С отцом-то не разговаривала. Лишь «да», «нет». Что за люди?.. Ну, я теперь от них не завишу. У них – свое. У меня – другое на уме. Завтра же надо написать письмо ребятам. Приедут – выроем пещеру вон там, на сопке, выше всех домов.
Я схватил легкий узел с табаком и потащил его вслед за отцом к трапу. Пока я дремал на солнышке, баржа перевезла всех пассажиров. Мы сели уже в полупустую.
На барже орудовали те два японца, в синих куртках с белыми иероглифами во всю спину.
Я глядел будто на берег, на море, на чаек, а сам зорко следил за японцами. От них всего можно было ожидать. Это ничего не значит, что они несколько рейсов до берега уже сделали и что один выпячивает в добродушной улыбке огромные зубы, а другой мурлыкает «Катюшу». Так же, наверное, улыбался доблестный генерал Сиродзу, глядя, как дедушку бросают в топку. «… Желаем полного успеха в строительстве и сохранении мира и порядка». Долго ли этим двоим утопить всех нас!
Катер потащил нашу баржу в бухту. Один из японцев стал за большое кормовое весло. Я следил, не направляет ли он баржу на волнолом. Мне показалось, что мы сейчас врежемся в бетонный цоколь под маяком. Я оглянулся. Все спокойно разглядывали городок. Семен объяснял бабушке:
– Японцев кормит море… Рыба, морская капуста, осьминоги, ежи, трепанги…
– Осьминоги, поди, склизкие?
Смоляной борт баржи коснулся короткой тени маяка. Над башней косо взлетели чайки. У меня отлегло от сердца.
– Гера, смотри, какая птица! – закричал Юрик и дернул меня за рукав шинельки.
На волноломе, у ступенчатого подножия башни, стояла белая птица на длинной красной ноге. Птица поджала другую ногу и, сгорбившись, глядела в пенную воду прибоя.
Я мигом выдернул из кармана рогатку, зарядил свинцовым шариком, поднял ее на уровень глаз и саданул по птице. Она подпрыгнула, трепыхнула крыльями и упала за волнолом.
Баржа вильнула кормой в разные стороны. Японец за веслом что-то прокричал второму. Тот подбежал к нам со сжатыми кулаками.
– Росскэ маренький худо! – закричал он. Глаз его не было видно в узких щелках. Там только проблескивало что-то.
Я натягивал и отпускал пустую рогатку, натягивал и отпускал. Резина больно хлопала меня по пальцам. Но я терпел. Я только не понимал, почему и японцу жалко птицу?
– Ладно тебе, – сказал отец японцу и загородил меня. – Раскудахтался из-за какой-то цапли.
– Не окно же разбил, – поддержал отца Рыбин. – Птица ничья, дикая.
– Грех какой, господи, – с укором посмотрела на меня бабушка. – Отец иконы жжет, а сын птиц бьет.
– Кровь они пьют мою, – пожаловалась мама.
– Журавль – священная у них птица, – сказал Семен и отнял у меня рогатку. – Все равно что у нас голубь… Так дело не пойдет, вояка.
– Ну зачем же ты? – Отец поднял руку, чтобы перехватить рогатку, но было поздно: Семен вышвырнул ее за борт. – Он же не на птиц ее вез, – пояснил отец.
– Законное его оружие, – поддакнул Рыбин и полуобнял меня за плечи.
– Пора своим котелком варить. – Семен похлопал меня по лбу тяжелой ладошкой. – По росту скоро батю догонит.
Японец раздвинул щелки глаз и с удовольствием смотрел на рогатку, которая покачивалась на воде.
У меня защипало в носу. Конечно, птицу жалко. Но зачем же отнимать у меня последнее оружие? Осталась одна ракета. А берег надвигался, как борт вражеского корабля. И по нему сновали японцы в синих куртках с иероглифами, похожими на драконов.
Юрик дернул меня за рукав:
– Гера, а где белый пароход?
Вот еще пристал… Я пожал плечами.
– Где твой «Оранжад»?
Я показал большим пальцем назад, в море.
– Где, где?
Я был так расстроен, что на этот раз не смог бы выкрутиться. Но тут баржа стукнулась о причал, и люди заторопились на берег.
Мы опять ждали, пока все сойдут. Поднялись по трапу на берег последними. Машина с вербованными отошла перед нашим носом. Мы не успели забросить в нее свои вещи и теперь топтались с узлами на бетонной полоске пирса. Дина, маленькая жена Рыбина, пристукивала высокими каблуками полусапожек: замерзла. На Дине жирно отсвечивала черная плюшевая куртка.
