За что он любит меня? - снова и снова спрашивала себя Саша и с тревогой, осторожно дотрагивалась до его руки. Словно опомнившись, он смотрел на нее прозревшими глазами, улыбался, легонько отвечал на ее пожатие и - отбирал руку, опять уходил в свой недоступный Саше мир.
И вот однажды случилось чудо. В клубе МГУ играл пианист - сухощавый, высокий человек с хмурым лицом.
Он вышел на эстраду, сдержанно поклонился и сел за рояль. Зал слушал рассеянно. Даже Андрей. Саша видела это по его лицу.
- Он плохо играет? - спросила она в антракте. Андрей пожал плечами.
- Никак он не играет. Скучно.
Когда началось второе отделение, пианист осторожно прошелся пальцами по клавишам, и Саша с удивлением услышала то, чего не поняла сначала: рояль был расстроен. Нет, быть этого не может! - подумала она.
И вдруг из задних рядов молодой сильный басок сердито крикнул:
- Позор! Заставлять артиста играть на такой разбитой старой калоше!
Пианист повернул к залу лицо, коротко улыбнулся, еще раз, теперь уже нарочно, тронул ноту, которая фальшивила, - на этот раз ее услышали все, потом взял аккорд, чуть подумал и заиграл. Должно быть, он ощутил добрый ток, который прихлынул к нему из зала, только Саша вдруг услышала, что теперь он играл иначе. И кажется даже, это был другой человек, совсем не тот, что играл в первом отделении. Какой это был человек, Саша не знала, но теперь она слышала его. Кто-то взял ее сердце в руку и сжал. Она услышала музыку и увидела, если можно увидеть, то, о чем рассказывает музыка.
Это был "Карнавал" Шумана. Праздничная пестрая толпа хлынула ей навстречу, и они с Андреем затерялись в потоке карнавальных масок, в потоке мимолетных быстро сменяющих друг друга звуков - нежных и задорных, веселых и печальных. То она кружилась в веселой танцевальной суматохе, то слышала слова признания, то, перестав видеть, думать, крепко переплетя пальцы и забыв обо всем, вслушивалась в мелодию Киарины.
Зал аплодировал долго, горячо. Артист выходил снова и снова, и снова садился за рояль и щедро играл. Да, он возвращал слушателям то, что они нынче подарили ему, то, без чего он вышел в этот вечер к роялю.
С того вечера концерты в консерватории стали для Саши праздником.
Может, я Душечка? - думала иногда Саша.
Вот, например, еще в Калуге, в середине июля, Андрей прибежал к ней с "Комсомольской правдой":
- Посмотри... Испания...
На четвертой странице было всего несколько строк: фашистский мятеж в Испанском Марокко... Мятежники высадились в Гибралтаре...
С тех пор она вместе с ним жадно ловила все, что писали и говорили по радио о событиях в Испании. А события ширились, росли, с четвертой газетной страницы перебрались на вторую, на первую. Они взывали ко всем, и слова из песен и книг вошли в каждый дом - Севилья, Барселона, Астория...
В июле Чкалов, Байдуков и Беляков совершили свой беспосадочный перелет. И почти двое суток Андрей не отходил от репродуктора. Глядя на него, Саша думала: вот и я когда-нибудь стану ждать известий о самолете, на котором, будет он. Я жена летчика...
Да, я на все смотрю его глазами, - думала она.
Но это было не так. Он просто дарил ей свой мир, и она все свободнее жила в этом мире и радовалась ему.
Андрей, наверно, тоже был чеховской Душечкой.
Все, что касалось Саши, было ему не то что интересно - драгоценно. Он вместе с ней читал "Слово о полку Игореве" и статьи Гудзия о протопопе Аввакуме. Он легко и просто вошел в мир, который прежде она открывала только Юле.
На Арбате, неподалеку от их Серебряного переулка, был игрушечный магазин. Когда Саша была маленькая, она подолгу застывала у этой ослепительной витрины, где стояли в своих коробках красавицы куклы и смотрели на нее отрешенно и загадочно. Но одна была лучше всех - в золотых башмачках. У ее ног лежал сервиз. На маленьких чашках - голубые незабудки. Кукольная мебель тоже была прекрасна: круглый стол, шкаф и четыре кресла. На все это великолепие можно было глядеть часами. И она глядела, прижав нос к стеклу и недоумевая: так близко и так недоступно.
И вот однажды Саша махнула на все рукой. Не потому, что нагляделась или насытилась, нет, просто она вдруг поняла: это безнадежно. Никогда, никогда у нее не будет такой куклы, такого сервиза. Этот мир за толстым стеклом недоступен, недосягаем.
