– Черт побери! – кричит испуганный батрак, вбегая в дом, чтобы оповестить о случившемся хозяйку. – Идите сюда, гляньте, скажите, что это значит – кран у бочки открыт, пиво до капли вытекло! Идите, гляньте!
Но хозяйка и прислуга, которые как раз в это время выходят из кладовки, отвечают ему чуть ли не в один голос:
– Нет, лучше ты иди сюда да погляди, что в кладовке творится!
– Как так, – батрак пугается еще больше, – и в кладовке тоже?
А в кладовке и впрямь много чего натворено. Миски со студнем разбиты вдребезги, колбасы, запеченное и всякое иное мясо, посуда с молоком, кадушка для сливок, масло, винные бутылки – все вперемешку, как каша, на полу, свалено в одну кучу, венчает ее перевернутая вверх дном кадушка с салакой.
Все трое некоторое время, не произнося ни слова, разглядывают следы чьей-то разрушительной работы, наконец, хозяйка первой обретает дар речи; сожалеют, проклинают, всплескивают руками и, в конце концов, приходят к общему мнению: это подлое дело сотворил человек, а никак не кошка или собака; в то же время всем становится ясно, что они столкнулись не с воровством, а с непонятной и необъяснимой жаждой уничтожения.
Батрак приходит в себя прежде других и пытается найти объяснение случившемуся.
– Ведь в доме все же было два человека, – говорит он, – неужто они и впрямь ничего не видали и не слыхали?
После этих слов он возвращается в жилую ригу, чтобы расспросить лежащего в печке аптекаря.
– Мил-человек, – прокашлявшись, отвечает аптекарь, – об этом деле я ровным счетом ничего не знаю. Вроде бы что-то происходило… вроде бы кто-то тут ходил и хозяйничал… но кто это был, и что он делал – это мне абсолютно не известно. Я совершенно больной и не вылезал из печки со вчерашнего обеда. А в обед вчера отведал немного пива и поел со стариком в доме. Вот и всё.
Странным образом и у старого хозяина тоже нет ни малейшего представления о случившемся. Вчера во время обеда он вместе с аптекарем немного поел, покурил, после чего пошел и лег обратно в постель, вот все, что он может вспомнить. Разве что вечером, часов около пяти-шести Крантс громко лаял, – больше старик ничего не видел и не слышал.
Расследование ни к чему не приводит, и обитателям хутора Юлесоо не остается ничего другого, как известить обо всем Йоозепа – пусть решает сам, что предпринять. И вот батрак со всей быстротой, на какую только способен старый юлесооский мерин, мчится в Рая, где требует вызвать своего молодого хозяина, – пусть выйдет немедленно, потому что у него дома, на хуторе Юлесоо потешился дьявол… да что дьявол – там не иначе как целых полдюжины дьяволов потешились и сорвали свою злобу на мисках со студнем и молоком.
Спустя несколько минут утомленный брачной ночью Тоотс уже на ногах.
– Что такое? – спрашивает он испуганно. – Не отец ли часом преставился?
– Нет, никто не преставился, – отвечает батрак, – но дело все же дрянь. Дело до того дрянь, что…
Едва узнав, что произошло, Тоотс поднимает со скамейки свернувшегося калачиком Либле, вытряхивает из него сон и тащит к дверям.
– Пойдем, Либле, сегодня ты мне нужен как никогда прежде.
– Что? Где? – ворчит звонарь, но батрак мигом подхватывает его под руку и выволакивает в прихожую. Там все они сталкиваются с арендатором, который, как он выразился, уже две недели безуспешно ищет дверную ручку. Надо же, наконец, разбудить народ, кто же спит во время свадьбы – скоро уже восемь часов!
– Вот мы уже и встали, – быстро отвечает Тоотс, – только нам недосуг, спешим!
– Постой! Да остановись же ты! – хватает его за плечо арендатор. – Что это за спешка такая? Куда вы рветесь?
– В Юлесоо, в Юлесоо! Там вчера побывали черти.
– Черти? В Юлесоо?!! Что за дьявольщина! Погодите, я поеду с вами, все равно одному мне в такую рань тут нечего делать.
И вот они все вместе мчатся на хутор Юлесоо, смотрят на картину разорения и ума не приложат, что же им теперь делать, остается лишь пожать плечами и навечно проклясть преступника. Тоотс, в свою очередь, выслушивает объяснения аптекаря и старика-отца, прислоняется к опустевшей пивной бочке и погружается в раздумье. Через некоторое время молодой хозяин Юлесоо как-то странно передергивается всем телом, словно кто-то толкнул его в спину, – глаза его становятся круглыми, ноздри раздуваются.
