У Гарсеса задача всегда одна и та же – вести картографический и хронологический дневник путешествия. Сидя у глубокой выемки с тетрадью на коленях, он с помощью топографических значков заносит в нее самое интересное из того, что видит справа и слева, а также маршрут, примерную широту и долготу, неровности местности, высоту которых приблизительно определяет с помощью барометра, час и минуту наблюдения, чтобы потом перенести все это на бумагу в масштабе 1:250 000.
Очевидно, в наиболее полноводный период водоем составлял двести пятьдесят метров в длину и тридцать четыре в ширину, – записывает он в дневнике. – На южной стороне дюн, на загипсованной почве, нашли неглубокий колодец, наполовину засыпанный песком, который может оказаться одним из питающих озеро источников. Вода соленая: сульфат магния, смешанный с кальцием и обычной солью. В центре впадины, рядом с углублением, усеянным соляными кристаллами, нашли еще один маленький источник с менее соленой водой, но никаких признаков пресной воды нет.
Когда моторы набирают обороты и машины трогаются, гребни дюн начинают сиять всеми красками восходящего солнца – пока еще тусклого красного диска. Несколько часов едут по плоской serir с потрескавшейся землей и небольшими рытвинами, едут очень медленно, чтобы не повредить шины. К полудню жара становится такой, что до металлических частей машин невозможно дотронуться. По мере продвижения почва становится более мягкой, и за ними тянется шлейф из сверкающих, словно крупицы золота, пылинок.
К вечеру добираются до селения Такхит: маленькие куполообразные хижины, шалаши из пальмовых листьев, лучи солнца, пронзающие облака, которые, спускаясь на землю, превращаются в козьи стада. Несколько ребятишек выкладывают из верблюжьего навоза какие-то квадратики, напоминающие таблицу. Исмаил и Умбарак идут впереди группы под любопытными взглядами жителей. Немного спустя все члены экспедиции уже сидят в кружок, босые, вместе с местными мужчинами под навесом одной из палаток. Главный среди них, старик с седой бородой, с величайшей осторожностью набивает гашишем маленькую трубку без мундштука, вырезанную из какого-то мягкого камня, разжигает ее при помощи кремня, делает три глубокие затяжки и передает сидящему слева Гарсесу.
– Какие новости вы привезли? – спрашивает старик.
– Хорошие, – отвечает Исмаил.
Любой разговор с любым приезжим всегда начинается именно так – зачин неизменен, как литания.
– Земля дряхлеет и исчезает, как дым. Корма нет, да и чтобы напоить верблюдов, приходится ходить очень далеко.
Исмаил торжественно переводит на испанский слова старейшины, а потом по-арабски говорит, что по пути из Ийиля они не видели ни следов меди или бронзы, ни соли на дюнах, ни вспышек на небе. Это означает, что пастбища нужно искать в другом направлении.
Выслушав его, старик рассказывает о приключившемся четыре месяца назад нападении бандитов на торговый караван.
– Вам повезло, что вы остались живы, – говорит он. – Если бы люди Аль-Мукаллы повстречались с вами в песках, не задумываясь убили бы.
Гарсес думает, как быстро происходящие в Европе перемены отражаются на этом забытом Богом уголке, лишая прежней безопасности. На протяжении веков западный мир почти не интересовался пустыней, а теперь банды, шныряющие по этой огромной, погруженной в молчание территории, вооружены, судя по описаниям, автоматами MG 15 – не хуже немецких солдат. Некоторые кочевники пошли на службу к правительствам, и те используют их, чтобы добиться поддержки местных племен. Кто враг, а кто союзник на этой территории, которая никогда никому не подчинялась и по которой теперь бандиты свободно ездят от селения к селению, взимая незаконную дань и не сомневаясь в гостеприимстве, тем более горячем, чем они сильнее? А менее двух недель назад пастухи с холма видели аэроплан, за которым тянулись маленькие белые облачка.
Старик сопровождает свои слова спокойными, медленными жестами, будто произносит суру «Фатиха» из Книги пророка ; он преисполнен достоинства и говорит с приезжими, как равный с равными, ибо только так должны беседовать люди, встречающиеся в пустыне. Гарсес старается запомнить названия племен, с которыми жители поселка состоят в дружбе или, наоборот, враждуют. В пустыне жизнь порой зависит от знания легенд или последних новостей, передающихся из уст в уста. В этих краях, где на сотни километров – один маленький колодец, а любая история живет в памяти долгие годы, слова бывают не менее важны, чем вода. Беседа все течет, а небо тем временем из желто-охряного становится медовым, смягчая суровый пейзаж хотя бы перед самым заходом солнца.
