почему наша фамилия не Петров, не Иванов и даже не Тютекин, она отвечала мне, что, видно, какой-нибудь прадедушка был итальянец. С тех пор образ итальянского прадедушки с каждым годом все больше обретал реальность в моей голове. Я хотел спрятаться в его замке где-нибудь в Неаполе от тех двух казахов… Но вместо Италии я попал в плен.
Переслени улыбнулся одними глазами, беззвучно зашевелил губами. Вернувшись из Неаполя в Сан-Франциско, а отсюда перенесясь в Афганистан, он сказал:
– Там, в Афгане, встречал других русских пленных. Некоторые были совсем детьми… Как же можно было надевать на них военную форму, кирзовые сапоги и посылать в Афганистан?! Как вообще можно детей-несмышленышей отправлять на войну?! Это же прес-туп-ле-ни-е! Пусть воюют тридцати-сорокалетние – тоже, конечно, идиотизм, однако понять можно. Но не обманутые дети. Ведь нас же обманули и превратили в детский мясной фарш… Я-то хоть выбрался из всего этого, а те, за которых мы пили, – они-то нет! Теперь я расплачиваюсь за вторично дарованную мне жизнь, расплачиваюсь одиночеством. Знаешь, что такое одиночество? Одиночество – это бесполое существо, которое иногда принимает облик человека в серой шляпе. Я привык к нему – он неплохой малый. Зла не делает: молчит себе, и все.
А ведь в наше время не делать зла – это уже ой как много…
– Куда выведет тебя судьба дальше, ты пытался представить?
Переслени бросил на меня недоверчиво-настороженный взгляд:
– Я, – сказал он, – сжег корабль, на котором плыл.
Старое кончилось, новое толком еще не началось. Я застрял где-то посередине. И мне сейчас до тяжести легко.
Алексей помолчал, пытаясь понять, верное ли сравнение подобрал.
– ...До тяжести легко, – повторил он. – Да, именно так: и тяжело, и легко одновременно… Бывает так…
Хлопнула в прихожей дверь, и в гостиной раздались быстрые женские шаги.
– Ленка пришла! – выпалил Переслени.
XVII
– ...Она – русская? – спросил прокурор, хлестнув меня по лицу острым, быстрым взглядом.
– Вроде бы, – ответил я.
– Сколько лет?
– Понятия не имею. Но постарше Переслени.
Вертолет начал снижаться, слегка накренившись носом вниз: автомат прокурора заскользил по сиденью вдоль борта в сторону кабины экипажа. Полковник ловко поймал его за приклад.
В овале иллюминатора теперь рябили звезды, сливаясь с огнями кишлаков.
Показавшись в дверном проеме, Лена глянула на меня исподлобья. Ее березово-белое лицо с крохотной черной родинкой на щеке чуть выше губ было взволнованно. Густые брови сошлись в тревожную линию.
– Добрый день, – сказала она.
– Добрый, – ответил я.
– Лен, – сказал Алексей, – видишь, мы работаем. Интервью…
– Ах, бож-же ж мой! – метнула она быстрый взгляд на бутылку. – Я-то вижу, как вы работаете.
– Ты надолго домой. Лен? – спросил сникший Алексей.
– Еще не знаю, – ответила она и прошла на кухню.
Когда дверь за ней закрылась, Алексей шепнул:
– Пойдем в парк – там договорим.
Мы незаметно прошмыгнули на улицу, прихватив с собой закуску и остатки водки.
Сумерки тронули душистый парковый воздух легкой фиолетовой краской. Было часов шесть вечера. Стайки горожан в спортивных костюмах трусили по аллеям.
Темно-рыжее солнце пряталось в пальмовых листьях. Приятно было слушать журчание искусственных водопадов и ручьев, змеившихся в стриженой траве.
