Словно прорвало плотины, и люди вдруг ощутили потребность непрерывно молоть языком. А так как у многих не было ни запаса слов, ни фантазии, то и их речи сводились к самым простейшим потребностям.
Буквально в течение нескольких дней с людей словно слетела прикрывавшая их шелуха, куда-то напрочь подевались любовь, доброта, героизм, самопожертвование, чувство долга, элементарная порядочность, наконец, и обнажилась подлинная людская сущность.
Орловский вспомнил, как толпа самозабвенно громила их госпиталь, убивала раненых офицеров, каждый раз пытаясь придумать нечто новенькое, небывалое. Вспомнил свой бессильный страх перед ней, невольное ожидание своей участи…
Его спасло лишь то, что он был уже выздоравливающим. Да и погромщики действовали стихийно и не догадались окружить здание со всех сторон. Георгий с тремя соседями по палате выпрыгнули в окно, сумели затеряться в темных улицах и, когда нарвались на каких-то вооруженных бандитов, успели первыми открыть огонь.
Воспоминание нахлынуло с такой силой, словно это все произошло час назад. Орловский шел, расталкивая стоявших, а перед его мысленным взором вновь стояли картины погрома, бессмысленного и беспощадного, в полном соответствии со словами классика.
Внезапный слитный вздох толпы, кое-где сопровождаемый матом, вернул Георгия в день сегодняшний, заставил невольно оглянуться, посмотреть на то, что его пробудило.
— Мать моя!.. — невольно слетело с языка.
Там, позади, над толпою медленно поднимался в воздух давешний гимназист. Он не размахивал руками, подобно птице, вообще почти не двигался и тем не менее каким-то образом взлетал ввысь, словно перестали действовать не только законы общества, но и законы природы.
Это было невероятно, немыслимо, и Орловский помотал головой, стремясь прогнать наваждение.
Тщетно. Все так же поднимался над толпой романтический гимназист, и толпа стояла, почти безмолвно взирая на чудо.
«Я схожу с ума», — мысль прозвучала спокойно, не вызывая ни удивления, ни страха. Скорее, напротив. Раз весь мир вдруг обезумел, то может ли один человек сохранить рассудок?
— Господи… — Стоявший рядом солдат перекрестился дрогнувшей рукой и забормотал молитву.
Может, с ума сошли все, кто в данный момент находится на площади? Или это случилось намного раньше?
Юноша меж тем был уже в добрых трех саженях от земли и продолжал подниматься выше.
— Надо только захотеть… — донеслось сверху, и в этот момент, прерывая голос, раздался оглушительный выстрел.
Природа оказалась сильнее человеческих желаний. Тело гимназиста безвольной куклой рухнуло с высоты, и по толпе пронесся облегченный вздох.
— А неча!..
Рослый солдат деловито забросил винтовку за спину.
Кто-то довольно усмехнулся, кто-то гадливо сплюнул, а один-другой по привычке перекрестился:
— Слава тебе, Господи! Отлетался, гаденыш!
Толпа стала деловито рассасываться, и лишь некоторые пошли посмотреть на тело.
На этот раз Орловский был в числе некоторых. Он был образованным человеком и прекрасно знал, что человек летать не может. То же самое образование не позволяло верить в откровенные чудеса, но, с другой стороны, глазам-то своим верить надо!
Подбитый гимназист лежал на невысоком прогнувшемся кусте. Курточка на груди набухала кровью, а в мертвых глазах застыло недоумение, словно он так и не успел понять, что же произошло.
— Меткий выстрел, — одобрительно заметил кто-то из зевак. — В самое яблочко.
— Это точно. Срезал, как куропатку, — поддержал другой.
О том, как человек мог взмыть ввысь, не прозвучало ни слова. Подумаешь, эка невидаль! Гораздо приятнее убедиться, что не перевелись еще отменные стрелки, одною пулей способные бить влет любую дичь.
Орловский в последний раз взглянул на убитого и усталой походкой двинулся поближе к перрону. Посадку могли объявить в любую минуту, а то и не объявлять вообще, и следовало быть рядом с поездом. Жди потом другой, если он еще будет!
В хорошее Георгий уже не верил. Все, для чего он жил, исчезло, растворилось в памяти вместе со всем прежним миром. Новый же не принимало сознание, и еще больше — сердце.