За четыре дня, проведенные в поселке, Гарсес совершенно растворился в окружающей атмосфере: угольно-черные тени между розоватыми складками дюн; хрупкие шесты палаток, колеблемые ветром; чайник, кипящий на сложенном из трех камней очаге; выполненная хной сложная татуировка на руке девушки; ковши, рубашки, перья экзотических птиц, другие разбросанные по ковру предметы – словно добыча, принесенная торговой рекой на протяжении многих жизней; мужчина в сделанном из синей тряпки тюрбане, наполняющий водой бурдюки, сидя на корточках; улыбки детей, радующихся машинам и радиоприемникам; легкий шарф, вздымающийся и опадающий от движений танцовщицы, как океанские волны.
Каждый вечер местные жители просят небо о дожде, сопровождая песни танцами и игрой на дудках, которые используются также для предупреждения об опасности. Именно таким способом до Исмаила дошли новости, переносившиеся проводниками караванов и кочевниками от племени к племени, от Сиди-Ифни до Смары и области Земмур.
Тем временем между членами экспедиции нарастало напряжение, особенно между Гарсесом и лейтенантом Доминго Бельвером. Источником его служили какие-то путаные сообщения, которые радиостанции передавали на длинных волнах. Гарсес выступал за немедленное возвращение в Тетуан, тогда как лейтенант Бельвер считал, что нужно продолжать путь и постараться заключить соглашения с кочевниками.
– От чьего имени, от имени какого правительства? – воскликнул Гарсес в самый жаркий момент спора.
В центре палатки горит маленькая керосиновая лампа. Двое мужчин с вызовом смотрят друг на друга, зная, что менее чем в полуметре от них под плащами лежат винтовки.
– Если хочешь, Гарсес, возвращайся, – говорит наконец лейтенант Бельвер после долгой паузы, видимо, оценив все возможности, включая худшую, – но смотри, не ошибись, когда будешь выбирать, на чьей ты стороне.
Гарсес выходит из палатки. Ветер стих, слышен лишь сухой шорох взвихренного песка. Сейчас он что угодно отдал бы за глоток виски и английскую сигарету, которыми угощал его Керригэн. Он вспоминает их разговоры, уже такие давние, но почему-то вдруг всплывающие в памяти, и совсем недавние события: смерть полковника Моралеса, суету в казарме, ящики в Комиссии по границам, интриги Рамиреса – отдельные фрагменты, которые направляют мысли в одну сторону, как провода направляют ток в электрической цепи. Он поднимает голову и видит белый след, оставленный упавшей звездой, потом смотрит на дюны, вдыхает воздух пустыни, наслаждается ее чистотой, бесконечно далекой от мира людей. Спустя несколько минут, нахохлившись, он направляется к палатке проводников поговорить с Исмаилом о предстоящем возвращении.
С первым лучом солнца старейшина показывает им дорогу на север и велит следовать по пути погонщиков верблюдов. Его пальцы чертят на твердом песке какие-то сходящиеся линии, а Гарсес думает о природном гостеприимстве этих людей и их мудром социальном устройстве, без которого невозможно выжить в столь трудных условиях. Единственное их приспособление – сложенный из камней очаг, чтобы было куда поставить миску. И вдруг в нем возникает желание стереть свое имя и название места, где он родился, не принадлежать больше ни одной стране, остаться здесь навсегда. В этот миг часть его существа находится будто в оцепенении сна, но вот кровь начинает быстрее бежать по жилам, и наваждение исчезает. Последние впечатления от деревни – бормотание закопченного чайника, жар глиняных чашек в прохладном воздухе, три традиционных глотка чая.
– Insch allah neschuf wischak besher , – говорит старик, медленно склоняя голову, когда Гарсес, Арранс и Исмаил залезают на одну из машин. Небо тем временем становится зеленовато-лимонным, а на востоке над горизонтом появляются маленькие красноватые блики.
XXII
– Спокойно, – слышит он ее голос.