– Сядем здесь? – Переслени кивнул на свободную лавку под высоченной лиственницей, иглой впившейся в небо. – И вид на город отсюда хороший… Ты, кстати, на Ленку не обижайся. Она, видишь ли, уверена, что ты из КГБ.
Боится тебя.
– Даже если и предположить такое, как я могу ей угрожать?
– Не ей, а нам. Понимаешь, она уже пыталась сколотить семейное счастье с одним парнем, тоже прошедшим через афганский плен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Лиговка, Лиговка, Лиговка!
Ты мой родительский дом.
Лиговка, Лиговка, Лиговка!
Мы еще с тобою попоем…
– Пущай поет, – сказал крепыш. – Разряжает атмосферу.
– Мое появление сильно накалило ее? – спросил я.
Мовчан дружелюбно улыбнулся. Крепыш, который, как выяснилось, работал каменщиком-строителем здесь же, в Сан-Франциско, сдвинул и без того сросшиеся черные брови.
У камина стоял книжный шкаф, уставленный книгами на русском языке. Судя по названиям, почти все они были посвящены разным периодам российской истории. Автоматически взгляд сфокусировался на бежевой брошюрке, называвшейся: «Николай II – враг масонов № 1».
Я продолжал разглядывать обстановку.
Гостиную и кухню разделяла небольшая темная столовая. В самом центре овального обеденного стола красовалась соломенная ваза с ананасами и апельсинами. На краю лежала помятая банка кока-колы.
– Долго будешь в Сан-Франциско? – спросил Мовчан.
– Нет, – ответил я. – Думаю улететь одним из сегодняшних вечерних рейсов.
– Думаешь или улетишь? – не унимался он, вперившись в меня тяжелым взглядом.
– Улечу, – сказал я.
Мовчан и чернявый крепыш заметно успокоились.
Дослушав песенку, Мовчан хлопнул в ладоши и резко встал с дивана.
– Ну, – сказал он, – нам пора. Дела, понимаешь…
– Понимаю, – согласился я.
– Ну, прощай! – Мовчан протянул руку.
Он еще раз улыбнулся и, обняв крепыша за плечи, вывел его из гостиной. Через минуту хлопнула входная дверь.
Переслени вернулся в комнату, поменял кассету в магнитофоне. Уменьшая громкость, спросил;
– Что же тебя все-таки интересует?
– Твоя жизнь, – ответил я.
– Как видишь, – он иронично-удовлетворенно обвел глазами свою квартиру, – живем – хлеб жуем. – И засмеялся, руменея в скулах.
– Да, – согласился я, – квартирка и впрямь недурная. А где же гараж с машиной?
– Сейчас, видишь ли, их нет… – уклончиво ответил Алексей. – А откуда тебе известно об этом?
– Рита Сергеевна показала фотографию: ты на фоне машины и гаража. В письме ты тоже, если помнишь, об этом писал.
– Как мама? – вдруг спросил он, глядя в окно, нервно кусая ноготь.
– Юрий Сергеевич сказал, что за последнее время она сильно сдала. Я был у них перед отлетом из Москвы.
– Бедная моя мама… – Переслени подошел вплотную к окну, положив на стекло ладони, прильнув к нему щекой.
Постоял так с минуту, резко повернулся:
– Садись на диван, – сказал он. – У нас времени мало: скоро Ленка придет – не даст нормально поговорить.
– Жена твоя? – спросил, вспомнив про Ирину.
– Подруга… – махнул он рукой. – Жена… Какая разница. Так, живем вместе. Потом поглядим-посмотрим.
– Это все ты читаешь? – спросил я, кивнув на полки.
– Ленкина библиотека. – Он вскрыл банку содовой. Разлил воду по стаканчикам. – Но я тоже листаю. Интересно все это. В Союзе ничего подобного у меня не было. Само-, так сказать, образовываюсь… Ну, спрашивай валяй!
– Как приняла тебя Америка и как принял ее ты?
Переслени потер пальцами лоб, что-то припоминая.