Меня раздражало пристукиванье и блеск куртки. Берег зыбился под ногами. К солнцу сбежались откуда-то тучи, и море потемнело. Я оперся о железную тумбу, натертую до блеска канатами, и стал следить, как Рыбин пыхтит в своей шубе колоколом, пытаясь поднять оброненный узел. Никто ему не мог помочь, так как руки у всех были заняты. Даже Юрика опять наградили чайником. Он подтащил чайник к Рыбину, сел на крышку и пытался помочь поднять узел. Наконец Рыбин кое-как зацепил свой узел рукой. Зато с шеи тючок свалился, когда Рыбин начал разгибаться.
Тючок зацепился за острый, раздвоенный на конце носок нашего чайника и разлезся. Из дыры посыпалась на бетонную плиту бурая махорка.
Пробегавшие мимо японцы споткнулись, обступили нас.
– Узелок на бочок – рассыпался табачок, – сочинил Юрик и начал, сопя, собирать махорку и ссыпать обратно в дыру. Но гнилая материя расползалась дальше.
Один из японцев, кривоногий, с редкими рябинками на круглом лице, одетый, в отличие от других, в черный костюм, протянул десятку.
– Прошу вас, пожалуйста, продать мне табаку, – сказал он без запинки, сверкнув золотыми полукоронками на двух передних зубах.
Рыбин оторопело глядел то на свой тюк, то на десятку в руках японца.
– Не слышишь, что ли? – раздраженно одернул соседа Семен и цвиркнул слюной через редкие зубы, словно беспризорник. – Человек просит махорки.
Рыбин склонился к маленькой Дине и пошептался.
– Воздержимся пока, – ответил Рыбин, опуская под ноги узлы. – Цена тут неизвестная, стакана опять же нет…
– Да ты горстями, – посоветовал Семен. Глаза его были сужены не хуже, чем у японцев, а бугристый нос покраснел.
– Како твое дело? – озлился Рыбин и бросился подбирать табак. – Через все море вез, а тут продешевить. Нам он не даром доставался, табачок. Вот они, мозоли-то. – И он протянул большие руки.
Ну где я видел его? Ловкие пальцы с шерсткой чуть выше сгибов. Ладони, как чашки.
Будто языком вылизывал Рыбин бетон. Отец одним глазом косил на Рыбина, другим на маму. Но мама не замечала ничего вокруг. Она глядела на пароход, который отплывал назад. По горлу мамы прошла волна. Отец вдруг нахмурился и взглянул на решетчатые ворота порта:
– Забыли про нас, что ли?
– Пойду потороплю коменданта, – сказал Семен и зашаркал тяжелыми ботинками по бетонной дорожке. Из круговорота на его макушке выбивался вихор цвета ржавчины.
Рыбин выбирал табак из щели. Туда проходили всего два пальца.
– Не могла мешка покрепче найти… – ворчал на свою молчаливую жену Рыбин.
Японцы не расходились.
– Ну, чиво буркалы повыпячивали? – поднял Рыбин ушастую голову в их сторону. – Так работаете на советскую власть?.. Понимаете русский язык или нет?
– Понимаем, – ответил рябой японец, и скулы его дрогнули. – Прошу прощения, сударь. Я хотел купить табаку для больного брата. – Он гордо поклонился и зашагал к воротам.
Отец спустил узлы и смотрел то на них, то на маму, то на удаляющегося японца.
У меня поднялось настроение: наконец-то с японцами разговаривали как надо. Но тут случилось такое, чего я потом долго не мог понять.
Бабушка запустила руку в один из наших узлов и достала жменю табаку.
– Курите, ребяты, – сказала она и обошла япошек. – Крепкая махра – горло продирает, слезу вышибает…
Японцы ощерили свои без того выпяченные зубы и взяли по щепоти самосаду. Один из них пытался засунуть мятую пятерку в карман бабушкиной кофты, что выглядывал из-под распахнутой телогрейки. Но бабушка отодвинула его руку. А отец обвел японцев гордым взглядом – знай наших! – и сказал:
– Угощаю.
– Спасибо, – ответил один японец, другие закивали головами.
Я хотел заметить бабушке, что, может быть, отец вот этого улыбчивого японца толкал в топку нашего деда… Но тут мой батя протянул им нарезанную стопкой газету! Наверное, забыл, как «угостил» самурай его друга Чирикова Саньку. Японцы свернули цигарки.
Я оторвался от тумбы, чтобы напомнить бабушке и отцу про деда и Чирикова, но тут, как назло, подошла машина.
Семен соскочил с подножки. Он внимательно вгляделся в мое лицо. Глаза его против солнца напоминали зрелый крыжовник.
– Ну, чем недоволен? – спросил он. – «Десант»-то высадился.
