Когда мальчик рассыльный узнал, что я автор этого романа, он подошел к окну и крикнул: «Эй, идите сюда, здесь Стивенсон!» Спустя минуту весь коридор, вестибюль и все три этажа лестницы были набиты мальчишками. Они смотрели на меня, и глаза их испускали сияние. На улице собралась толпа. Какой-то человек забрался на крышу фургона и оттуда приветствовал меня от имени своего и, как он сказал, от имени людей с воображением, которое благодаря моей книге без экзамена перешло сразу из третьего в шестой класс. Я был счастлив, сэр! Моя книга…
– Она прекрасно написана, – буркнул доктор Хьюлет.
– Это уже половина идеи, – наставительно заметил Стивенсон. – В каждом будущем моем романе или рассказе я скажу, покажу и докажу, что доброта есть основное свойство характера, что зло бессильно, что не ему созидать и царствовать, – понимаете?
Доктор сунул сигару в пепельницу, пожал плечами.
– Первый случай в моей сорокалетней практике, – медлительно проговорил он, наблюдая за Стивенсоном. – Пациент выговаривает лечащему его врачу! Невиданно!
– Вы дотронулись до больного места, сэр, – продолжал Стивенсон, меряя зал по диагонали крупными шагами пехотинца, спешащего на привал. – Меня уже упрекали в безыдейности, – прости им господи! Безыдейность! – Он подбросил это слово и долго следил за тем, как оно бесследно растворялось в тишине серого, сумеречного часа. – Безыдейность – это равнодушие, сэр! Безучастность, глухота. Меня упрекали в том, что я убегаю в прошлое… Да, я ухожу и буду уходить в прошлое моей родины, но только лишь для того, чтобы этим самым дать урок современной действительности. Что для меня важно, сэр? Этика, этика, этика, – Стивенсон закрыл глаза, щелкнул пальцами, долго искал какие-то нужные ему слова. – В прошлом я нахожу большие характеры, в современности их нет. А вы, сэр, со своей репликой…
– Моя реплика набрана петитом, – извиняющимся тоном произнес доктор, снова принимаясь за свою сигару. – Простите меня, Лу! Сядьте.
Стивенсон опустился в кресло.
– Позвольте мне выслушать вас, – доктор сложил пальцы трубкой и подошел к Стивенсону. – Старый дурак, – отпустил он по своему адресу. – Дышите! Не дышите! Вздохните! Гм… Опять испарина, черт!
– Доктор Джекил будет похож на вас, сэр, – сказал Стивенсон.
– Много чести, дорогой Лу, – прокудахтал доктор Хьюлет. – Много чести! Когда будете писать о приключениях на корабле, сделайте меня старой, глупой, выжившей из ума крысой! Повернитесь ко мне спиной, Лу.
Стивенсон обнажил грудь и спину, но остался в том же положении, лишь низко опустил голову, макушкой упираясь в жесткие колени доктора, который стучал по спине пациента согнутым пальцем, прикладывал ухо к лопаткам, сопел носом и тяжело вздыхал.
– Сэр, – не поднимая головы, обратился к доктору Стивенсон. – Могу ли я прожить еще десять лет?
– При одном условии, – ответил доктор, продолжая свои исследования. – На эту тему мы уже беседовали.
– Перемена климата? – спросил Стивенсон, считая квадратики на коричневых штанах доктора.
– И обстановки, – закончил Хьюлет. – Куда-нибудь на Тихий океан, к диким. Тогда я ручаюсь, что вы проживете еще десять и даже двадцать лег.
– А если останусь здесь? – Стивенсон чуть выпрямился.
– Здесь подле вас такие дураки, как я, – ответил доктор и помог Стивенсону надеть фуфайку. – Но даже и умные не спасут вас здесь, – поправился он. – Немедленная перемена обстановки, Лу! Я много теряю, – я не увижу вас здесь, но буду знать, что где-то вы живы и здоровы…
Часы гулко и с удовольствием пробили восемь раз. Доктор вытащил из жилетного кармана толстые часы-луковицу; на них было восемь без десяти минут.