Керригэн сжимает зубы и упирается затылком в кожаную спинку. Сквозь пар он видит женщину, склоненную над тазом с горячей водой, свет лампы искорками вспыхивает на каком-то изогнутом инструменте, с помощью которого она делает примочки.
– Еще немного. А сейчас терпите, – снова говорит она, всовывая в рану смоченную йодом вату.
Керригэн чувствует, как женские пальцы мягко прикасаются к располосованной коже, как проникают внутрь ткани прямо под изгибом ребер, прижигая волокнистый слой цвета баклажана. Чем сильнее боль, тем сильнее чувствует он эти прикосновения, уже не только около раны; они пронзают его, как и неясное видение ее рук, снимающих с него рубашку и обматывающих марлей грудную клетку, ее легкое дыхание, такое близкое, что, кажется, он вдыхает выдыхаемый ею воздух, и вот уже боль становится не единственным его ощущением. В вырезе халата Керригэн угадывает мягкое колыхание белых округлых грудей. Движения, которые она делает, обматывая его талию бинтом, напоминают ритуальный танец или сомкнувшийся круг объятия. Позже, рассказывая о произошедшем в гавани, Керригэн неожиданно чувствует горячую руку женщины сначала у себя на щеке, потом вокруг шеи, тело ее сотрясает дрожь, будто через окно ворвался поток холодного воздуха. Он так растерян, что даже не прижимает ее к себе, скорее от удивления, чем от нерешительности, но спустя несколько мгновений все-таки обнимает, пытаясь рассеять ее страхи нежными утешительными словами, чувствуя тепло ее тела, по-прежнему дрожащего у него в руках, словно пытающегося спрятаться в них. Проходит какое-то время, прежде чем он осмеливается отвести волосы от ее лица и взглянуть прямо в глаза, чтобы понять, не сон ли это и не дурацкая ли ошибка. Растрепанная и очень бледная в голубоватом свете лампы, Эльса Кинтана пристально смотрит на него, призывно приоткрыв губы и с таким изумлением, с каким, наверное, миллионы лет назад первая женщина смотрела на первого мужчину. И тогда он с жадностью, чуть ли не грубо, со всем возможным в его состоянии пылом набрасывается на ее рот, на эти влажные, горячие, слегка припухлые губы, и они с готовностью раскрываются навстречу, как недавно его раненое тело раскрылось навстречу ее умелым рукам. Кровь. Слюна. И опять эти внезапные толчки в паху, от которых набухает плоть. Керригэн думает, как размыта граница между страхом и желанием – двумя ступеньками, не хватает лишь третьей, промежуточной. Одна и та же жестокая ночь сначала толкнула его в объятия смерти рядом с мрачными портовыми ангарами, а потом вывела на дорогу, возможно, еще более опасную, ведущую по самому краю бытия туда, где жизнь – один прерывистый долгий вздох, тело, едва различимое под распахнувшейся тканью, полуголые плечи на фоне полутемной комнаты.
Он слышит ее голос, но не понимает слов, когда она ведет его к кровати, осторожно помогает лечь, склоняется над ним, так что волосы падают вперед и почти касаются кожи, взбивает подушку и подсовывает ему под голову. Однако стоит ему повернуться, чтобы обнять ее и попытаться развязать пояс халата, как боль нападает снова, и она мягко отводит его руки, заставляя лежать спокойно, чтобы избежать новой атаки. Потом она ложится рядом, обнимает его за плечи, гладит ему виски, запускает пальцы в волосы, но при этом властно и нежно запрещает двигаться.
Он и не двигается. Тело кажется ему препятствием, какой-то бездонной чашей с костями из затвердевшей глины. Он закрывает глаза и представляет себя в отделанном деревом купе пригородного поезда, какие были во времена его юности, когда он мог просидеть в таком купе всю ночь и не испытывать при этом ни неудобства, ни скуки, поскольку его сны наяву были обращены в будущее, а не в прошлое. Она лежит рядом с ним, не засыпая и не отодвигаясь.