Пальцы сами скрутили самокрутку, а вот прикуривал Орловский долго. Огонек упорно гас, не успевал перекинуться на завернутый в газету табак. Возникло желание плюнуть на все, выбросить ко всем чертям негодное огниво вместе с цигаркой, но потребность закурить, втянуть в себя табачный дым оказалась больше.
Наконец Георгий добился своего. Он стоял, прислонившись к выщербленной стене, машинально смотрел на ближний вагон, и в голове все крутилось: «Как?»
Вагон перед глазами вдруг вздрогнул и поплыл. Орловский подумал, что от крепкого самосада и переживаний закружилась голова, но тело само метнулось к тамбуру, и свободная от поклажи рука вцепилась в поручень.
Посадку, как очень часто бывало в последнее время, решили не объявлять.
Или, скорее всего, это просто никому не пришло в голову.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Выступили рано утром. Еще раньше вперед на рысях ушла конная разведка. Другие разъезды двинулись в стороны, образуя боковые дозоры.
Потом грянул Егерский марш, и под его бравурные аккорды пришел черед главных сил. Аргамаков хорошо помнил слова Наполеона, что русские одерживали победы благодаря превосходной военной музыке, и всегда старался вдохновить ею и своих бойцов, и окружающих людей.
Звук труб и флейт бодро разливался в воздухе, веселил сердца, говорил, что еще не все потеряно в мире…
В голове колонны сразу за оркестром мерно двигалась первая сводная рота капитана Мартынова, затем — штаб, следом пулеметная рота, артиллерия, вторая сводная рота, большой обоз, в который затесались оба броневика, офицерская рота подполковника Люденсгаузена-Вольфа и замыкающим — эскадрон.
Над землей стлался утренний туман, который еще не был пробит солнцем. Винтовки, шашки, шинели, седла покрылись росой, но свежесть бодрила, люди и кони шли бодро, и даже автомобили исправно пыхтели, не думая ломаться.
Впрочем, последние подводили отряд столько раз, что веры им не было никакой, и потому часть имущества перевозили по старинке на повозках.
Жители прощально махали, мальчишки бежали вслед до околицы — словом, все было так, словно не случалось никакой катастрофы и народ по-прежнему любит армию, а та продолжает бессменно стоять на страже родины.
Где те благословенные времена?
За околицей Аргамаков привычно придержал коня, пропуская отряд мимо себя. При виде его ладной фигуры люди поневоле подтягивались, стараясь произвести благоприятное впечатление, показать, что он может быть уверен в них до конца, когда бы этот конец ни наступил.
За двадцать лет службы полковник научился в совершенстве чувствовать подчиненных, и теперь сквозь многодневную усталость и тщательно скрываемое отчаяние в душу пробилась невольная гордость за этих людей, сумевших во всеобщем развале сохранить в себе человеческое. Было немного жаль, что их так мало, но в то же время лучше иметь немногих, в ком уверен, чем обилие тех, кто в считанные дни из организованной массы на глазах превратился в неуправляемую толпу.
Мимо двигались люди, и Аргамаков вглядывался в их лица. Вот в строю второй роты шагает Скворцов, последний из жителей злосчастной Леданки. Лицо солдата угрюмо, чувствуется, как гнетет его случившееся» норовит раздавить, и соседи в шеренге поневоле стараются быть к нему поближе, поддержать в беде, не оставить его один на один с мрачными мыслями.
— Господа офицеры! Смирно! Равнение налево! — зычный голос Люденсгаузена-Вольфа взлетает над строем.
Рота как один человек выполняет команду и шагает мимо командира, четко печатая шаг. Шагает так, что ее не стыдно выпустить в Царское Село в присутствии самого государя.
Мысль о государе вызвала невольную боль. Если бы оказаться рядом в тот роковой момент, когда всеобщее предательство вынудило подписать роковую бумагу! Если бы он знал, во что выльется его отречение!
Аргамаков привычным усилием воли загнал мысль в глубину. Какие бы сомнения и горести ни терзали командира, его бойцы не должны подозревать этого. В их глазах начальник должен быть всегда бодр и всем своим видом демонстрировать, что он не сомневается в успехе, как бы гибельно ни выглядело их предприятие со стороны.
С чисто кавалерийской лихостью прошел эскадрон. Аргамаков посмотрел ему вслед, некоторое время постоял на месте, словно ожидая, не появится ли кто-нибудь еще, а затем пришпорил коня. Туда, где залихватски пели трубы, и люди бодро шли, откликаясь на их призыв.