Саша стояла спиной к витрине и задумчиво глядела на противоположную сторону улицы. И вдруг увидела: окно дома напротив, рядом с рыбным магазином, распахнулось. Его распахнул человек с молодым лицом и седыми волосами. Он заметил Сашу и улыбнулся ей. Она улыбнулась в ответ. Он помахал рукой. Она не осмелилась ответить тем же. Саша поняла, что это - волшебник. У него было такое лицо, что не понять этого было нельзя.
И тогда она сказала: "Если ты волшебник, сделай так, чтобы эта кукла в золотых башмачках была моя".
- И вот думай, что хочешь, - говорила Саша Андрею. - Думай, что хочешь, а ко дню рождения тетя Маргарита подарила мне эту куклу.
- А ты видела его еще когда-нибудь?
- Да. Он часто стоял у окна и глядел на улицу. Задумчиво так. И если замечал меня, улыбался и махал рукой. А иногда рядом с ним стояла молодая женщина. Но теперь их давно не видно. Уже несколько лет.
Саша понимала, что нельзя искушать судьбу, и редко обращалась к волшебнику с просьбами.
Но теперь ей казалось, что задуманное исполнялось всякий раз.
- Вот хочешь - верь, хочешь - не верь... - говорила она.
Андрей верил.
Смеясь, но очень внимательно он слушал о том, как она не только в детстве, не только в десятом классе, но и теперь сочиняет для себя неслыханный, очень красивый наряд.
- Это будет светло-лиловое платье, как в старину, - широкое, все в складках, складках. Понимаешь, не расклешенное, а в складках, складках!
- Очень понимаю! - серьезно отвечал Андрей.
- И туфли тоже должны быть лиловые или в крайнем случае светло-сиреневые. Ты понимаешь разницу между лиловым и светло-сиреневым?
А он глядел на нее и думал: зачем тебе лиловое платье? И сиреневые туфли? Что может быть лучше твоих спутанных кудрявых волос, небрежно причесанных, иногда закрывающих лоб, и этой ямочки на щеке, и яркого, чистого румянца, и широко распахнутых синих глаз... Он и сам понимал, что думает чересчур красиво, но он не мог думать иначе и мечтал о том времени, когда купит ей это самое лиловое платье и много, много других.
Не только для нее, для него тоже все было ново, неизведанно. Каждый день был как подарок. А потом в их жизнь вошла новая радость, новая забота и первая в их общей жизни тревога.
Они ждали ребенка.
На улицах было скользко.
Когда Саша долго не возвращалась, Андрей стоял у окна и глядел на улицу. Опять была пора экзаменов - зимних. Куда от них деваться? Чтобы не терять времени попусту, ожидая жену, молодой будущий отец занимался на подоконнике: взгляд в книгу, взгляд в окно.
- Ну что? - говорил, открывая дверь, Сашин отец (кажется, он ему тесть). - Поглядываешь в окошко? Гляди, гляди! Тоже дело - не хуже других.
- Константин Артемьевич, - сухо отвечал Андрей. - Я не могу заниматься при электричестве. Я ловлю остатки дневного света.
- Лови, лови! - говорил тесть и хлопал дверью. Он не любил лукавства.
Завидев Сашу, Андрей выбегал на улицу без шинели, рискуя, что его заберут в комендатуру. Двор был скользкий: гололедица. Он бежал ей навстречу, сердитый и растрепанный.
Почему он сердился? По многим причинам. Она должна беречь ребенка. Это раз. Второе: если б она уходила по делу, по серьезному делу, он бы слова не сказал. Но она бегала по каким-то пустякам, - да, теперь это казалось ему пустяками: навещала подругу, шла в гости - к своей прежней учительнице или к старой тетке на другой конец города.
- Сколько у тебя знакомых? Оля, Коля, Воля, Толя, - спрашивал он со злостью. - Ты не смеешь, не смеешь - и все, - говорил он ей, когда они поднимались по лестнице. - Я боюсь, - говорил он на первом этаже.
На втором она оправдывалась. На третьем он говорил:
- Всех разгоню к чертям.
На четвертом у дверей они целовались, и возмущенный Константин Артемьевич, открывая им дверь, говорил:
***
- Кто тебя воспитывал, Саша? Это просто неприлично - целоваться на лестнице.
По вечерам Андрей и Саша придумывали имя своему будущему сыну.
- Борис! - говорила Саша.
- Борис? Через мой труп! Ты думаешь, я не понимаю, почему ты хочешь назвать его Борисом?
- Ничего подобного! - отвечала она.
- Ага! Однако поняла, о чем идет речь! - ликовал он, поймав ее на слове. - Но я ведь тебе рассказывала: я была влюблена в Колю Лямина, в Козловского и еще в Толю Кириллова. Никакого Бориса ее было.