Керригэн чувствует, что поднимается температура, отдающаяся в голове, как стук идущего по туннелю поезда. В течение ночи он несколько раз впадает в забытье и столько же раз приходит в себя, ощущая страшную слабость, головокружение и ее руку у себя на груди поверх пропитавшейся кровью повязки. Эта слабость толкает его в ночь, в тростниковые заросли на берегу реки, и женщина в белых одеждах, сидящая в кафе с каким-то мужчиной, неотрывно смотрит не на своего спутника, а на него, будто вознамерилась заразить своей печалью. Он закрывает глаза, задерживает дыхание, и боль немного отпускает. Потом он пытается ухватиться взглядом за предметы, которые делают комнату такой реальной: стены, сырое пятно на потолке, письменный стол, стакан воды на столике возле ампул с пенициллином – и запечатлеть их в памяти, чтобы, очнувшись в следующий раз, найти их на прежних местах. Чего он никак не может, так это справиться со временем. Сколько часов провел он здесь, на горячем матрасе, сколько раз Эльса вставала и мерила ему температуру, сколько раз слышал он ее легкие шаги, сколько раз видел колебание голубых язычков в газовой горелке и свет лампы под голубым абажуром? Образы, рождающиеся в мозгу, не выдерживают неумолимого хода времени. Слова, которые он бормочет во сне, выскальзывают из головы, становятся подвижными и увлекают его в некое пространство в форме эллипса, откуда он не может выбраться, в некий калейдоскоп, чьи геометрические фигуры, прежде чем составить новый узор, одним ударом сбрасывают его в центр. Иногда где-то в углу картины-видения появляется плотная черная точка, и тогда он оказывается на площади Дар-эль-Баруд, в северо-восточной части Танжера, где под деревьями работают парикмахеры, а какой-то мальчик дрожа ждет обряда обрезания, и вот парикмахер хватает его за крайнюю плоть, с силой оттягивает ее и чикает ножницами. Каждая мысль, каждый образ существуют произвольно, без всякой связи, и бороться с их разнообразием бессмысленно. Мгновение спустя он уже на Блумсбери-сквер, на остановке автобуса 34, который сквозь туман довозит его до старой темной двери, за ней – скрипящие ступени, а на них – старуха на корточках с цветком в зубах; это тюльпан на очень длинном стебле, но он видит его будто сквозь многогранное зеркало, в котором почему-то не отражается его лицо, и тогда с ужасом понимает, что должен немедленно выбраться из сна и вернуться в реальность комнаты.
– Катрин, – робко зовет он, не узнавая находящуюся рядом женщину, и шелестящий голос – единственная тоненькая ниточка, связывающая его сознание с этой реальностью.
– Да, – отвечает Эльса Кинтана.
– Где ты?
– Я здесь, успокойся, – говорит она, промокая белым платком пот на его горячем лбу.
Но он не может понять, ни где это «здесь», ни когда это «сейчас», находится ли он внутри или снаружи, раньше или потом, сколько ночей уже мечется по кровати, – вместо этого он снова погружается в полубредовое лихорадочное состояние, будто вышел из ниоткуда только для того, чтобы опять затеряться там, под призрачный шум дождя, с силой падающего на какие-то жестяные корыта.
– Нам нужно идти, – оперевшись на ее руку, Керригэн пытается подняться.
Эльса Кинтана пробует успокоить его, но возбуждение не проходит, и тогда, то легонько толкая его назад, то поглаживая, то что-то шепча, ей удается дать ему таблетку, уложить и накрыть простыней. Она позволяет взять себя за руку и поднести руку к лицу, а сама смотрит на сухие от жара губы, приоткрывающиеся и смыкающиеся у ее пальцев. Горячее дыхание обжигает кожу.
– Не двигайся, – наконец говорит она, оставляя лампу на столике зажженной.
– Пожалуйста, поговори со мной, – просит он, – не молчи, говори.
Когда он слышит ее, ему кажется, он плывет на судне, а она окликает его с берега. Ему необходимы сейчас все эти испанские согласные и гласные, которые он с таким трудом научился произносить, как будто звуки – единственная тонюсенькая перегородка, отделяющая его от тьмы, сохраняющая разум живым. Оказывается, именно это она ему и втолковывает: язык обладает огромной возрождающей силой.