Еще один день похода. Который по счету день…
К Кутехину подошли во второй половине дня. Весеннее солнце старалось вовсю, и почти все шли без шинелей, подставляя легкому ветерку пропотевшие за день похода гимнастерки. Слухи ходили разные, в том числе самые плохие, но верить в них никому не хотелось. Хотелось спокойно отдохнуть в спокойном городе, узнать, если получится, обстановку, да и вообще…
Но желания — это одно, а реальность — другое, и по мере приближения к городу отряд невольно подтянулся, готовясь к возможному бою.
— Сами полковники вперед двинули, — заметил вслух кто-то из солдат, когда штабной паккард обогнал колонну и быстро поехал в сторону невидимого пока города.
— А что ты хотел? Рекогносцировка, — отозвался Другой, едва не споткнувшись на трудном слове.
В машине молчали. Все уже было оговорено, оставалось увидеть своими глазами и в зависимости от обстоятельств наметить конкретные действия. К тому же мешал шум мотора, да и подбрасывало на грунтовке паккард так, что ненароком прикусить язык было легче легкого.
— Наши, — это было первое слово, прозвучавшее за несколько минут довольно быстрой езды.
И в самом деле, впереди замаячили всадники разъезда. Они давно услышали догоняющий их шум мотора и теперь стояли, поджидая начальство.
— Докладывайте, Ростислав Константинович. — Аргамаков вышел из машины и посмотрел на командира разведчиков.
— Все тихо, господин полковник. — Курковский приложил руку к козырьку. — Кутехино открывается за тем поворотом. Но до него версты две. Толком ничего не разобрать. Лишь видно, что часть окраинных домов сгорела, да предположительно на станции едва заметен дым паровоза.
— Раз заметен дым, то должны быть и люди, — отозвался Канцевич, бывший начальником штаба небольшого отряда.
Его аккуратно выбритое лицо, как всегда, было абсолютно спокойным. Такими же спокойными были серые глаза, смотревшие на мир сквозь стекла пенсне.
— Угу. Осталось лишь выяснить, кто они, — процедил Аргамаков.
— Это мы мигом, — выпрямился Курковский.
— Не спешите, поручик, — остановил его Канцевич. — Сначала попробуем разглядеть что-нибудь отсюда.
Он тоже вышел из машины и теперь вместе с Аргамаковым и неизменным Имшенецким пошел к повороту.
Курковский торопливо спешился, перекинул поводья ближайшему кавалеристу с малиновыми погонами Мариупольского гусарского полка и двинулся за начальством.
За поворотом дороги небольшой лес кончался, и за ним лежало поле. Еще дальше виднелась окраина небольшого уездного городка, и офицеры направили в его сторону бинокли.
Издалека все представлялось таким, как описал Курковский. Среди деревьев вырисовывались одно-лажные дома, частично и в самом деле представлявшие собой обгоревшие развалины, даже дым паровоза, нет, дымки двух паровозов, если приглядеться, можно было разобрать, хотя самих поездов, как и станции, отсюда не было видно.
До сих пор отряду пришлось трижды пересекать железную дорогу, и два раза это вылилось в самые настоящие бои с толпами прущих вглубь дезертиров. К счастью, никакой организации у них в принципе быть не могло, и потому оба раза отряд выходил победителем из схваток.
Однако железные дороги были заняты толпами полностью, и было принято решение идти по возможности походным порядком, не ввязываясь в напрасные бессмысленные бои. Только что же делать, если время от времени железную дорогу все равно приходится переходить?
А вот людей в городе не было видно. В принципе, это ничего не доказывало. Окраина не место для прогулок, и горожане могли с успехом находиться в центре или на том же вокзале. Но военное искусство заставляло быть постоянно осторожным, и потому офицеры до боли в глазах всматривались в бинокли, питаясь определить, что же происходит в Кутехине.
— Да. Ни черта не разобрать, — подытожил наблюдения Канцевич, опуская цейс и чуть теребя аксельбант.
— Дозвольте, господин полковник, — встрепенулся Курковский. — Мы быстро. Одна нога здесь, другая — там.
Канцевич с Аргамаковым переглянулись. Выбора не было, и Аргамаков кивнул:
— Так. Действуйте, поручик. Только зря не рискуйте. Ваше дело — разведка, а не штурм города.