Я нахмурился. Шутки шутками, а несчастную рогатку и ту отобрал.
Мы покидали узлы в кузов и уселись на них. Машина фыркнула своим дымом по японцам и покатила к воротам.
Мы проехали мимо каменного здания с вывеской над входом: «Управление порта». За управлением начинался деревянный город.
На двухэтажных домах были развешаны вертикальные вывески. Пахло соевым маслом, жареной соей, бочками из-под селедки и плесенью. Парнишка-японец с черной челкой на лбу нес большого краба. Я погрозил япончонку кулаком. Он остановился и открыл рот, как будто ничего не понимал. Бело-розовая клешня краба коснулась асфальта.
– Ага, увидел противника, – сказал Семен, натягивая мне шапку на нос.
– Куда нас теперь? – спросила мама, зябко дернув плечами.
– Шофер знает, – ответил Семен. – Пока поживем все в одной комнате… В управлении с ног сбились: целый пароход переселенцев! Заселяют к японцам. И нашим надо угодить, и тех не обидеть… Меня сразу за жабры и на эту работенку… Заказывайте… Устрою по дружбе в центре города.
– А можно не к японцам? – Я повернул голову так, что хрустнули шейные косточки.
– Ничего – переживешь, – успокоил меня Семен. – Еще так скорешишься с ними – водой не разольешь.
Я презрительно цвиркнул слюной, как делал он сам в таких случаях.
– Не нужны нам центры, – проговорила мама сурово. – Мы и с краю поживем, огород лишь бы был.
– На рыбзаводе у них рук не хватает, – сказал Семен.
Мама скосила на него глаза и задумалась.
– Кури, Семен, – предложил Рыбин, протягивая горсточку махорки. Губы его неуверенно вытягивались между буграми щек.
– Аригато, – отблагодарил Семен по-японски, отворачиваясь.
По улице, по асфальту, цокали деревянными гэта японки в кимоно. Они важно несли на своих головах горки черных блестящих волос, проткнутых перламутровыми гребнями. У одной японки к спине был привязан ребенок. Головка его болталась в такт с шагами матери.
– У нас кавалерия тише ходит, – сострил отец.
Рыбин засмеялся басом.
– Чует сердце – женюсь я на японочке, – сказал Семен и передернул усами.
У японок были маленькие печальные рты, а глаза напоминали воронье перышко. Мне вдруг вспомнились слова из уличной песенки:
Почему так плакала японка?
Почему так весел был моряк?
Неожиданно японки раскрыли большие бумажные разрисованные зонты. И сразу закапал дождик. А только что светило солнце!
Мы бросились укутывать Юрика. В это время машина остановилась возле дома с желтой вывеской от крыши до тротуара. Задилинькал колокольчик над дверью. На порог вышел человек в лиловом кимоно. Его лысая голова напоминала кабачок.
– Коннити ва, – поздоровался с ним Семен, мелькнув клёшами над бортом машины.
– Милости просим! – Редкие волосы на бровях этого человека напоминали кошачьи коготки. А из?под бровей высматривали нас русские глаза. – С благополучным прибытием, соотечественники! Позвольте-с представиться… Бывший купец второй гильдии Тимофей Иванович Загашников. – Он отступил в дом, и мы вошли следом, волоча узлы.
В доме пахло вяленой селедкой и соей. Купец смущенно улыбался, разводя руками.
– Извините-с, обстановка японская… Сами понимаете, с волками жить – по-волчьи выть.
Большая комната, выстланная соломенными матами, была оклеена японскими газетами. Черное колено трубы уходило от буржуйки в грязное окно, по которому тарабанил дождь.
Мама окаменела на пороге. В лицо ее врезались острые тени. Губы сжались в пепельную полоску. Казалось, она крикнет сейчас отцу: «Куда ты меня привез?!»
– Сию минуту, – засуетился Загашников возле печки. Он чиркнул спичкой и поджег растопку. – Обогреетесь, тогда и настроение поднимется.
В трубе загудело пламя. Мы разулись у двери и прошли к «буржуйке». Загашников сходил в соседнюю комнату и вынес оттуда плитку вроде столярного клея. Он протянул ее Юрику.
– Сладенькая конфетка – амэ, – проворковал он и шутливо придавил нос Юрика толстым белым пальцем.
Брат вгрызся зубенками в амэ. Потом дал мне откусить. Конфета потянулась за зубами, как резина. Она долго держалась во рту.
– Смотрю, одно лишь название – купец, – сказал Рыбин, усаживаясь на свернутую шубу. – Тесть мой простой часовщик, а дом – полная чаша. Скажи, Дина…
Жена Рыбина вскинула бровки и важно кивнула головой.