Слова Эльсы Кинтаны проникают в темные уголки мозга, растягивая время, отделяющее их от прошлого, которое, будь у него достаточно сил, могло бы открыть перед ними новые возможности. Ее шепот – это рассказ не обо всей жизни. Образы исчезают, но с каждым разом возникают все ближе: женщины и дети идут согнувшись под ветвями олив, собирая по одному маленькие твердые плоды, ползают на коленях по жесткой земле или в грязи, время от времени поднимаются передохнуть, потные, руки на поясницах, глядя на круглые купы деревьев, по которым мужчины колотят вересковыми палками, и сверху на расстеленные плащи и плетеные корзины сыплется оливковый град.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Очевидно, в наиболее полноводный период водоем составлял двести пятьдесят метров в длину и тридцать четыре в ширину, – записывает он в дневнике. – На южной стороне дюн, на загипсованной почве, нашли неглубокий колодец, наполовину засыпанный песком, который может оказаться одним из питающих озеро источников. Вода соленая: сульфат магния, смешанный с кальцием и обычной солью. В центре впадины, рядом с углублением, усеянным соляными кристаллами, нашли еще один маленький источник с менее соленой водой, но никаких признаков пресной воды нет.
Когда моторы набирают обороты и машины трогаются, гребни дюн начинают сиять всеми красками восходящего солнца – пока еще тусклого красного диска. Несколько часов едут по плоской serir с потрескавшейся землей и небольшими рытвинами, едут очень медленно, чтобы не повредить шины. К полудню жара становится такой, что до металлических частей машин невозможно дотронуться. По мере продвижения почва становится более мягкой, и за ними тянется шлейф из сверкающих, словно крупицы золота, пылинок.
К вечеру добираются до селения Такхит: маленькие куполообразные хижины, шалаши из пальмовых листьев, лучи солнца, пронзающие облака, которые, спускаясь на землю, превращаются в козьи стада. Несколько ребятишек выкладывают из верблюжьего навоза какие-то квадратики, напоминающие таблицу. Исмаил и Умбарак идут впереди группы под любопытными взглядами жителей. Немного спустя все члены экспедиции уже сидят в кружок, босые, вместе с местными мужчинами под навесом одной из палаток. Главный среди них, старик с седой бородой, с величайшей осторожностью набивает гашишем маленькую трубку без мундштука, вырезанную из какого-то мягкого камня, разжигает ее при помощи кремня, делает три глубокие затяжки и передает сидящему слева Гарсесу.
– Какие новости вы привезли? – спрашивает старик.
– Хорошие, – отвечает Исмаил.
Любой разговор с любым приезжим всегда начинается именно так – зачин неизменен, как литания.
– Земля дряхлеет и исчезает, как дым. Корма нет, да и чтобы напоить верблюдов, приходится ходить очень далеко.
Исмаил торжественно переводит на испанский слова старейшины, а потом по-арабски говорит, что по пути из Ийиля они не видели ни следов меди или бронзы, ни соли на дюнах, ни вспышек на небе. Это означает, что пастбища нужно искать в другом направлении.
Выслушав его, старик рассказывает о приключившемся четыре месяца назад нападении бандитов на торговый караван.
– Вам повезло, что вы остались живы, – говорит он. – Если бы люди Аль-Мукаллы повстречались с вами в песках, не задумываясь убили бы.
Гарсес думает, как быстро происходящие в Европе перемены отражаются на этом забытом Богом уголке, лишая прежней безопасности. На протяжении веков западный мир почти не интересовался пустыней, а теперь банды, шныряющие по этой огромной, погруженной в молчание территории, вооружены, судя по описаниям, автоматами MG 15 – не хуже немецких солдат. Некоторые кочевники пошли на службу к правительствам, и те используют их, чтобы добиться поддержки местных племен. Кто враг, а кто союзник на этой территории, которая никогда никому не подчинялась и по которой теперь бандиты свободно ездят от селения к селению, взимая незаконную дань и не сомневаясь в гостеприимстве, тем более горячем, чем они сильнее? А менее двух недель назад пастухи с холма видели аэроплан, за которым тянулись маленькие белые облачка.
Старик сопровождает свои слова спокойными, медленными жестами, будто произносит суру «Фатиха» из Книги пророка ; он преисполнен достоинства и говорит с приезжими, как равный с равными, ибо только так должны беседовать люди, встречающиеся в пустыне. Гарсес старается запомнить названия племен, с которыми жители поселка состоят в дружбе или, наоборот, враждуют. В пустыне жизнь порой зависит от знания легенд или последних новостей, передающихся из уст в уста. В этих краях, где на сотни километров – один маленький колодец, а любая история живет в памяти долгие годы, слова бывают не менее важны, чем вода. Беседа все течет, а небо тем временем из желто-охряного становится медовым, смягчая суровый пейзаж хотя бы перед самым заходом солнца.