– Вот что, друзья, – произносит он резко, – я знаю, чьих это рук дело, и черт меня подери – и единожды, и дважды, и трижды! – ежели я ошибаюсь. Само собою, ни салаку от студня, ни студень от салаки это уже не отделит – все перемешано как каша! – но я знаю, и это – главное. Я знаю, по меньшей мере, в какую сторону света мне трижды в день плевать и куда поворачиваться задом, когда я пойду по нужде за угол. Подавать жалобу в суд – дело пустое, этот господин слишком хитер, голыми руками его не возьмешь.
– Но кто же он? – спрашивают батрак и Либле одновременно.
– Пусть это поначалу останется между нами. Сказать-то я скажу, только с одним условием – вы никому не проговоритесь. Пока что у меня нет никаких доказательств, что это сделал именно он, и я, обвиняя его, сам могу влипнуть. Этот злодей, кого я сейчас послал бы в Торискую преисподнюю, а то и куда подальше, не кто иной, как мой дорогой школьный приятель Кийр.
– Я только что хотел сказать то же самое! – восклицает арендатор. – Трижды проклятый рыжеголовый, и никто другой. Ежели это не так, я готов хоть завтра спалить свои усы до последнего волоска. Вот она, вчерашняя тарелка горячего супа!
– Всеконечно – Кийр. И дело тут не столько во вчерашнем супе, сколько в давнишнем озлоблении портного. Не забывайте, ведь какое-то время моя теперешняя жена вроде бы считалась его невестой. Да и манера его сразу видна. Само собой, конокрада из Кийра никогда не выйдет – это по его разумению грех – но так же верно и то, что уздечку он в куски изрежет и чересседельник унесет, ежели решит, что с ним, с Кийром, обошлись несправедливо. На такое он способен. Другой бы на его месте либо красного петуха подпустил мне под стреху, либо самого меня палкой по башке огрел, а Кийр вместо этого колошматит миски со студнем и открывает кран пивной бочки. Да, да, на такие, только на такие деяния и способен мой дорогой бесценный друг.
– Хорошо же, – Либле подмигивает своим немытым глазом, – а что мы за то с ним сделаем?
– Что мы сделаем… – Тоотс пожимает плечами. – Ничего не сделаем. До тех пор, пока у нас не будет доказательств, никто ничего сделать с ним не сможет. Разве что по головке погладить да поцеловать.
– Ну, нет, зачем же так, – высказывается арендатор, постучав по пустой бочке, – у тебя теперь есть, кого гладить по головке и целовать, дорогой Тоотс, но, я полагаю, махнуть на это дело рукой тоже нельзя. Жаль, что сюда он уже не притащится, не то дали бы ему хорошую взбучку. Нужно что-нибудь придумать.
– Будет видно, будет видно, – нерешительно отвечает молодой юлесооский хозяин. – А пока что вы, Юхан и Либле, помогите женщинам вынести отсюда всю эту пакость и как-нибудь высушить пол жилой риги. А мы с арендатором поедем назад в Рая и скажем Тээле, чтобы она свадебных гостей девала, куда хочет, пусть хоть засолит их, пусть хоть из них студень сварит – мне это теперь все одно, сюда, во всяком случае, ни одного человека пригласить нельзя. Видно, сбываются вчерашние слова Кийра, что в чулане и в кладовке хутора Юлесоо хоть шаром покати, хоть в рюхи играй, еды тут не наберется даже и на слепого котенка.
* * *
Тем временем более дальние гости, те, что провели ночь в раяском доме, уже поднимаются с постелей. Женщины расчесывают детям волосы, мужчины натягивают на ноги пахнущие дегтем сапоги, из комнаты, где спали девушки и женщины помоложе, доносятся отчаянные взвизги – там брызгают друг на друга водой, щекочут тех, кто заспался, и выкидывают всякие другие штуки, как это часто случается среди молодых особ женского пола, полностью предоставленных самим себе. Когда Тээле, уже совершенно одетая, входит в эту комнату шалостей, шум в ней еще усиливается. Предприниматель Киппель поглаживает свои усы и «пятикопеечную бородку и посматривает по сторонам – не появится ли откуда-нибудь его «веселая вдова». Тыниссон с припухшими глазами, одетый в вязанку, слоняется из комнаты в комнату, не зная, куда себя деть.