– Не до жиру – быть бы живу, – охотно отозвался Загашников, протягивая руки к печке. – Японец нашему брату, русскому, ходу не давал… Хоть отступление взять. Сами бегут на Хоккайдо, как крысы с корабля тонущего, а русский не моги… В море сбросят.
– Нехристи, – посочувствовала бабушка.
Я скосил глаза на Семена: что он тут скажет? Но Семен вприщур разглядывал купца, покачиваясь на корточках.
Тогда я пересел к Загашникову и тихо спросил его по-японски:
– Вы хорошо говорите по-японски?
– Как по-русски-с, – ответил он мне с ласковым расплывом щек.
– Учите меня, – попросил я.
– И охота тебе квакать, – морща лысину, ответил он.
– Нужно.
6
И пошли сахалинские денечки.
Я целые дни просиживал в комнате у Загашникова. Мы с ним разговаривали только по-японски. Я изо всех сил зубрил японский язык. Даже письмо написать ребятам было некогда. Но в одно прекрасное утро мне пришлось оторваться от изучения японского языка: Юрик снова приболел, и в доме начался скандал.
– Вот тебе и море, – сказала мама, не глядя на отца, и подвезла корзину с Юриком к горячей печке.
– Пусть дышит морским воздухом, – ответил отец и оттащил корзину с братом к прираздвинутому окну.
– Ему нужен свой угол, наконец, – сухо отозвалась мама и так поглядела на отца, что я втянул голову в плечи. Она взяла корзину за край и снова подтащила ее к жаркой печи. – Дура я, что бросила свой дом, огород, посуду…
Юрик улыбался. Ему нравилось кататься в корзине. Но отец больше не решился перечить маме. Он потер лоб, словно разглаживая клинышек на переносье, и уставился на Рыбина. Тот сидел на корточках в углу перед мешком с махоркой и отсыпал из него стаканами на разостланную тряпку: «… Питнадцать, шиснадцать, симнадцать…» На Рыбине был надет толстый зеленый пуловер, выменянный за табак у японцев. И груда вещей была уже навалена в рыбинском углу комнаты. Возвышалась глиняная макитра, прикрытая шелковым белым флагом с кровавым пятном полусолнца.
– В хозяйстве сгодится, – сказал Рыбин, когда принес японский флаг домой. – Зря ты, Василий, отказываешься менять… Табак, он не даром нам доставался. Спроси жену свою…
– А он меньше всего о жене и детях думает, – вмешалась мама, не дожидаясь ответа отца.
И вот отец не выдержал. Семена-то не было, он целыми днями пропадал на работе: расселял вербованных. Как раз сегодня Семен пообещал переселить нас в дом с огородом. А отец и Рыбин работали в порту в одну и ту же смену. Эту неделю они днем отдыхали.
– Ладно, пойдем… – сквозь сжатые зубы сказал отец Рыбину и схватил узел с табаком. – Взводом все-таки легче командовать.
Рыбин быстро связал концы тряпки, подмял узел под мышку и ринулся за отцом. Колокольчик долго звенел над дверью. Голова-кабачок Загашникова светилась в сумраке комнаты. Купец прятал улыбку за широкий рукав кимоно.
И я не пошел к Загашникову. Я растянулся на полу возле бабушки и Дины. Они принялись вслух подсчитывать, когда будет пасха. У них не сходились числа, и они потихоньку заспорили.
Ну где я раньше встречал Рыбина?
– Гера, – позвал меня Юрик. Его глаза отливали сизым, как оперенье голубя, а по лицу расползался румянец. – Знаешь, что я посмотрел бы сейчас на белом пароходе?
– Что?
– Золотых рыбок.
– Хочешь, поймаю тебе бычка? – предложил я и достал из кармана леску. – Видишь – фабричный крючок.
– Хочу, хочу! – ответил Юрик и сочинил: – Ловись, рыбка-бычок, на фабричный крючок.
Я сходил во двор, выкопал из сырой земли возле стены дома трех красных червяков и пошел к морю. Надо было попасть в самую пустынную часть бухты, где тихо.
Асфальт кончился быстро, пошла пыльная дорога. По бокам стояли фанзы, опутанные сетями. В сетях лучились стеклянные шары – поплавки. Возле фанз прыгали через веревочку япончата с черными челками. Они считали: «Ичь, ни, сан, си…» Вдруг они бросили веревочку и уставились на меня черными, как вар, глазами.
– Русский маренький! – закричали мне эти клопы, указывая руками на берег. – Худо!
Не хватало, чтобы и эти мне указывали, что хорошо, а что «худо». И я решил походя стукнуть кого-нибудь из них. Однако они брызнули в разные стороны. Я погнался за одним. Он спрятался в какую-то щель между фанзами. Я сплюнул, как Семен, и пошел дальше.