За четыре дня, проведенные в поселке, Гарсес совершенно растворился в окружающей атмосфере: угольно-черные тени между розоватыми складками дюн; хрупкие шесты палаток, колеблемые ветром; чайник, кипящий на сложенном из трех камней очаге; выполненная хной сложная татуировка на руке девушки; ковши, рубашки, перья экзотических птиц, другие разбросанные по ковру предметы – словно добыча, принесенная торговой рекой на протяжении многих жизней; мужчина в сделанном из синей тряпки тюрбане, наполняющий водой бурдюки, сидя на корточках; улыбки детей, радующихся машинам и радиоприемникам; легкий шарф, вздымающийся и опадающий от движений танцовщицы, как океанские волны.
Каждый вечер местные жители просят небо о дожде, сопровождая песни танцами и игрой на дудках, которые используются также для предупреждения об опасности. Именно таким способом до Исмаила дошли новости, переносившиеся проводниками караванов и кочевниками от племени к племени, от Сиди-Ифни до Смары и области Земмур.
Тем временем между членами экспедиции нарастало напряжение, особенно между Гарсесом и лейтенантом Доминго Бельвером. Источником его служили какие-то путаные сообщения, которые радиостанции передавали на длинных волнах. Гарсес выступал за немедленное возвращение в Тетуан, тогда как лейтенант Бельвер считал, что нужно продолжать путь и постараться заключить соглашения с кочевниками.
– От чьего имени, от имени какого правительства? – воскликнул Гарсес в самый жаркий момент спора.
В центре палатки горит маленькая керосиновая лампа. Двое мужчин с вызовом смотрят друг на друга, зная, что менее чем в полуметре от них под плащами лежат винтовки.
– Если хочешь, Гарсес, возвращайся, – говорит наконец лейтенант Бельвер после долгой паузы, видимо, оценив все возможности, включая худшую, – но смотри, не ошибись, когда будешь выбирать, на чьей ты стороне.
Гарсес выходит из палатки. Ветер стих, слышен лишь сухой шорох взвихренного песка. Сейчас он что угодно отдал бы за глоток виски и английскую сигарету, которыми угощал его Керригэн. Он вспоминает их разговоры, уже такие давние, но почему-то вдруг всплывающие в памяти, и совсем недавние события: смерть полковника Моралеса, суету в казарме, ящики в Комиссии по границам, интриги Рамиреса – отдельные фрагменты, которые направляют мысли в одну сторону, как провода направляют ток в электрической цепи. Он поднимает голову и видит белый след, оставленный упавшей звездой, потом смотрит на дюны, вдыхает воздух пустыни, наслаждается ее чистотой, бесконечно далекой от мира людей. Спустя несколько минут, нахохлившись, он направляется к палатке проводников поговорить с Исмаилом о предстоящем возвращении.
С первым лучом солнца старейшина показывает им дорогу на север и велит следовать по пути погонщиков верблюдов. Его пальцы чертят на твердом песке какие-то сходящиеся линии, а Гарсес думает о природном гостеприимстве этих людей и их мудром социальном устройстве, без которого невозможно выжить в столь трудных условиях. Единственное их приспособление – сложенный из камней очаг, чтобы было куда поставить миску. И вдруг в нем возникает желание стереть свое имя и название места, где он родился, не принадлежать больше ни одной стране, остаться здесь навсегда. В этот миг часть его существа находится будто в оцепенении сна, но вот кровь начинает быстрее бежать по жилам, и наваждение исчезает. Последние впечатления от деревни – бормотание закопченного чайника, жар глиняных чашек в прохладном воздухе, три традиционных глотка чая.
– Insch allah neschuf wischak besher , – говорит старик, медленно склоняя голову, когда Гарсес, Арранс и Исмаил залезают на одну из машин. Небо тем временем становится зеленовато-лимонным, а на востоке над горизонтом появляются маленькие красноватые блики.
XXII
– Спокойно, – слышит он ее голос.
Керригэн сжимает зубы и упирается затылком в кожаную спинку. Сквозь пар он видит женщину, склоненную над тазом с горячей водой, свет лампы искорками вспыхивает на каком-то изогнутом инструменте, с помощью которого она делает примочки.