– Прилетел я сюда ословелый… – начал он. – Сам понимаешь. Плен. Дорога. Нервы… Сперва привезли нас в Нью-Йорк. Странно, знаешь, было ходить незнакомому среди незнакомых… Интересно, таинственно. Я бродил, заглядывал в окна витрин, в лица… Сильно подействовал на меня этот сияющий холодными огнями реклам суровый город.
Сознание как будто подернулось отупляющей пеленой.
Он ногтем мизинца сковырнул табачную крошку с переносицы, выпил еще воды, закурил.
– Ходил я по Нью-Йорку, – продолжал он, – и не знал, что делать: благодарить судьбу или проклинать… Благодарить – потому что меня вытащили из плена. Проклинать – потому что я оказался отрезанным от своего прошлого…
Словом, привезли нас в Нью-Йорк и спросили: «Ребята, хотите в магазин – такой магазин, какого вы никогда в своей жизни не видели?» Мы сказали: «Валяйте ведите!» Привели.
Заходим в огромный магазин-супермаркет. Все залито электрическим светом. Полки от продуктов трещат. Нас фотографируют, на магнитофон наши реплики записывают. Потом спрашивают: «Ребята, какое у вас впечатление от Америки?»
Я ответил: «Ваши женщины умопомрачительно красивы, но русские еще лучше!» Они как-то кисло улыбнулись… Понимаешь, я столько лет – не дней, а лет! – женщин нормальных не видел, что обалдел именно от них, но не от обилия жратвы. Война и плен отбили нормальные юношеские чувства: просыпаясь утром в Афганистане, я думал не о женском теле, а о смерти, о том, сколько мне осталось жить – два часа, сутки, год?
Мягкой походкой он прошелся по комнате. Поставил другую кассету в магнитофон. Розенбаума сменила Пугачева. «Миллион, миллион, миллион алых роз из окна, из окна, из окна видишь ты…» – поет Алла в доме № 1221 на 16-й авеню Сан-Франциско.
– Аме-рика… – задумчиво произнес Переслени и хрустнул мослаками пальцев. – А что Америка?! Америка тебе дает опортьюнити Возможность (англ.).
. Америка дает тебе пристанице. Америка учит тебя жить…
Он опять сел на диван и вдруг заплакал. Как ребенок – отчаянно, навзрыд, с всхлипываниями и слезами. Он не стеснялся их, не прятал. Разрешил им течь по щекам и падать на пол.
– Когда тебя бросают одного, – он смотрел на носки своих кроссовок, перехватывая рукой капельки слез в воздухе, – ты как птица посреди океана. Ты ищешь берег. Так вот и я… Попробуй пристань… Слава Богу, что я пристал хоть к этому берегу, слава Богу… Ты видишь: я начинаю потихоньку обживаться. Вот это гнездо наспех с Ленкой свили… Получаю я достаточно.
Он несколько мгновений помолчал, отбросил волосы со лба, опять повторил:
– Все-таки достаточно… Но никогда ты не вырвешь из сердца то, что было в тебя вложено, – твою ро-ди-ну… Куда бы тебя ни забросило. В тебя это вло-же-но.
Переслени оттянул майку на плече, вытер ею красные глаза. Нитка клейкой слюны повисла на губе.
– Что для меня Америка?! – превозмогая судороги в груди и горле, спросил он сам себя тусклым неровным голосом. – Бул щит! Дерьмо! (англ.).
Америка – бул щит, прости меня за это выражение… Хочешь, будем говорить по-английски? Я уже умею!
Он предложил это тоже как-то по-детски, словно приглашая меня поиграть с ним.
– Не хочу, – почему-то ответил тогда я.
– Факинг Америка! – голос его чуть сел. – Ай ноу ай доунт лайк зис щит! Но ай лайк американ пипл… Факинг щит! Чертова Америка! Я знаю, что не люблю это дерьмо! Я люблю американцев. Дерьмо! (англ.).