Передо мной чуть горбился песчаный берег. Вдали чернели разбитые катера и баржи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Я схватил легкий узел с табаком и потащил его вслед за отцом к трапу. Пока я дремал на солнышке, баржа перевезла всех пассажиров. Мы сели уже в полупустую.
На барже орудовали те два японца, в синих куртках с белыми иероглифами во всю спину.
Я глядел будто на берег, на море, на чаек, а сам зорко следил за японцами. От них всего можно было ожидать. Это ничего не значит, что они несколько рейсов до берега уже сделали и что один выпячивает в добродушной улыбке огромные зубы, а другой мурлыкает «Катюшу». Так же, наверное, улыбался доблестный генерал Сиродзу, глядя, как дедушку бросают в топку. «… Желаем полного успеха в строительстве и сохранении мира и порядка». Долго ли этим двоим утопить всех нас!
Катер потащил нашу баржу в бухту. Один из японцев стал за большое кормовое весло. Я следил, не направляет ли он баржу на волнолом. Мне показалось, что мы сейчас врежемся в бетонный цоколь под маяком. Я оглянулся. Все спокойно разглядывали городок. Семен объяснял бабушке:
– Японцев кормит море… Рыба, морская капуста, осьминоги, ежи, трепанги…
– Осьминоги, поди, склизкие?
Смоляной борт баржи коснулся короткой тени маяка. Над башней косо взлетели чайки. У меня отлегло от сердца.
– Гера, смотри, какая птица! – закричал Юрик и дернул меня за рукав шинельки.
На волноломе, у ступенчатого подножия башни, стояла белая птица на длинной красной ноге. Птица поджала другую ногу и, сгорбившись, глядела в пенную воду прибоя.
Я мигом выдернул из кармана рогатку, зарядил свинцовым шариком, поднял ее на уровень глаз и саданул по птице. Она подпрыгнула, трепыхнула крыльями и упала за волнолом.
Баржа вильнула кормой в разные стороны. Японец за веслом что-то прокричал второму. Тот подбежал к нам со сжатыми кулаками.
– Росскэ маренький худо! – закричал он. Глаз его не было видно в узких щелках. Там только проблескивало что-то.
Я натягивал и отпускал пустую рогатку, натягивал и отпускал. Резина больно хлопала меня по пальцам. Но я терпел. Я только не понимал, почему и японцу жалко птицу?
– Ладно тебе, – сказал отец японцу и загородил меня. – Раскудахтался из-за какой-то цапли.
– Не окно же разбил, – поддержал отца Рыбин. – Птица ничья, дикая.
– Грех какой, господи, – с укором посмотрела на меня бабушка. – Отец иконы жжет, а сын птиц бьет.
– Кровь они пьют мою, – пожаловалась мама.
– Журавль – священная у них птица, – сказал Семен и отнял у меня рогатку. – Все равно что у нас голубь… Так дело не пойдет, вояка.
– Ну зачем же ты? – Отец поднял руку, чтобы перехватить рогатку, но было поздно: Семен вышвырнул ее за борт. – Он же не на птиц ее вез, – пояснил отец.
– Законное его оружие, – поддакнул Рыбин и полуобнял меня за плечи.
– Пора своим котелком варить. – Семен похлопал меня по лбу тяжелой ладошкой. – По росту скоро батю догонит.
Японец раздвинул щелки глаз и с удовольствием смотрел на рогатку, которая покачивалась на воде.
У меня защипало в носу. Конечно, птицу жалко. Но зачем же отнимать у меня последнее оружие? Осталась одна ракета. А берег надвигался, как борт вражеского корабля. И по нему сновали японцы в синих куртках с иероглифами, похожими на драконов.
Юрик дернул меня за рукав:
– Гера, а где белый пароход?
Вот еще пристал… Я пожал плечами.
– Где твой «Оранжад»?
Я показал большим пальцем назад, в море.
– Где, где?
Я был так расстроен, что на этот раз не смог бы выкрутиться. Но тут баржа стукнулась о причал, и люди заторопились на берег.
Мы опять ждали, пока все сойдут. Поднялись по трапу на берег последними. Машина с вербованными отошла перед нашим носом. Мы не успели забросить в нее свои вещи и теперь топтались с узлами на бетонной полоске пирса. Дина, маленькая жена Рыбина, пристукивала высокими каблуками полусапожек: замерзла. На Дине жирно отсвечивала черная плюшевая куртка.