– Еще немного. А сейчас терпите, – снова говорит она, всовывая в рану смоченную йодом вату.
Керригэн чувствует, как женские пальцы мягко прикасаются к располосованной коже, как проникают внутрь ткани прямо под изгибом ребер, прижигая волокнистый слой цвета баклажана. Чем сильнее боль, тем сильнее чувствует он эти прикосновения, уже не только около раны; они пронзают его, как и неясное видение ее рук, снимающих с него рубашку и обматывающих марлей грудную клетку, ее легкое дыхание, такое близкое, что, кажется, он вдыхает выдыхаемый ею воздух, и вот уже боль становится не единственным его ощущением. В вырезе халата Керригэн угадывает мягкое колыхание белых округлых грудей. Движения, которые она делает, обматывая его талию бинтом, напоминают ритуальный танец или сомкнувшийся круг объятия. Позже, рассказывая о произошедшем в гавани, Керригэн неожиданно чувствует горячую руку женщины сначала у себя на щеке, потом вокруг шеи, тело ее сотрясает дрожь, будто через окно ворвался поток холодного воздуха. Он так растерян, что даже не прижимает ее к себе, скорее от удивления, чем от нерешительности, но спустя несколько мгновений все-таки обнимает, пытаясь рассеять ее страхи нежными утешительными словами, чувствуя тепло ее тела, по-прежнему дрожащего у него в руках, словно пытающегося спрятаться в них. Проходит какое-то время, прежде чем он осмеливается отвести волосы от ее лица и взглянуть прямо в глаза, чтобы понять, не сон ли это и не дурацкая ли ошибка. Растрепанная и очень бледная в голубоватом свете лампы, Эльса Кинтана пристально смотрит на него, призывно приоткрыв губы и с таким изумлением, с каким, наверное, миллионы лет назад первая женщина смотрела на первого мужчину. И тогда он с жадностью, чуть ли не грубо, со всем возможным в его состоянии пылом набрасывается на ее рот, на эти влажные, горячие, слегка припухлые губы, и они с готовностью раскрываются навстречу, как недавно его раненое тело раскрылось навстречу ее умелым рукам. Кровь. Слюна. И опять эти внезапные толчки в паху, от которых набухает плоть. Керригэн думает, как размыта граница между страхом и желанием – двумя ступеньками, не хватает лишь третьей, промежуточной. Одна и та же жестокая ночь сначала толкнула его в объятия смерти рядом с мрачными портовыми ангарами, а потом вывела на дорогу, возможно, еще более опасную, ведущую по самому краю бытия туда, где жизнь – один прерывистый долгий вздох, тело, едва различимое под распахнувшейся тканью, полуголые плечи на фоне полутемной комнаты.
Он слышит ее голос, но не понимает слов, когда она ведет его к кровати, осторожно помогает лечь, склоняется над ним, так что волосы падают вперед и почти касаются кожи, взбивает подушку и подсовывает ему под голову. Однако стоит ему повернуться, чтобы обнять ее и попытаться развязать пояс халата, как боль нападает снова, и она мягко отводит его руки, заставляя лежать спокойно, чтобы избежать новой атаки. Потом она ложится рядом, обнимает его за плечи, гладит ему виски, запускает пальцы в волосы, но при этом властно и нежно запрещает двигаться.
Он и не двигается. Тело кажется ему препятствием, какой-то бездонной чашей с костями из затвердевшей глины. Он закрывает глаза и представляет себя в отделанном деревом купе пригородного поезда, какие были во времена его юности, когда он мог просидеть в таком купе всю ночь и не испытывать при этом ни неудобства, ни скуки, поскольку его сны наяву были обращены в будущее, а не в прошлое. Она лежит рядом с ним, не засыпая и не отодвигаясь.
