А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

принимай объективность оптимистичней, оптимизм – из нашего арсенала. И из Москвы уж спустили бы указание, если б положение было критическое. А то указания неизменные и уравновешенные: не поддаваться на провокации, усилить наблюдение. По всему, избыток энергии у Скворцова оборачивается крайностью: дергает себя и людей. Вот еще бы укрепить Скворцову семью. Признался ему Игорь, а он молчал, никому. Но Ира как-то проговорилась Кларе: разве ж бабы умеют хранить военные тайны? Семейные – тоже не умеют. И пополз слушок по заставе, Невеселая историйка! Легкомысленно увлекся свояченицей, шила в мешке не утаишь, вылезло, и укололся об него пребольно. Сколько можно переживать? Необходимо принять решение, покончить с канителью. Отказываюсь понимать, как это заводить вторую женщину. Мало, что ли, одной? При нашей пограничной замотанности управиться бы с законной супругой, где уж там до посторонней бабы! Баловство это у Скворцова, несерьезность. В мальчиках ходит, а на много ль младше его, Виктора Белянкина? Взрослости духа не хватает. Отсюда и завихрения по женской линии. А ведь алгебра счастья: любите и уважайте взаимно, супруги, растите и воспитывайте детей и на этой моральной основе стройте свое настоящее и будущее. Здоровая семья – и человеку работается. В семье нелады – в работе осечка. Да, вот еще: детей у них нету, как так? А у него, Белянкина, есть пара хлопчиков и любимая жена есть, Кларочка, которую он ни на кого не променяет.
Со Скворцовым он беседовал, разжевывал, что к чему, с Ириной не отважился: она как глянула на него, страдалица, так язык и прилип к гортани. Евгении внушал: «Не встревай в сестрино счастье, уматывай в Краснодар». Девица спервоначалу держала марку: «Катитесь со своими нравоучениями!» – затем лишь отворачивалась, а плечи у нее вздрагивали. Вот должность – раскладывай по полочкам то, что люди смешали в кучу, влезай туда, куда и влезать несподручно. И всегда сохраняй выдержку. Когда Евгения дерзила, как подмывало ругнуть непутевую – не моги. Когда схватились со Скворцовым по поводу саперных работ и личного времени бойцов и тот тыкал под нос единоначалие, грубил: «Ваш брат, политики, говоруны, вы только болтать горазды», – как подмывало бросить ответную колкость, а не моги. Скворцов назавтра извинялся: «Погорячился я, жалею, забудь». Забуду. Политрук не может быть злопамятным.
А Скворцов и впрямь жалел, что погорячился, сказанул необдуманное. При чем тут политики? Выходит, он сам болтун, лейтенант Скворцов. И вообще не следует облекать свои мысли в бранчливую форму. Если они в оболочке брани, не дойдут до адресата. А виной всему его кубанская, казачья горячность. Никак не научится совладать с ней, взнуздываться. На посторонний взгляд это смешно и нетерпимо, если взрослый мужик взбрыкивает. Он, Скворцов, наводит на себя критику, когда вдосталь набрыкается. А до того самоконтроль дремлет. А ему дремать нельзя, как пограничнику на посту. Обнаглели немцы невероятно! Варанов информировал: перед рассветом подбирались к часовому на мосту, часовой кричит: «Стой, ни с места!» – а они ползут. Он выстрелил вверх – тогда отошли. Перед рассветом же переправились через Буг на понтоне, напали на дозор сержанта Лободы и, когда их встретили огнем, убрались восвояси. Теперь Скворцов высылает на границу усиленные наряды – трех или четырех человек с ручным пулеметом. Четырежды из сопредельных кустов обстреливались наши наряды, ребята не отвечали на огонь, но матерились после во все легкие. Белянкин их стыдил, а Скворцов сочувственно хлопал по плечам.