Меня раздражало пристукиванье и блеск куртки. Берег зыбился под ногами. К солнцу сбежались откуда-то тучи, и море потемнело. Я оперся о железную тумбу, натертую до блеска канатами, и стал следить, как Рыбин пыхтит в своей шубе колоколом, пытаясь поднять оброненный узел. Никто ему не мог помочь, так как руки у всех были заняты. Даже Юрика опять наградили чайником. Он подтащил чайник к Рыбину, сел на крышку и пытался помочь поднять узел. Наконец Рыбин кое-как зацепил свой узел рукой. Зато с шеи тючок свалился, когда Рыбин начал разгибаться.
Тючок зацепился за острый, раздвоенный на конце носок нашего чайника и разлезся. Из дыры посыпалась на бетонную плиту бурая махорка.
Пробегавшие мимо японцы споткнулись, обступили нас.
– Узелок на бочок – рассыпался табачок, – сочинил Юрик и начал, сопя, собирать махорку и ссыпать обратно в дыру. Но гнилая материя расползалась дальше.
Один из японцев, кривоногий, с редкими рябинками на круглом лице, одетый, в отличие от других, в черный костюм, протянул десятку.
– Прошу вас, пожалуйста, продать мне табаку, – сказал он без запинки, сверкнув золотыми полукоронками на двух передних зубах.
Рыбин оторопело глядел то на свой тюк, то на десятку в руках японца.
– Не слышишь, что ли? – раздраженно одернул соседа Семен и цвиркнул слюной через редкие зубы, словно беспризорник. – Человек просит махорки.
Рыбин склонился к маленькой Дине и пошептался.
– Воздержимся пока, – ответил Рыбин, опуская под ноги узлы. – Цена тут неизвестная, стакана опять же нет…
– Да ты горстями, – посоветовал Семен. Глаза его были сужены не хуже, чем у японцев, а бугристый нос покраснел.
– Како твое дело? – озлился Рыбин и бросился подбирать табак. – Через все море вез, а тут продешевить. Нам он не даром доставался, табачок. Вот они, мозоли-то. – И он протянул большие руки.
Ну где я видел его? Ловкие пальцы с шерсткой чуть выше сгибов. Ладони, как чашки.
Будто языком вылизывал Рыбин бетон. Отец одним глазом косил на Рыбина, другим на маму. Но мама не замечала ничего вокруг. Она глядела на пароход, который отплывал назад. По горлу мамы прошла волна. Отец вдруг нахмурился и взглянул на решетчатые ворота порта:
– Забыли про нас, что ли?
– Пойду потороплю коменданта, – сказал Семен и зашаркал тяжелыми ботинками по бетонной дорожке. Из круговорота на его макушке выбивался вихор цвета ржавчины.
Рыбин выбирал табак из щели. Туда проходили всего два пальца.
– Не могла мешка покрепче найти… – ворчал на свою молчаливую жену Рыбин.
Японцы не расходились.
– Ну, чиво буркалы повыпячивали? – поднял Рыбин ушастую голову в их сторону. – Так работаете на советскую власть?.. Понимаете русский язык или нет?
– Понимаем, – ответил рябой японец, и скулы его дрогнули. – Прошу прощения, сударь. Я хотел купить табаку для больного брата. – Он гордо поклонился и зашагал к воротам.
Отец спустил узлы и смотрел то на них, то на маму, то на удаляющегося японца.
У меня поднялось настроение: наконец-то с японцами разговаривали как надо. Но тут случилось такое, чего я потом долго не мог понять.
Бабушка запустила руку в один из наших узлов и достала жменю табаку.
– Курите, ребяты, – сказала она и обошла япошек. – Крепкая махра – горло продирает, слезу вышибает…
Японцы ощерили свои без того выпяченные зубы и взяли по щепоти самосаду. Один из них пытался засунуть мятую пятерку в карман бабушкиной кофты, что выглядывал из-под распахнутой телогрейки. Но бабушка отодвинула его руку. А отец обвел японцев гордым взглядом – знай наших! – и сказал:
– Угощаю.
– Спасибо, – ответил один японец, другие закивали головами.
Я хотел заметить бабушке, что, может быть, отец вот этого улыбчивого японца толкал в топку нашего деда… Но тут мой батя протянул им нарезанную стопкой газету! Наверное, забыл, как «угостил» самурай его друга Чирикова Саньку. Японцы свернули цигарки.
Я оторвался от тумбы, чтобы напомнить бабушке и отцу про деда и Чирикова, но тут, как назло, подошла машина.
Семен соскочил с подножки. Он внимательно вгляделся в мое лицо. Глаза его против солнца напоминали зрелый крыжовник.
– Ну, чем недоволен? – спросил он. – «Десант»-то высадился.
Я нахмурился. Шутки шутками, а несчастную рогатку и ту отобрал.
Мы покидали узлы в кузов и уселись на них. Машина фыркнула своим дымом по японцам и покатила к воротам.