Керригэн чувствует, что поднимается температура, отдающаяся в голове, как стук идущего по туннелю поезда. В течение ночи он несколько раз впадает в забытье и столько же раз приходит в себя, ощущая страшную слабость, головокружение и ее руку у себя на груди поверх пропитавшейся кровью повязки. Эта слабость толкает его в ночь, в тростниковые заросли на берегу реки, и женщина в белых одеждах, сидящая в кафе с каким-то мужчиной, неотрывно смотрит не на своего спутника, а на него, будто вознамерилась заразить своей печалью. Он закрывает глаза, задерживает дыхание, и боль немного отпускает. Потом он пытается ухватиться взглядом за предметы, которые делают комнату такой реальной: стены, сырое пятно на потолке, письменный стол, стакан воды на столике возле ампул с пенициллином – и запечатлеть их в памяти, чтобы, очнувшись в следующий раз, найти их на прежних местах. Чего он никак не может, так это справиться со временем. Сколько часов провел он здесь, на горячем матрасе, сколько раз Эльса вставала и мерила ему температуру, сколько раз слышал он ее легкие шаги, сколько раз видел колебание голубых язычков в газовой горелке и свет лампы под голубым абажуром? Образы, рождающиеся в мозгу, не выдерживают неумолимого хода времени. Слова, которые он бормочет во сне, выскальзывают из головы, становятся подвижными и увлекают его в некое пространство в форме эллипса, откуда он не может выбраться, в некий калейдоскоп, чьи геометрические фигуры, прежде чем составить новый узор, одним ударом сбрасывают его в центр. Иногда где-то в углу картины-видения появляется плотная черная точка, и тогда он оказывается на площади Дар-эль-Баруд, в северо-восточной части Танжера, где под деревьями работают парикмахеры, а какой-то мальчик дрожа ждет обряда обрезания, и вот парикмахер хватает его за крайнюю плоть, с силой оттягивает ее и чикает ножницами. Каждая мысль, каждый образ существуют произвольно, без всякой связи, и бороться с их разнообразием бессмысленно. Мгновение спустя он уже на Блумсбери-сквер, на остановке автобуса 34, который сквозь туман довозит его до старой темной двери, за ней – скрипящие ступени, а на них – старуха на корточках с цветком в зубах; это тюльпан на очень длинном стебле, но он видит его будто сквозь многогранное зеркало, в котором почему-то не отражается его лицо, и тогда с ужасом понимает, что должен немедленно выбраться из сна и вернуться в реальность комнаты.
– Катрин, – робко зовет он, не узнавая находящуюся рядом женщину, и шелестящий голос – единственная тоненькая ниточка, связывающая его сознание с этой реальностью.
– Да, – отвечает Эльса Кинтана.
– Где ты?
– Я здесь, успокойся, – говорит она, промокая белым платком пот на его горячем лбу.
Но он не может понять, ни где это «здесь», ни когда это «сейчас», находится ли он внутри или снаружи, раньше или потом, сколько ночей уже мечется по кровати, – вместо этого он снова погружается в полубредовое лихорадочное состояние, будто вышел из ниоткуда только для того, чтобы опять затеряться там, под призрачный шум дождя, с силой падающего на какие-то жестяные корыта.
– Нам нужно идти, – оперевшись на ее руку, Керригэн пытается подняться.
Эльса Кинтана пробует успокоить его, но возбуждение не проходит, и тогда, то легонько толкая его назад, то поглаживая, то что-то шепча, ей удается дать ему таблетку, уложить и накрыть простыней. Она позволяет взять себя за руку и поднести руку к лицу, а сама смотрит на сухие от жара губы, приоткрывающиеся и смыкающиеся у ее пальцев. Горячее дыхание обжигает кожу.
– Не двигайся, – наконец говорит она, оставляя лампу на столике зажженной.
– Пожалуйста, поговори со мной, – просит он, – не молчи, говори.
Когда он слышит ее, ему кажется, он плывет на судне, а она окликает его с берега. Ему необходимы сейчас все эти испанские согласные и гласные, которые он с таким трудом научился произносить, как будто звуки – единственная тонюсенькая перегородка, отделяющая его от тьмы, сохраняющая разум живым. Оказывается, именно это она ему и втолковывает: язык обладает огромной возрождающей силой.
Слова Эльсы Кинтаны проникают в темные уголки мозга, растягивая время, отделяющее их от прошлого, которое, будь у него достаточно сил, могло бы открыть перед ними новые возможности. Ее шепот – это рассказ не обо всей жизни. Образы исчезают, но с каждым разом возникают все ближе: женщины и дети идут согнувшись под ветвями олив, собирая по одному маленькие твердые плоды, ползают на коленях по жесткой земле или в грязи, время от времени поднимаются передохнуть, потные, руки на поясницах, глядя на круглые купы деревьев, по которым мужчины колотят вересковыми палками, и сверху на расстеленные плащи и плетеные корзины сыплется оливковый град.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21