Порой понуждал себя: взгляни под иным углом, возможно, все представится не столь мрачно и безнадежно, ведь немцы должны понимать, что война – штука обоюдоострая. Неужели Гитлер совершенно обезумел после побед в Польше, Франции, Бельгии, Норвегии, Югославии, Греции и где там еще? Должен же соображать: с нами у него номер не выйдет! Но насилие над собой мало что давало. Как ни подлаживайся, под каким углом зрения ни оценивай то, что происходило за рекой, убеждение оставалось неколебимым: авантюристы и маньяки, они развяжут смертоубийственную войну, развяжут. Когда это будет? Сегодня, завтра? Месяц спустя? Но рано или поздно случится. Казалось, немцы не весьма-то и скрывают свои намерения; купаясь в Буге, пересекали фарватер, плыли к восточному берегу, сыскав брод, становились на ноги и, отгоняемые нашими нарядами, орали: «Рус, скоро капут!»; на сыром, пологом западном берегу голопузый немец прутиком чертил на песке: «Russland kapituliert!»; на оборудованных артиллерийских позициях – тяжелые орудия развернуты стволами на восток; танки замаскированы ветками – стволы нацелены на восток; в прибрежных лозняках – понтонные и деревянные лодки, не для увеселительных, надо полагать, прогулок собраны они здесь. Приплюсуем: пограничная полиция заменена полевой жандармерией и полевыми войсками, втрое увеличен состав патрульных нарядов, и среди них – необычные, офицерские. А это для чего? Вчера на взмыленном жеребце прискакал начальник штаба комендатуры, во дворе осадил коня, швырнул поводья коноводу и, уединившись со Скворцовым в канцелярии, под величайшим секретом ознакомил устно с данными: ночью на участке четвертой комендатуры Буг переплыл польский крестьянин, уверяет, что слышал, как находившиеся у него на постое немецкие офицеры говорили о нападении на Советский Союз не то двадцатого июня, не то двадцать первого.
– Будь начеку! – сказал начштаба, прихлопывая по хромовому голенищу плеткой. – Если это, конечно, не провокация.
– А вы не исключаете провокации?
– Все может быть, сразу не перепроверишь. Большинство-то местного населения немцы недавно отселили из пограничной полосы вглубь, – сказал начальник штаба. – Ну, я поскакал, все заставы нужно лично предупредить о повышении боевой готовности…
И Скворцов стал произносить на боевых расчетах:
– По имеющимся данным, Германия вынашивает планы военного нападения на Советский Союз…
Белянкин кряхтел, покашливал, кидал красноречивые взоры, но открыто выразить неудовольствие не посмел.

* * *

Суббота всегда радовала возможностью передохнуть, побаниться. Но надо было дорыть ходы сообщения, нарастить блокгаузные накаты, перед блокгаузами вырубить кустарник, расчистить секторы обстрела из амбразур. А с банькой порядок: натопили, натаскали и нагрели воды, часов с четырех потянулись с газетными свертками под мышкой. Обычно банились в непреложной очередности: сперва рядовые пограничники и сержанты, меж которых затесывались бойцы-железнодорожники, затем старшина заставы и его окружение – писарь, кладовщик, повара, затем Брегвадзе и Варанов, затем Белянкин с семейством и завершал Скворцов с женой. Поначалу Ира ни за что не соглашалась мыться со Скворцовым: стеснялась. Подействовал пример Белянкиных, но все же Ира не переставала конфузиться: Скворцов же, наоборот, дурачился, резвился, а бывало, и озоровал: казацкая, чертячья необузданность… Субординация банного дня соблюдалась и нынче – с той, однако, разницей, что Скворцов зашел в предбанник с первой партией. Он наскоро простирнул трусы, майку, носовой платок, наскоро намылился, обдался из шайки, на полок париться не полез – и будь здоров, грехи смыты. Он подумал об этом и вспомнил, как Женя прыгнула в старицу: «Смою с себя грех!» Впрочем, Женя не только дерзко пошутила, но и поплакала и в испуге оглянулась. На шершавой, в потеках, стене предбанника опять возникло: Женя улыбается, руки и ноги бронзовые, с выгоревшим пушком, на шее коралловые бусы, белое платье, белые туфельки нетерпеливо пританцовывают, – такой Женя предстала на Владимир-Волынском вокзальчике. Протяни сейчас руку, и ощутишь теплое, податливое тело. Но он не протянет, так лучше обоим, Жека. Жекой звала ее да и посейчас зовет Ира. А Женя с ней почти не разговаривает. Молчит теперь и со Скворцовым. Но сегодня утром, словно ненароком зайдя на кухню, сказала ему:
– Пожалуй, я уеду в Краснодар…