— Слушаюсь! Штурмовать город не буду! — Курковский лихо вытянулся и щелкнул шпорами.
— Подождите, я с вами. Лишняя лошадь найдется? — остановил поручика начальник штаба.
— А вот это вы зря, Александр Дмитриевич, — повернулся к Канцевичу Аргамаков. — Ростислав Константинович и сам прекрасно справится, вы же вполне можете понадобиться мне здесь.
Полковник вздохнул и послушно взял под козырек. Ему хотелось настоять на своем, но он был кадровым военным и понимал, что нельзя оспаривать приказ командира при подчиненных. И не потому, что начальству виднее. Просто если каждый будет поступать лишь в силу своих желаний, от их отряда в два счета не останется ничего.
Заколебавшийся было Курковский едва заметно улыбнулся и легкой походкой отправился к своим людям. Через пару минут полдюжины кавалеристов быстрой рысью проследовали по дороге, и Канцевичу осталось с сожалением смотреть им вслед.
— Не сердитесь, Александр Дмитриевич, — тихо произнес Аргамаков, не отводя взгляда от удаляющегося разъезда. — Не дело начальнику штаба рисковать без малейшего на то основания и пользы. Мне тоже хотелось бы въехать в город в автомобиле, раз нет под рукой белого коня, но мы с вами отвечаем за всех людей и обязаны руководить отрядом, а не полудюжиной человек.
— То-то вы сами отправились в Леданку, да еще первым ворвались в нее, — напомнил Канцевич.
— Каюсь, не сдержался, — согласился Аргамаков. — Но это не говорит в мою пользу. Напротив. Но чем старое поминать, лучше встретьте отряд. Они уже на подходе. И выдвиньте вперед артиллерию. Как бы она нам не понадобилась в самое ближайшее время!
Папироса, закуренная Аргамаковым, еще не успела выгореть до конца, а сзади верхом уже подъехали начальник артиллерии Сторжанский и с ним оба командира батарей: легкой — барон Штейнбек и конно-горной — Корольков.
— Выдвигайтесь на опушку, — после неизменных приветствий коротко приказал полковник.
Оба командира немедленно развернулись, поскакали к своим частям, и лишь Сторжанский остался рядом с Аргамаковым и принялся деловито разглядывать местность в бинокль, заранее прикидывая всевозможные ориентиры.
— Вроде тихо, — подал голос Имшенецкий, не сводивший глаз с въезжающего в город разъезда.
— Не сглазьте, — строго обронил Сторжанский.
Представитель самого образованного рода войск, он порою бывал суеверным. Да и как не стать им, когда ничем, кроме судьбы, не объяснишь, почему рядом с тобой кого-то убило, а тебя даже не задело? Раз уж существует судьба, или случай, то поневоле приходишь и мысли, что ее можно задобрить, отвратить от себя и от всех, кто тебе дорог. Вдруг что-нибудь да получится?
Не получилось. Среди привычных звуков развертывающихся частей отчетливо раздался прилетевший из города винтовочный выстрел. После некоторой паузы несколько раз захлопали другие, послабее, а затем вдали разгорелась самая настоящая перестрелка.
— Первая и вторая роты! Цепью к городу! В атаку! Вперед!
Повинуясь приказу, солдаты привычно рассыпались по полю. Цепи двинулись дружно и безмолвно, но в этом безмолвии таился грозный вызов любому противнику, вставшему на дороге…
Город смотрел на незваных гостей мрачно и неприветливо, словно стеснялся своего неприглядного вида и был готов выместить злость на любом, кто увидит его наполовину разгромленные улицы. Почти все заборы были повалены, стекла выбиты, некоторые дома сгорели до фундамента, а остальные приобрели такой вид, словно люди в них не жили очень давно, как бы не с времен монголо-татарского нашествия: двери отсутствуют, сквозь пустые глазницы окон вопиюще кричит пустота, ни мебели, ни какой-нибудь лубочной картинки или иконки на стене, лишь в обнажившихся дворах кое-где валяются куски оброненных тряпок да какой-то мелкий сор. И ни души. Не видно ни собак, ни кошек, словно и они не смогли оставаться в этом заброшенном месте.
Кое-кому из кавалеристов случалось с боем врываться в чужие города, однако в дыму разрывов, треске выстрелов и яростных криках дерущихся людей было больше порядка, чем в этом безлюдье.
1 2 3 4 5 6