Мы проехали мимо каменного здания с вывеской над входом: «Управление порта». За управлением начинался деревянный город.
На двухэтажных домах были развешаны вертикальные вывески. Пахло соевым маслом, жареной соей, бочками из-под селедки и плесенью. Парнишка-японец с черной челкой на лбу нес большого краба. Я погрозил япончонку кулаком. Он остановился и открыл рот, как будто ничего не понимал. Бело-розовая клешня краба коснулась асфальта.
– Ага, увидел противника, – сказал Семен, натягивая мне шапку на нос.
– Куда нас теперь? – спросила мама, зябко дернув плечами.
– Шофер знает, – ответил Семен. – Пока поживем все в одной комнате… В управлении с ног сбились: целый пароход переселенцев! Заселяют к японцам. И нашим надо угодить, и тех не обидеть… Меня сразу за жабры и на эту работенку… Заказывайте… Устрою по дружбе в центре города.
– А можно не к японцам? – Я повернул голову так, что хрустнули шейные косточки.
– Ничего – переживешь, – успокоил меня Семен. – Еще так скорешишься с ними – водой не разольешь.
Я презрительно цвиркнул слюной, как делал он сам в таких случаях.
– Не нужны нам центры, – проговорила мама сурово. – Мы и с краю поживем, огород лишь бы был.
– На рыбзаводе у них рук не хватает, – сказал Семен.
Мама скосила на него глаза и задумалась.
– Кури, Семен, – предложил Рыбин, протягивая горсточку махорки. Губы его неуверенно вытягивались между буграми щек.
– Аригато, – отблагодарил Семен по-японски, отворачиваясь.
По улице, по асфальту, цокали деревянными гэта японки в кимоно. Они важно несли на своих головах горки черных блестящих волос, проткнутых перламутровыми гребнями. У одной японки к спине был привязан ребенок. Головка его болталась в такт с шагами матери.
– У нас кавалерия тише ходит, – сострил отец.
Рыбин засмеялся басом.
– Чует сердце – женюсь я на японочке, – сказал Семен и передернул усами.
У японок были маленькие печальные рты, а глаза напоминали воронье перышко. Мне вдруг вспомнились слова из уличной песенки:
Почему так плакала японка?
Почему так весел был моряк?
Неожиданно японки раскрыли большие бумажные разрисованные зонты. И сразу закапал дождик. А только что светило солнце!
Мы бросились укутывать Юрика. В это время машина остановилась возле дома с желтой вывеской от крыши до тротуара. Задилинькал колокольчик над дверью. На порог вышел человек в лиловом кимоно. Его лысая голова напоминала кабачок.
– Коннити ва, – поздоровался с ним Семен, мелькнув клёшами над бортом машины.
– Милости просим! – Редкие волосы на бровях этого человека напоминали кошачьи коготки. А из?под бровей высматривали нас русские глаза. – С благополучным прибытием, соотечественники! Позвольте-с представиться… Бывший купец второй гильдии Тимофей Иванович Загашников. – Он отступил в дом, и мы вошли следом, волоча узлы.
В доме пахло вяленой селедкой и соей. Купец смущенно улыбался, разводя руками.
– Извините-с, обстановка японская… Сами понимаете, с волками жить – по-волчьи выть.
Большая комната, выстланная соломенными матами, была оклеена японскими газетами. Черное колено трубы уходило от буржуйки в грязное окно, по которому тарабанил дождь.
Мама окаменела на пороге. В лицо ее врезались острые тени. Губы сжались в пепельную полоску. Казалось, она крикнет сейчас отцу: «Куда ты меня привез?!»
– Сию минуту, – засуетился Загашников возле печки. Он чиркнул спичкой и поджег растопку. – Обогреетесь, тогда и настроение поднимется.
В трубе загудело пламя. Мы разулись у двери и прошли к «буржуйке». Загашников сходил в соседнюю комнату и вынес оттуда плитку вроде столярного клея. Он протянул ее Юрику.
– Сладенькая конфетка – амэ, – проворковал он и шутливо придавил нос Юрика толстым белым пальцем.
Брат вгрызся зубенками в амэ. Потом дал мне откусить. Конфета потянулась за зубами, как резина. Она долго держалась во рту.
– Смотрю, одно лишь название – купец, – сказал Рыбин, усаживаясь на свернутую шубу. – Тесть мой простой часовщик, а дом – полная чаша. Скажи, Дина…
Жена Рыбина вскинула бровки и важно кивнула головой.
– Не до жиру – быть бы живу, – охотно отозвался Загашников, протягивая руки к печке. – Японец нашему брату, русскому, ходу не давал… Хоть отступление взять. Сами бегут на Хоккайдо, как крысы с корабля тонущего, а русский не моги… В море сбросят.