Он растерялся, не зная, что и как ей ответить. Она повторила: «Уеду домой», – и выбежала из кухни. Сквозь тонкую дощатую дверь слышно было, как она в своей комнатушке двигала чемоданом, раскрывала шифоньер и всхлипывала. Скворцов едва не выскочил вслед за ней, но на кухню вошла Ира, принялась наливать ему чай в чашку с голубым ободочком, и он остался сидеть за кухонным столом, у чашки с голубым ободочком, подавленный безвыходностью положения и собственной мелкостью. Но, быть может, действительно ей уехать в Краснодар? Переболеют они трое, перемучаются, все рассосется в семье лейтенанта Скворцова и вернется на круги своя. Рассосется все? Нет! Та ему дорога и эта, без них он не сможет. И с ними отныне не сможет. Так, как было прежде, не будет. Любовь? А не моральное ли, не бытовое ли это разложение? Явления многозначны, еще более многозначны слова, так повернут смысл, что закачаешься. Как он будет без Жени, ежели она уедет? Надо было жениться в Краснодаре не на Ире, а на Жене?.. Запутался. Чепуха какая-то, ересь! Нет хороших, чистых и ясных мыслей, есть немощные, виляющие, скользкие мыслишки-недоноски. Сам ты на поверку скользкий тип, лейтенант Скворцов. Да… И не забывай о нависшей над тобой тени военного трибунала. И о нависших, как туча, фашистах не забывай… Из бани Скворцов направился в канцелярию, подписал подсунутые старшиной накладные. Потом поднялся на пограничную вышку. Часовой доложил ему, передал бинокль. В окулярах, в перекрестии делений вставали песчаные откосы берега, ивы в рябившей воде, желтое ржаное поле, тоже всхолмленное ветром, и лес, лес, где за каждым кустом и деревом – машина либо живой немец. А вот движения колонн на просеках и проселках не видать, пыль улеглась, часовой правильно доложил, что передвижение у немцев кончилось. Сделали свое и утихомирились? Солнце било в бинокль, закатывалось в Забужье, багровое к ветреной погоде, да ветер и сейчас уже упруго толкает вышку. Часовой неспелым, ломким баском сказал:
– Товарищ лейтенант, не простыньте с бани-то. Сквозняки туточки гуляют…
– Ништо! – сказал Скворцов. – А баня мировая, с темнотой сменишься, дуй париться!
– Есть париться, товарищ лейтенант! – осклабился часовой. – Кино ноне не будет?
– Обещали подбросить кинопередвижку.
– Товарищ лейтенант, осторожней! Там седьмая ступенька вовсе расхлябалась…
– Ништо! А ступеньку завтра приколотим… Наблюдай в оба!
И покуда Скворцов спускался с лестницы, – седьмая ступенька и впрямь держалась на волоске, – и покуда вышагивал по затравеневшему двору, меж подбеленных груш, яблонь и вишен, мимо колодезного сруба, мимо беседки, где резались в домино, – его не покидало раздумье: что означает эта утихомиренность за рекой? И моторов не слыхать – ни танковых, ни автомобильных. Только самолет подвывает в облаках. Скворцов тревожился, когда немцы мельтешились за Бугом. Но еще тревожнее стало сегодня, при тишине. Что за странная, уплотненная тишина, что она сулит? Тревога проникала в Скворцова, пропитывала, черная, липкая, знобящая. Или холодно после бани, – не обсох как следует, волосы мокрые, на сквознячках продувает? Скворцов зашел домой, повесил на террасе выстиранное бельишко, вернулся в канцелярию, там уже Варанов, распаренный, с чистым подворотничком, волосы на косой пробор.
–Сгоняем блиц, товарищ начальник? Не уважишь бывшего пограничника?.. И мне, кстати, не до шахмат. Муторно на душе: чего фашисты затаились?
– Иди к мосту, будь с бойцами, – сказал Скворцов.
Проводив Варанова, испытывая гнетущее томление, он пошел к беседке. Там курили, переговаривались, стучали костяшками домино, политрук Белянкин и сержант Лобода пели под баян. Приятно поет политрук, звонко, врастяжку. Хлебом его не корми – дай спеть и сыграть на баяне, бойцы его слушают с удовольствием. Лобода подхрипывает, но с чувством. Пойте, ребята, смолите цигарки, забивайте «козла», беседуйте о своих завтрашних планах, а у меня на завтра планы – завершить саперные работы. Кто-то из курильщиков позвал:
– Товарищ лейтенант, прошу к нашему шалашу.
– Спасибо, – сказал Скворцов, – я так, мимоходом.
– Народ настаивает, – сказал Белянкин, обрывая пение.
– Ну, коль народ… – Скворцов присел на скамейку подле Лободы, спросил Белянкина: – Товарищ политрук, как с кино?
– Не состоится, товарищ начальник заставы. Из отряда звонили: не приедет передвижка.
– Ну вот, – досадливо сказал Скворцов. – А что за фильм обещали?
– «Веселые ребята». Комедия.
– Вечно они подводят, – сказал Скворцов и подумал: «Веселые ребята»? Комедия? Не до веселья нам будет, трагедией пахнет, не комедией: война надвигается…"

5

Около полуночи зазвонил телефон.