– Ваши торопятся, – сказал он, засовывая часы в карман.
– Ваши отстают, – сказал Стивенсон.
– Моя луковица – сама точность, – назидательно отпарировал доктор Хьюлет.
– Мои часы проверены мастером: он приходил дней пять назад, – не уступал Стивенсон. – Часы сделаны по заказу моего деда, сэр! За тридцать дней они ушли всего на три минуты.
– Моя луковица… – начал доктор.
– Мои часы, – перебил Стивенсон и рассмеялся, увидев на глазах доктора слёзы. – Мой дорогой больной, – участливо проговорил он, – нервы ваши и без того испорчены, поберегите их! Ваши часы…
– Мои часы ни к черту не годятся, – плаксиво заявил доктор, щекой своей прижимаясь к плечу Стивенсона.
– Нет, это мои часы врут и торопятся, – сохраняя полнейшую серьезность, милосердно и кротко проговорил Стивенсон. – Ваши часы достойны романа, сэр! Немедленно поставлю свои по вашим! Боже, какие удивительные, какие точные у вас часы, сэр!
Доктор Хьюлет прыснул в подставленную ладонь и засеменил к выходу. Стивенсон проводил его до холла, – дальше доктор не пустил.
– До свидания, мой старый друг, – сказал Стивенсон. – Я очень люблю вас!
Вошел слуга с почтой: два письма, книга молодого поэта из Парижа, французская газета. Стивенсон любил Францию – страну превосходных романистов и искусных рассказчиков. «Не родись я в Эдинбурге, мне хотелось бы родиться в Париже», – часто говорил он. Развернув французскую газету, он прочел в отделе книжных новинок длинный список романов и повестей и среди них нашел имя одного из любимых своих писателей – Жюля Верна, и далее в строку – «Робур Победитель». Указано издательство, цена книги.
– Верну пятьдесят восемь, мне тридцать шесть, – произнес Стивенсон, сам не зная, с чего и для чего сделал он этот подсчет. – Верн здоров и ежегодно выпускает два романа, а я видел во сне готовый рассказ и прошу помощи у рояля, воспоминаний… Странно, – что такое сон? Не есть ли это своего рода кладовая излишков наших реальных, земных впечатлений?..
Он лег на диван, вытянулся, закрыл глаза. Чуть приоткрыв дверь, заглянула Фенни. Ровное, без хрипа и пауз дыхание мужа успокоило ее. Он спал, и ему опять снился доктор Джекил; он был очень похож на старого Хьюлета – милого, доброго доктора, обладателя часов-луковицы, которые в сутки отстают до четверти часа…
Глава вторая
От Гавра до Портсмута – 180 километров
Умер сэр Томас.
Уехала к себе на родину Фенни. Оттуда, из Калифорнии, она писала мужу: «…я на своей, не чужой земле, и тоска отступает от меня, дышать становится легче. Я скоро вернусь, не скучай…»
Стивенсон не скучал. Смерть отца глубоко потрясла его.
«Я выбит из привычной, мирной, уютной колеи и принужден искать забвения в работе, – писал он Кольвину. – Я с разбегу кидаюсь на гребень волны певучего ритма, которому строго подчиняюсь всю жизнь, запираю двери моего дома, закрываю окна ставнями, надеваю теплый халат и, покашливая в платок, чтобы никто не слышал и не соболезновал, сажусь за работу…»
В посвящении своего нового романа «Похищенный» Стивенсон, обращаясь к своему другу Чарльзу Бакстеру, написал:
«… Прошлое звучит в памяти во время перерывов среди текущих дел и занятий. О, как оно звучит! Пусть же это эхо зовет Вас всё чаще и чаще, и пусть оно пробудит в Вас мысли о Вашем друге Р.Л.С».