– Нехристи, – посочувствовала бабушка.
Я скосил глаза на Семена: что он тут скажет? Но Семен вприщур разглядывал купца, покачиваясь на корточках.
Тогда я пересел к Загашникову и тихо спросил его по-японски:
– Вы хорошо говорите по-японски?
– Как по-русски-с, – ответил он мне с ласковым расплывом щек.
– Учите меня, – попросил я.
– И охота тебе квакать, – морща лысину, ответил он.
– Нужно.
6
И пошли сахалинские денечки.
Я целые дни просиживал в комнате у Загашникова. Мы с ним разговаривали только по-японски. Я изо всех сил зубрил японский язык. Даже письмо написать ребятам было некогда. Но в одно прекрасное утро мне пришлось оторваться от изучения японского языка: Юрик снова приболел, и в доме начался скандал.
– Вот тебе и море, – сказала мама, не глядя на отца, и подвезла корзину с Юриком к горячей печке.
– Пусть дышит морским воздухом, – ответил отец и оттащил корзину с братом к прираздвинутому окну.
– Ему нужен свой угол, наконец, – сухо отозвалась мама и так поглядела на отца, что я втянул голову в плечи. Она взяла корзину за край и снова подтащила ее к жаркой печи. – Дура я, что бросила свой дом, огород, посуду…
Юрик улыбался. Ему нравилось кататься в корзине. Но отец больше не решился перечить маме. Он потер лоб, словно разглаживая клинышек на переносье, и уставился на Рыбина. Тот сидел на корточках в углу перед мешком с махоркой и отсыпал из него стаканами на разостланную тряпку: «… Питнадцать, шиснадцать, симнадцать…» На Рыбине был надет толстый зеленый пуловер, выменянный за табак у японцев. И груда вещей была уже навалена в рыбинском углу комнаты. Возвышалась глиняная макитра, прикрытая шелковым белым флагом с кровавым пятном полусолнца.
– В хозяйстве сгодится, – сказал Рыбин, когда принес японский флаг домой. – Зря ты, Василий, отказываешься менять… Табак, он не даром нам доставался. Спроси жену свою…
– А он меньше всего о жене и детях думает, – вмешалась мама, не дожидаясь ответа отца.
И вот отец не выдержал. Семена-то не было, он целыми днями пропадал на работе: расселял вербованных. Как раз сегодня Семен пообещал переселить нас в дом с огородом. А отец и Рыбин работали в порту в одну и ту же смену. Эту неделю они днем отдыхали.
– Ладно, пойдем… – сквозь сжатые зубы сказал отец Рыбину и схватил узел с табаком. – Взводом все-таки легче командовать.
Рыбин быстро связал концы тряпки, подмял узел под мышку и ринулся за отцом. Колокольчик долго звенел над дверью. Голова-кабачок Загашникова светилась в сумраке комнаты. Купец прятал улыбку за широкий рукав кимоно.
И я не пошел к Загашникову. Я растянулся на полу возле бабушки и Дины. Они принялись вслух подсчитывать, когда будет пасха. У них не сходились числа, и они потихоньку заспорили.
Ну где я раньше встречал Рыбина?
– Гера, – позвал меня Юрик. Его глаза отливали сизым, как оперенье голубя, а по лицу расползался румянец. – Знаешь, что я посмотрел бы сейчас на белом пароходе?
– Что?
– Золотых рыбок.
– Хочешь, поймаю тебе бычка? – предложил я и достал из кармана леску. – Видишь – фабричный крючок.
– Хочу, хочу! – ответил Юрик и сочинил: – Ловись, рыбка-бычок, на фабричный крючок.
Я сходил во двор, выкопал из сырой земли возле стены дома трех красных червяков и пошел к морю. Надо было попасть в самую пустынную часть бухты, где тихо.
Асфальт кончился быстро, пошла пыльная дорога. По бокам стояли фанзы, опутанные сетями. В сетях лучились стеклянные шары – поплавки. Возле фанз прыгали через веревочку япончата с черными челками. Они считали: «Ичь, ни, сан, си…» Вдруг они бросили веревочку и уставились на меня черными, как вар, глазами.
– Русский маренький! – закричали мне эти клопы, указывая руками на берег. – Худо!
Не хватало, чтобы и эти мне указывали, что хорошо, а что «худо». И я решил походя стукнуть кого-нибудь из них. Однако они брызнули в разные стороны. Я погнался за одним. Он спрятался в какую-то щель между фанзами. Я сплюнул, как Семен, и пошел дальше.
Передо мной чуть горбился песчаный берег. Вдали чернели разбитые катера и баржи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14