Б…! После посещения магазина нас спросили: «Ребята, куда вы хотите ехать?» Я сразу же выпалил: «В Калифорнию!» Меня спросили: «Почему – в Калифорнию?» «Да потому, что другого штата в вашей Америке просто не знаю!» – ответил я. Ну, словом, отправили меня в Сан-Франциско. Я приехал сюда. Здесь один мужчина меня встретил. В его доме я прожил несколько месяцев. Он же помог мне устроиться на работу. И вот стал я грузчиком.
Грузил мебель, развозил ее, получал хорошие деньги. Мне все это очень нравилось. Но потом…
Зажмурившись, он зажал кончиками мизинцев виски, словно борясь с головной болью.
"Кто, не знаю, распускает слухи зря, – продолжала свой сольный концерт Пугачева, – что живу я без печали, без забот?..
Визгнула, резко затормозив, машина на дороге.
– .. Но потом, – Переслени медленно опустил руки на колени, – я связался с наркоманами. Начал наркотики принимать. Мне стало лень работать грузчиком, бросил свою работу…
Я глянул на тыльную сторону его левого локтя, но не увидел ничего, кроме голубого ручейка вены.
– Как ты связался с ними?
– Не важно как… Все равно это дрянь, гадость, дерьмо, падаль, которую надо давить ногтем, как вошь!
– Что было дальше?
– Дальше я устроился работать портным, но одновременно стал учиться чинить компьютеры. И мне все это удавалось… Я хорошо освоил электронику. Я и сейчас смогу починить какой-нибудь компьютер, честное слово!.. Хочешь выпить? а то как-то пакостно на душе…
– Не откажусь.
– Тогда давай смотаемся в супермаркет. Это пять минут…
В магазине Переслени долго шарил глазами по полкам, пока взгляд его не воткнулся в пузатую литровую бутылку водки. Шевеля губами и бровями, он читал надпись на этикетке.
– Финская… – удовлетворенно постановил Переслени. – Все-таки рядом с Россией. Теперь – огурчики!
Строгим взором обвел он взвод стеклянных банок на нижней полке. Выбрал одну, лихо подбросил ее пару раз:
– Почти что с Рижского рынка!
Я расплатился с кассиршей, и минут через десять мы уже поднимались на второй этаж дома номер 1221.
Вытащив несколько сосисок из холодильника, Алексей бросил их на раскаленную, политую кукурузным маслом сковородку. Обжарив их с одного бока, он автоматическим, привычным движением подбросил сосиски в воздух. Сделав сальто в метре над сковородой, они плавно опустились и легли на нее необжаренной стороной аккуратным рядком – затылком в затылок.
– В известном смысле, – сказал Переслени, когда мы сели за журнальный столик, – характер – это судьба. Попробуй как-нибудь на досуге понять свой характер – тогда ты сможешь вычислить собственную судьбу. Попробуй…
– По-моему, проще обратиться к гадалке.
– Ну, – он вдруг вонзил серьезный взгляд в стену напротив, чуть выше моей головы, – давай выпьем за судьбу России. Чтобы ей везло в будущем столетии. Поехали…
Алексей опрокинул стаканчик в рот. Выпил, не глотая.
– Хороша! – неожиданно перешел он на фальцет. Подумал. Скрестил сильные, чуть пухлые руки на груди. Заговорил обычным голосом:
– Темная штука – судьба… Когда мне было лет семнадцать-восемнадцать, я был влюблен в Юрия Владимировича Андропова. Хотелось мне пойти в школу КГБ, служить потом в его охране личным телохранителем. Я очень любил этого человека. Помнишь, как он с Мавзолея выступал в день брежневских похорон? Холодно было, снег шел. Все члены Политбюро стояли в шляпах и шапках, а он один – с открытой головой. Ветер ворошил его седые волосы. Говорил Андропов проникновенно, честно, Ведь очень долго никто у нас так с Мавзолея не выступал…
Он был сильным человеком: заставил страну работать во время рабочего дня. Я очень гордился, что Андропов стал Генеральным секретарем…
Переслени откинулся на спинку стула, сунул руки в карманы джинсов, мечтательно улыбнулся.