– Скворцов? Слушайте меня, Скворцов, внимательнейше…
Показалось, что говорит майор Лубченков – неторопливо, веско, в нос, – но это был начальник отряда. Без утайки, открытым текстом он говорил:
– В двадцать три часа на участке четвертой комендатуры задержан немецкий, солдат двести двадцать второго пехотного полка семьдесят четвертой пехотной дивизии Альфред Лисков…
«Везет же капитану Бершадскому, все на его участке происходит», – машинально подумал Скворцов, прижимая трубку к уху.
– Он перешел на нашу сторону и сообщил, что немецкая армия предпримет наступление на Советский Союз в четыре часа утра двадцать второго июня, что это ему стало известно от его командира обер-лейтенанта Шульца…
«Так вот оно… Так вот оно… Так вот око…» В висках запульсировало, и стало нечем дышать, и Скворцов расстегнул пуговицу.
– Перебежчик рассказал далее, что немецкая артиллерия заняла огневые позиции, а танки и пехота – исходное положение для наступления…
«Неотвратимо… Неотвратимо… Неотвратимо…» Молоточки выстукивали в висках и затылке, испарина покрывала лоб и шею, рука с телефонной трубкой подрагивала.
– Заставу приведите в боевую готовность, организуйте взаимодействие с соседями. Дальнейшие указания получите через коменданта. И не робейте, в случае чего – помощь подоспеет… Ясно?
Скворцов хотел и не смог ответить, голос отказал, в горле булькало.
– Я спрашиваю: вам ясно?
Мучительно преодолев спазм, Скворцов произнес:
– Ясно, товарищ майор.
– Надеюсь на вас…
В трубке щелкнуло, а Скворцов еще держал ее возле уха. Не молоточки выстукивали башку – иглы покалывали, боль острая, колющая. Скворцов потер виски, затылок, подтянул ремень и уж затем заметил, что он делает. В комнату набивался лунный свет, отпечатывал на полу переплет рам, в раскрытую форточку наносило запах зацветших роз – с клумб, сырость, лягушиное кваканье и соловьиный свист – с поймы, и никаких чужих звуков, даже самолет сгинул.
– Так, – сказал Скворцов, прокашлялся, повторил: – Так.
Очухался? Можешь действовать? И забудь томление, растерянность, боль от сознания непоправимости того, что стрясется, – обо всем забудь. Действуй. Командуй. Решай. Не сиди сиднем. Позвонил Варанову, проинформировал. Тот сперва не поверил, перебивал, переспрашивал, потом сказал:
– Будем драться, товарищ начальник! Идейно рассуждаю?
– Идейно, – сказал Скворцов.
Послал за Белянкиным и Брегвадзе. Пока дежурный бегал за ними на квартиру, позвонили соседи. Сосед слева был возбужден, частил:
– Всыплем гитлерам! Мне дежурный по комендатуре под секретом шепнул: начальник отряда доложил о показаниях перебежчика командованию погранокруга и командующему полевой армией, которая прикрывает наше направление. В Москву звонил! Примут меры, получат гитлеры по зубам! Будь спок!
Сосед справа был подавлен, потерянно ронял:
– Обстановочка, хоть стой, хоть падай… Уж если начальник отряда позвонил по прямому проводу в Москву о перебежчике, то можно представить, какая ожидается заваруха… Я в отряде два года и не упомню, чтоб звонили по прямому проводу в Москву…
И Скворцов такого не упомнит, а поводы как будто были: налеты банд, обстрелы нарядов, поимка шпионов и диверсантов, увод пограничника за кордон и прочие чепе. Прибежали запыхавшиеся, заспанные Белянкин и Брегвадзе. Не приглашая садиться, Скворцов проинформировал их о разговоре с начальником отряда. Брегвадзе зацокал языком:
– Вай, вай, большое несчастье! Большая война будет!
– Не может быть, чтоб война… – побледнев, сказал Белянкин. – А не провокация это – с перебежчиком? Мы же изучали заявление ТАСС…
– Изучали, изучали! Но я слышал начальника отряда, вот как тебя…
– Что-то здесь не то, не так. – Белянкин, белый, с трясущимися губами, суетливо переставлял на столе стакан, чернильницу, книгу. – Я отказываюсь принимать это за доказанное…
– Ну и не принимай, – устало и спокойно сказал Скворцов, удивляясь этому спокойствию.
Он приказал поднять с постели командиров отделений, сержантов, проинформировал их. Он говорил, – и словно тень ложилась на знакомые молодые лица:
1 2 3 4 5 6 7 8 9