Середина восемнадцатого века – годы владычества героев Вальтера Скотта – властно манила к себе Стивенсона характерами людей, приключениями в горах Шотландии и на море, высокими чувствами, лишенными низменных страстей, и – низменными страстями, побеждаемыми чувством долга и бесстрашия. «Низкими страстишками моих героев я уплачу дань современности, – рассуждал Стивенсон, – в зеркале моего романа отразится прошлое, его величие и блеск, а позади, в свинцовой тьме, торгашеский дух современного буржуа, лишенного героизма и кусающего себе локти, – фокус, которого не умели проделать сто лет назад… Я пишу книгу не для школьной библиотеки, а для чтения зимними вечерами, когда занятия в классах уже окончены и приближается время сна…»
Приближалось время сна. Стивенсон входил в комнату матери, целовал ее руку; мать ласкала голову сына; они желали друг другу спокойной ночи.
Растворить бы ставни! Настежь окна и двери!
Проклятый туберкулез!
Никто не знает и даже не догадывается о том, каких сил, сколько энергии, как много притворства требуется для того, чтобы разговаривать с людьми, улыбаться, вслух презирать одно и радоваться другому, чтобы, вообще говоря, жить. И если бы не призвание, ежедневно вкладывающее в руку перо, если бы не сознание и ощущение долга перед собою и людьми, если бы не обилие картин, мыслей, образов, заполняющих сознание, если бы не предчувствие скорого конца, – жизнь показалась бы пустым, ненужным даром.
Французский журнал в статье о Стивенсоне назвал его «светлым именем», и это льстит и поощряет. Десятое издание «Острова сокровищ» дает возможность спокойно писать, читать, не думать о завтрашнем дне. О, если бы быть здоровым!
Спустя два месяца после того, как был начат «Похищенный», французский скульптор Роден встретил Стивенсона в Париже и пригласил к себе в мастерскую.
– Вы кашляете, мой друг, – заботливо произнес Роден – бородатый сорокапятилетний здоровяк, очень похожий на Гюго. – На лбу у вас испарина… Вы простужены?
– На всю жизнь, месье, – ответил Стивенсон, откашливаясь, как вполне здоровый человек. – Мне с моими силами было бы трудно, почти невозможно справиться вот с этими глыбами мрамора. Молоток выпал бы из моих рук, месье, или я такого нарубил бы…
– Но ведь перо тяжелее молотка, – сказал Роден, – и слово – менее податливый материал, чем мрамор, – в том смысле, что кусок мрамора – вот он, а слов много! И они вьются над вами, а мрамор покорно лежит. Я поражаюсь вам, месье, меня восхищают ваши книги!
– Счастлив слышать это от вас, месье, – растроганно проговорил Стивенсон. – Я очень болен, мне всегда необходима чья-то рука на моей груди – добрая и теплая, как ваша…
Комплименты, похвалы, банкеты, приглашения на премьеры в Большую оперу и Французскую комедию, письма с просьбами автографа и даже признания в любви. Стивенсон смеется: «Они полюбили мои книги, не меня! О, какая власть дана книгам! Наматывай это себе на ус, Луи!»
Знобко, неспокойно и всё чего-то ждешь… Однажды Стивенсон сел в полночь в поезд и утром прибыл в Гавр. Здесь у него не было ни родных, ни знакомых, но здесь, стоя на берегу Ла-Манша, можно было вглядываться вдаль, угадывая в сыром, сером тумане очертания Англии. Не так и далеко – каких-то сто восемьдесят километров до Портсмута, ближе, чем от Глазго до маяка «Бель-Рок». В хорошую, ясную погоду в морской бинокль можно разглядеть очертания берегов, извилистую полоску на зыбкой кромке горизонта. Англия… Шотландия… Родина… Там все, без чего невозможно жить и работать. Но там работать невозможно, потому что нельзя жить именно там, на родине. Так говорят врачи. Их слова подтверждает и физическое состояние. Во Франции дышится легче. Может быть, поселиться во Франции, где-нибудь в Провансе или Нормандии? Невозможно, этого не захочет Фенни. Доктор Хьюлет тоже будет протестовать. Необходимо ехать на острова в Тихом океане. Это хорошо в мечтах, туда тянет воображение, но…
Взвыла сирена, зажглись огни на маяках: один дает проблеск через две секунды, что означает: «Там, где я, опасно!», другой через секунду, а это означает: «Обойди меня справа!» Сеет редкий, крупный дождь. Истошно кричит пароход; ему отвечают и слева, и справа, и откуда-то из тумана. Стивенсон читает эти сигналы и вспоминает тот вечер, когда он расставался с Кэт Драммонд. Как часто она вспоминается, Кэт Драммонд! Очевидно, по отношению к ней совершена несправедливость, Кэт обижена, оскорблена… Вспомни, Луи, разговор с отцом (да будет мир его душе!), запрещение жениться, вспомни собственную свою нерешительность, малодушие, блестящие от слез глаза Кэт, – а как кричала в тот вечер сирена, с какой силой выл и рвал ветер, сколько скорби и муки было в беззащитной, тонкой фигуре Кэт!..