– Но судьба, – нахмурился он, – распорядилась иначе.
Меня не спросила, бросила в Афганистан. Я был сержантом.
В моем подразделении служили два казаха. Они ненавидели меня уже за одно то, что я москвич, били по-черному. До потери сознания и чувства боли. И приговаривали: «Служила тут до тебя одна русский – тоже с Москвы. Мы его перевоспитывай, как и тебя, потому что дурак, скотина! До тебя русский скотина ушла к душманам. Мы тебя перевоспитывай – ты тоже уйдешь!» Гнев их был страшен, а ярость – свирепа. Казалось, они хотели отомстить мне за все страдания своего народа. Я кричал: «За что, гады, бьете?» Они смеялись в ответ, но били сильней. Сапогами, кулаками… В пах, в живот, по голове… Ухх! Вспоминать больно!
Переслени зажмурился и коротко подрожал ноздрями.
Вытер лицо ладонями, словно оно было мокрым.
– Они ненавидели меня еще до того, как встретили. Может, в этом и заключалось их жизненное предназначение.
Ведь, если бы не они, я не ушел бы из части и мы с тобой здесь водку не пили… Мысль о том, чтобы уйти, подсознательно прорастала в моей голове во время и после побоев.
Сами казахи вбивали ее в мои мозги, из которых они вытряхнули все, кроме этой спасительной мечты. Избитый, я ложился на пол, залезал под койку, чтобы не мозолить им глаза, и мечтал об уходе. Я мечтал сладострастно, с упоением. Моя мечта была моей местью казахам и судьбе. Я хотел жить только для того, чтобы когда-нибудь им отомстить.
Другой цели у меня не было. В свои воспаленные мечты я вкладывал все свое воображение и вдохновение, все, что во мне было. И даже то, чего не было. Я улыбался, когда мечтал. Слезы счастья катались по моему лицу. Эх, горек мой мед!
Мы встали и молча поглядели друг другу в глаза. Я слышал свое и его дыхание. Рот Переслени кривился змейкой.
– Третий тост! – сказал он.
Мы выпили за пятнадцать тысяч людей, таких, как он и я, погибших в Афганистане.
– Словом, я ушел, – Переслени скользнул кончиком пальца по краю стола, – вернее, убежал после очередного побоя в виноградник, забыв автомат в части. Так что «духи» взяли меня безоружного, тепленького. Они, кстати, тоже круто лупили меня – за то, что сдался в плен без АК… Уже через несколько дней я молил бога и командование сороковой армии: «Миленькие, освободите меня из плена! Я воевал за вас и еще хоть пять лет воевать буду!» Но никто не освобождал. Мой Бог не слышал меня, и афганцы хотели заставить меня поклоняться их Богу – Аллаху. А это жестокий Бог…
Он щелкнул пальцем по выключателю – в столовой зажегся свет, и я опять увидел мутно-серые слезы на его лице.
Переслени продолжал:
– Я убежал из части не для того, чтобы перейти на сторону повстанцев. Я, веришь – нет, хотел пешком добраться до Италии. Считал, что там есть у меня родня. Думал, разыщу. В детстве, когда спрашивал мать, почему наша фамилия не Петров, не Иванов и даже не Тютекин, она отвечала мне, что, видно, какой-нибудь прадедушка был итальянец. С тех пор образ итальянского прадедушки с каждым годом все больше обретал реальность в моей голове. Я хотел спрятаться в его замке где-нибудь в Неаполе от тех двух казахов… Но вместо Италии я попал в плен.