Помолчав, она робко говорила:
- А если девочка?
- О девочке и не заикайся!
- Ты нас вытолкаешь на улицу? - с любопытством спрашивала Саша.
- Ты сама не понимаешь, что говоришь! - уже громко возражал Андрей.
- Мать спит! - открывая дверь без стука и тоже очень громко говорил Константин Артемьевич.
- Я не сплю! - откликалась из соседней комнаты теща. - Но все устали, давайте спать!
Оттуда же, из-за двери, раздавалось фырканье, это фыркал Леша. Ему было тринадцать. У него были свои понятия о том, что такое любовь. Вообще говоря, он считал, что любви нет, но уж если, допустим, она есть, то это, конечно, не ночные вопли о том, как назвать какого-то младенца, который и на свет-то еще не родился.
Это была многолюдная семья. Кроме отца, матери и брата, у Саши были три тетки и сколько-то дядьев. Андрей никак не мог усвоить, сколько и чем они друг от друга отличаются.
- Сашенька, - задумчиво опрашивал он, - а кто такой дядя Сурен, это тот, что в Эривани?
- Ну, Андрюша, как же ты не понимаешь! - огорчалась Саша. - Дядя Сурен в Милютинском переулке, а в Эрипани дядя Гурген.
Молчание.
- Саша, а кто прислал тебе туфли: дядя Гурген или дядя Сурен? :
- Ты просто дразнишь. Ты прекрасно знаешь, что туфли подарила тетя Вера. А дядя Гурген подарил тебе часы,
И ты мог бы это запомнить.
Да, он помнил. Слов нет: его приняли в семью как родного. Никогда в жизни он не получал столько подарков. Сашина родня заново ему объяснила, что такое день рождения, Новый год и Первое мая. А Восьмое марта! О, оно ему тяжко далось! Он догадался подарить мимозу Саше и кофейник теще, Нине Викторовне. Но он не подумал (недопонял! - сказал он себе), что надо было одарить и тетю Веру, а главное, тетю Маргариту, которая уже сейчас отказала ему две старинные золотые пятерки. На них так и было написано: "Пять рублей золотом. 1823-й год". Эти монеты мог держать в руках Пушкин, Лермонтов подумать только! И вдруг он услышал:
- Это тебе на золотые зубы.
- А зачем мне золотые зубы? - спросил он растерянно.
- Вырастешь, узнаешь! - сверкнув золотым зубом, насмешливо ответил тесть.
Ничего не скажешь - это была дружная семья. Если кто болел, все ухаживали за ним, приносили фрукты и лекарства, дежурили у постели и вызывали врачей. Если кому нужны были деньги, их доставали из-под земли. Если в этой большой семье неладно жили муж и жена, их сообща пытались мирить. Все это было хорошо. Плохо было только одно: Андрея наперебой учили жить и лишали свободы. Он подарил свою свободу одной лишь Саше, он не дарил ее ни тете Маргарите, ни тете Вере, но именно тетя Вера, жена того дяди, что из Милютинского переулка, говорила:
- Ты легкомысленно относишься к Сашиному положению: ей нужны витамины.
- Нет, самое главное - эстетические впечатления, - говорила тетя Маргарита. - Гравю-у-у-ры, - добавляла она таинственно.
А тесть был глубоко оскорблен, когда Андрей захотел внести в общий котел свою стипендию.
- Плевать мне на твои деньги, - сказал тесть, шевеля лохматыми бровями.
- Но я не собираюсь сидеть на вашей шее. Я совершеннолетний, высокомерно ответил Андрей.
- Моя шея выдержит и тебя и Сашу. Перестань, пожалуйста.
***
- Не будет этого, - твердо сказал Андрей. И вдруг из кухни послышались всхлипывания.
- На шее! - рыдала теща. - Скажет тоже!
К теще Андрей относился хорошо. А кроме того, он не мог видеть женских слез.
- Нина Викторовна, - сказал он. - Ну что вы, право!
- На шее! - рыдала теща и отворачивалась от него. На шее! Подумать только, что здесь обидного? И он сдался.
У него было семьсот двадцать пять рублей в месяц - деньги немалые. В первую же стипендию он купил башмаки Леше и тестю. В другой раз - шерстяную кофту теще. Потом оклеил новыми сбоями всю квартиру и купил шесть стульев старые были уже ни на что не похожи.
Он очень хотел ради Саши жить жизнью ее родных, ведь она их любила.
И вот наступил день рождения Константина Артемьевича. Андрей прочитал антологию армянских поэтов (он все любил делать обстоятельно) и приготовил тост. Когда все уселись за стол, Андрей поднял бокал.
- Подожди, подожди! Где же пирог? Ах, вот он! Ну, все в порядке! воскликнула теща. - Простите, Андрюша!