Затем в Рая начинают возвращаться и живущие поблизости гости, которые ночевали у себя дома. Появляется, весь в снегу, батрак с мельницы (к утру началась метель, а заодно и потеплело), приходят Арно Тали, Пеэтер Леста, Лутс и кое-кто еще. Леста и Лутс, как выясняется, коротали ночь у Арно Тали на хуторе Сааре и до самого утра гудели, словно навозные жуки, – разговаривали обо всем на свете и сверх того наговорили еще четыре-пять печатных листов. Арно Тали рассказывал друзьям о своей поездке на чужбину, Лутс, слушая его, пришел в такое воодушевление, что порывался немедленно ехать в Австралию через Нуустаку.
Когда все уже завтракают, на хутор Рая возвращаются Йоозеп Тоотс и арендатор. Кто из них больше зол, сказать трудно, но одно все же, несомненно: злы оба. Злость их подогревается тем, что она беспомощная, – у них нет ни определенного плана действий, ни возможности отомстить Кийру за его злодеяние. За столом оба молчат, что не мешает им опрокидывать рюмку за рюмкой – словно бы для подкрепления духа. Наконец Тоотс подает своей молодой жене знак, и все трое – арендатор, Тээле и сам молодой юлесооский хозяин – направляются в боковую комнату, где все еще витает запах тел спавших тут молодых женщин. Здесь, среди разбросанных простынь, одеял и подушек, где, кстати, можно увидеть и кое-что из предметов ночного туалета, названные выше лица довольно долго совещаются. О чем именно они разговаривают, к какому решению приходят, точно не известно, однако вскоре после этого совещания на заднем дворе хутора Рая возникает какая-то таинственная суетня, которую стараются скрыть от большей части гостей. Прежде всего, арендатор, невзирая на глубокий снег и сугробы, подгоняет своего горячего жеребца к тыльной стороне раяского дома. Затем через заднюю дверь начинают выносить и укладывать в арендаторские сани всякие кадушки, горшочки, корзинки побольше и поменьше, ручные и дорожные, и еще что-то завернутое в простыни. Поверх образовавшегося воза арендатор набрасывает санную полость и, не сказав никому ни слова, покидает хутор Рая. После этого туда же, к задней двери дома, подкатывает раяский батрак на лошади, запряженной в дровни. Вскоре и он тоже уезжает со двора и увозит с собою какой-то похожий на бочку предмет, спрятанный под ворсистой санной полостью.
Как только завтрак заканчивается, Тээле велит запрячь лошадь и тоже куда-то исчезает… тихонько… как бы между прочим… словно бы ничего и не случилось. Тоотс стоит на пороге, кивает жене головой, некоторое время смотрит ей вслед и бормочет себе под нос:
– Чертовски расторопная девчонка! Нет, другой такой, пожалуй, и на свете нет. До чего же славно, что эта, самая расторопная и… и аппетитная досталась не кому другому, а мне. И красивая, чертовка! Хм-хм! Одно удовольствие! Нет, аптекарь, бедняга, похоже, и половины вещей не знает. Ну, как это можно… Чертовски жаль, что арендатор умчался, не то опрокинули бы с ним еще по рюмашке.
XVIII
Однако Тээле и арендатор отсутствуют довольно долго, время уже движется к полудню. Тоотс бродит по дому, словно курица, которой надо снестись, и не находит себе ни места, ни занятия. Несколько раз он пытается завести разговор со школьными друзьями, но вскоре понимает, что это еще более бесплодное занятие, чем какая-нибудь никому не нужная работа или самоистязание – все это ни к чему. Разумеется, он бы с радостью поехал следом за Тээле, если бы не боялся, что это бросится гостям в глаза и породит всякие нежелательные догадки, ведь уже и теперь, после исчезновения Тээле, старухи из Вирпли с таинственным видом шепчут что-то друг другу на ухо, – что же будет, если и ее муж тоже покинет гостей? Да, конечно, когда ты на них смотришь, все они так и тают, словно сало на горячей сковородке, но попробуй только повернуться к ним спиной! Попробуй, повернись к ним спиной, и погляди, что будет! Тогда они разберут тебя по косточкам и представят тебя самым отвратным человеком на свете. Нужны тебе рога на голове – будь так добр и прими эти рога; хочешь быть кривошеим – будь любезен… скажи только, в какую именно сторону твоя шея должна быть искривлена; может быть, желаешь иметь на спине горб – доставь им это удовольствие и возьми вместо одного два. Возможно, ты хочешь иметь пустой кошелек? Но, силы небесные, когда же это у тебя там что-нибудь было?! Хочешь, наконец, приобрести славу вора, мошенника, душегуба, пьяницы, подделывателя подписей? Будь любезен, уже давно ходят слухи, что ты такой и сякой, и даже еще почище. А если молодая девушка когда-нибудь тоже захочет удостоиться материнских почестей? Ах, ну что об этом столько говорить, ведь она и без того наверняка двоих-троих уже куда-то подевала – не зря же она каждое воскресенье болтает на церковном дворе с Яаном. Нет, куда там – это ведь каждый может своим глазом увидеть и своей рукой пощупать! А они сами? Может быть, они тоже желают о себе кое-что послушать? Ох, Господь милосердный, неужто же про них кто-нибудь что-нибудь может сказать! Они ведь свою жизнь уже прожили – и даже плохим словом ни с кем не перекинулись. Нет, они прямые, словно рога у барана, словно два бараньих рога… Так, именно так иные мелкие душонки на каждом шагу стараются представить ближних своих еще более мелкими… словно бы в утешение себе… уж такова природа некоторых людей.