Переслени улыбнулся одними глазами, беззвучно зашевелил губами. Вернувшись из Неаполя в Сан-Франциско, а отсюда перенесясь в Афганистан, он сказал:
– Там, в Афгане, встречал других русских пленных. Некоторые были совсем детьми… Как же можно было надевать на них военную форму, кирзовые сапоги и посылать в Афганистан?! Как вообще можно детей-несмышленышей отправлять на войну?! Это же прес-туп-ле-ни-е! Пусть воюют тридцати-сорокалетние – тоже, конечно, идиотизм, однако понять можно. Но не обманутые дети. Ведь нас же обманули и превратили в детский мясной фарш… Я-то хоть выбрался из всего этого, а те, за которых мы пили, – они-то нет! Теперь я расплачиваюсь за вторично дарованную мне жизнь, расплачиваюсь одиночеством. Знаешь, что такое одиночество? Одиночество – это бесполое существо, которое иногда принимает облик человека в серой шляпе. Я привык к нему – он неплохой малый. Зла не делает: молчит себе, и все.
А ведь в наше время не делать зла – это уже ой как много…
– Куда выведет тебя судьба дальше, ты пытался представить?
Переслени бросил на меня недоверчиво-настороженный взгляд:
– Я, – сказал он, – сжег корабль, на котором плыл.
Старое кончилось, новое толком еще не началось. Я застрял где-то посередине. И мне сейчас до тяжести легко.
Алексей помолчал, пытаясь понять, верное ли сравнение подобрал.
– ...До тяжести легко, – повторил он. – Да, именно так: и тяжело, и легко одновременно… Бывает так…
Хлопнула в прихожей дверь, и в гостиной раздались быстрые женские шаги.
– Ленка пришла! – выпалил Переслени.
XVII
– ...Она – русская? – спросил прокурор, хлестнув меня по лицу острым, быстрым взглядом.
– Вроде бы, – ответил я.
– Сколько лет?
– Понятия не имею. Но постарше Переслени.
Вертолет начал снижаться, слегка накренившись носом вниз: автомат прокурора заскользил по сиденью вдоль борта в сторону кабины экипажа. Полковник ловко поймал его за приклад.
В овале иллюминатора теперь рябили звезды, сливаясь с огнями кишлаков.
Показавшись в дверном проеме, Лена глянула на меня исподлобья. Ее березово-белое лицо с крохотной черной родинкой на щеке чуть выше губ было взволнованно. Густые брови сошлись в тревожную линию.
– Добрый день, – сказала она.
– Добрый, – ответил я.
– Лен, – сказал Алексей, – видишь, мы работаем. Интервью…
– Ах, бож-же ж мой! – метнула она быстрый взгляд на бутылку. – Я-то вижу, как вы работаете.
– Ты надолго домой. Лен? – спросил сникший Алексей.
– Еще не знаю, – ответила она и прошла на кухню.
Когда дверь за ней закрылась, Алексей шепнул:
– Пойдем в парк – там договорим.
Мы незаметно прошмыгнули на улицу, прихватив с собой закуску и остатки водки.
Сумерки тронули душистый парковый воздух легкой фиолетовой краской. Было часов шесть вечера. Стайки горожан в спортивных костюмах трусили по аллеям.
Темно-рыжее солнце пряталось в пальмовых листьях. Приятно было слушать журчание искусственных водопадов и ручьев, змеившихся в стриженой траве.
– Сядем здесь? – Переслени кивнул на свободную лавку под высоченной лиственницей, иглой впившейся в небо. – И вид на город отсюда хороший… Ты, кстати, на Ленку не обижайся. Она, видишь ли, уверена, что ты из КГБ.
Боится тебя.
– Даже если и предположить такое, как я могу ей угрожать?
– Не ей, а нам. Понимаешь, она уже пыталась сколотить семейное счастье с одним парнем, тоже прошедшим через афганский плен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20