Сглотнув, Андрей снова поднял бокал.
В передней раздался шум. Нина Викторовна суетливо выбежала из-за стола, послышались приветственные возгласы и басистый голос тети Маргариты.
- Марго, привет! Почему опаздываешь? - воскликнул Константин Артемьевич.
Стол загудел: все здоровались с тетей Марго.
- У Андрея есть тост, - сказала Саша.
- Ах, тост! Ну как же без тоста? Помню, однажды... - сказал дядя Сурен.
- Нет, погодите! Когда Леша был маленький и поправился после поноса, ему еще как раз исполнился годик...
- Мама! - Леша с грохотом отодвинул стул.
- Леша, Леша, ну что ты обижаешься? Не надо портить папино рождение! Вот Андрей хочет сказать тост! Садись, Лешенька!
Леша сел темнее тучи.
Андрей в третий раз поднял рюмку с вином.
Раздался телефонный звонок.
- Это, наверно, меня кто-нибудь поздравляет. Уверен! - сказал Константин Артемьевич, вставая.
Через минуту из передней послышался его сочный голос, он благодарил сослуживцев за внимание и просил их тотчас пожаловать к столу.
- Подождем немного, дорогие, - сказал он, возвращаясь в комнату. Давайте раздвинемся, придет еще пять человек, может и шестого прихватят, это еще неясно.
Все опять засуетились. Не хватало стульев - их принесли от соседей. Не хватало тарелок и рюмок, но Леша сбегал к знакомым через площадку и принес кучу посуды.
Что долго рассказывать? Андрею так и не удалось произнести тост - все долго спорили, открывать ли шампанское, тем временем подоспели новые гости. Раздались новые приветствия, и, наконец, тетя Марго произнесла тост в честь своего дорогого брата.
Андрей с грустью думал о том, как ладно и без суеты праздновались в доме его детства дни рождения и Новый год. Там тоже собиралась семья, приходили гости - и беседа была веселая, но никто не перекрикивал друг друга, и никто не рассказывал о том, как у маленького Андрюши болел живот...
***
И еще: никто никогда в родительском доме не читал чужих писем, а тут Константин Артемьевич протянул однажды Андрею распечатанное письмо.
- Почему оно распечатано? - удивился Андрей.
- Как почему? - ответил Константин Артемьевич с не меньшим удивлением. - Мы, кажется, не чужие. Тебя не было дома, а я хотел знать, как здоровье Николая Петровича.
Андрей прикусил губу и смолчал.
Бельем ведала Нина Викторовна. И громко советовалась с Сашей за чаем:
- Надо бы прикупить мужчинам кальсон.
Андрею очень хотелось, как Леше, отодвинуть стул, оттолкнуть чашку с чаем, встать и уйти. Но он жалел Сашу. Ее нельзя было огорчать. Ладно, думал он, - вот кончу академию, мы уедем. Будем жить одни. А как же Сашин университет? Ну, ничего. Она будет учиться заочно. Это еще интереснее: вместе читать, вместе готовиться к экзаменам. Я кончу университет вместе с ней.
***
А пока Сашу надо было беречь. И гулять с ней. И они гуляли вечерами по своему Серебряному переулку, спускались по бульварному кольцу к Никитским воротам, сворачивали на Спиридоновку и шли к Патриаршим прудам. Он крепко держал ее под руку, было очень скользко. Они шли вдоль замерзшего пруда и старались не смотреть на скамейки. Там сидели влюбленные. Снег, ветер, а им все нипочем.
- Говорят, на свете есть такой город, где чтят влюбленных, - сказал Андрей. - Если они целуются посреди улицы, машины их объезжают.
- Париж?
***
- Да, наверно.
- Давай будем чтить влюбленных, - сказала Саша,
- Давай. Посмотри, они никого не видят. Им кажется, будто их окружают высокие стены.
- И нам так казалось. - Мне и сейчас кажется.
Он крепче сжал ее руку и вдруг спросил:
- Послушай... А ты не боишься?
- Нет, не боюсь.
- Ты у меня храбрая!
- Нет, это от недостатка воображения. Понимаешь, вот, бывало, надо идти к зубному врачу. И девочки уже недели за две начинают боятся - как они сядут в это страшное кресло, как загудит эта страшная бормашина. А я ни о чем таком не думала. Вот начнется - тогда, наверно, забоюсь. а чтоб заранее представить себе и страх, и боль, и как это все будет, - надо иметь воображение. А у меня его нет. Понимаешь? Это не от храбрости, а от бездумности. А может, это хорошо? Ну скажи, зачем мне думать о страшном? Давай лучше думать, как мы будем чтить влюбленных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22