– Нет, подождем еще чуток, – Тоотс мотает головой, – кто много терпит, тот долго живет.
И словно бы в награду за это мудрое решение, чуть ли не в ту же самую минуту рядом с молодым юлесооским хозяином оказывается Тээле и говорит:
– Все в порядке. Поехали!
– Правда?! – восклицает мгновенно просиявший Тоотс. – Ты молодчина, молодчина, молодчина… А мне тут без тебя было так тоскливо.
И вновь деятельно оживленный арендатор разворачивает жеребца, чтобы уже в третий раз за сегодняшний день ехать в Юлесоо – теперь, во всяком случае, уже в составе свадебного поезда. Когда они выезжают из ворот хутора Рая, Тоотс прикрывает глаза Тээле своей мохнатой рукавицей и произносит с шутливой серьезностью:
– Это затем, чтобы ты никогда не сумела найти дорогу назад в родительский дом, чтобы ты до самой смерти оставалась там, куда тебя сейчас везут. Есть такой старый обычай, и, говорят, его очень важно соблюсти. Я еще совсем маленьким слышал об этом от своей матери.
– Хорошо же, – отвечает Тээле, когда Тоотс освобождает ее глаза, – но если уж ты придерживаешься одного старинного свадебного обычая, почему бы тебе в таком случае не следовать и другим? Моя мать часто вспоминает о свадебных песнопевцах, которые когда-то славились – почему ты не пригласил их на свадьбу? Тогда бы я их увидела собственными глазами и услышала собственными ушами.
– Это замечательная мысль, – соглашается с женою Тоотс, но она пришла тебе в голову слишком поздно – это, во-первых, а, во-вторых, вряд ли свадебные песнопевцы сохранились до нашего времени. А ежели еще и существуют в каком-нибудь медвежьем углу, так кто же знает, где именно их искать? Те, кто песни народные записывают, они, ясное дело, знают, в это я верю, но мы-то не знаем. А ежели бы мы и привезли к нам какую-нибудь древнюю старушку и заставили бы ее петь старые свадебные песни, это, по моему разумению, было бы скорее глумлением над древним обычаем и над старым человеком, а вовсе не их почитанием. Д-да, черт подери! как я понимаю, ежели бы те, кто помоложе, имели охоту чему-нибудь у старших учиться и сами исполняли бы свадебные песни – тогда да, тогда другое дело! Нет, дорогая Тээле, в теперешнее время не поют свадебных песен, не в ходу также и другие стародавние обычаи, будь они хоть какими красивыми и приятными. В теперешнее время на свадьбах совсем другое принято: ругаются, отделывают друг дружку кулаками, дубинами, палками, кнутами, оглоблями, дугами… одним словом, чем попадя, лишь бы сделать другому больно, а бывает, какой-нибудь сатаненок расколошматит миски со студнем и выпустит пиво из бочки – таковы свадебные обычаи нынче. Новые времена, новые люди, новые нравы. Хорошо еще, что у нас пока что хоть так дела идут.
Когда свадебный поезд проезжает мимо домика мастера-портного Кийра, младший из его рыжеголовых сыновей вбегает со двора в комнату и кричит дурным голосом:
– Едут! Едут!
– Что ты орешь! – восклицает отец семейства, отбрасывая в сторону замусоленный журнал мод. – Кто едет?
– Уф, уф, Тоотс со своими свадебными гостями. Да как их много-то!
Сказанного вполне достаточно, – чтобы увидеть проезжающих, все домочадцы, оттесняя друг друга, кидаются в комнату, обращенную окнами на большак. В узких дверях, к которым все подбегают одновременно, из старого мастера и его семейства образуется пробка, некоторое время она не подается ни вперед, ни назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18