– Посторонитесь, месье!
Стивенсон отошел в сторону. Группа матросов прыгнула в лодку, двое взялись за весла, и спустя четверть часа их поглотил туман. Он не отсюда, – он оттуда, из Англии, этот туман… Опять закричала сирена. Стивенсону показалось, что это кричит человек, которому больно, нехорошо, тоскливо. Где сейчас Кэт?
«Я раздваиваюсь, – подумал Стивенсон, глубже зарываясь подбородком в шарф и опуская наушники кожаной шапки. – Фенни, Кэт… Но ведь мне хуже, чем Фенни!»
Эта мысль успокоила его. Пусть никто не страдает от его фантазий, а ему хорошо: уже шевелится в сознании новый замысел, а в нем похвала морю и смелым, чистым людям и порицание лжи и коварству.
– Где пропадали? – спросили Стивенсона друзья, когда он неожиданно появился в их компании.
– Побывал на моем острове сокровищ, – ответил Стивенсон. – Отдохнул, набрался сил, теряя последние физические силы, и теперь могу снова садиться за работу.
Франция очень хорошая страна, но она не родина, она чужая, и так неуютно за чужим столом в дорогой гостинице. Легче и проще чувствуешь себя в мастерской Родена и даже в скромной комнатушке Марселя Швоба, который приезжает в Париж ради того, чтобы побеседовать с автором знаменитого на весь мир «Острова сокровищ», – это люди свои по духу, вкусам, симпатиям и взглядам на вещи и события. Буржуа заедает умы и таланты. Буржуа французский почти ничем не отличается от английского: первый менее скуп, зато второй менее болтлив.
Спустя месяц Стивенсон возвратился на родину. Доктор Хьюлет настоятельно посоветовал ему как можно скорее уезжать в Италию или на острова в Тихом океане.
– Ваши легкие в дырках, – сказал Хьюлет. – Наши дожди и туманы поторопятся уложить вас в гроб. Вы хотите консилиума? Не верите мне?..
– Я устал, у меня всегда, постоянно, изо дня в день болит грудь, – пожаловался Стивенсон, по детски глядя доктору в глаза. – Посмотрите, на кого я похож, сэр! Я высох, мои ребра скоро разорвут кожу и будут торчать оттуда подобно гвоздям!..
Консилиум из пяти врачей вынес единодушное решение: больной обязан немедленно переменить климат, бросить курение, всю жизнь свою подчинить строгому режиму, иначе…
– Какая страшная у вас, джентльмены, профессия! – сказал своим судьям Стивенсон. – И чем талантливее вы, тем хуже человеку…
В этот же день Стивенсон телеграфировал Фенни: «Жди меня выезжаю восьмого пароходе „Дженни“ здоров работаю целую люблю Луи».
Глава третья
Фенни и Кэт, Кэт и Ыенни
Порою ему казалось, что голова его разбухает от изобилия планов и замыслов, и, возможно, они-то и позволяют жить, они-то и дают силы и уверенность в правоте своего утверждения: «Иллюзии – это несбывшиеся надежды, а сбывается только то, над чем мы ежечасно трудимся». Очень часто он говорил, что его неизлечимый недуг является наилучшим другом и помощником, – он не позволяет опускать руки и впустую надеяться на выздоровление. Выздоровление невозможно, но, работая, чувствуешь себя здоровым. Следовательно, здоровье – это ощущение, не больше. Сколько лентяев и рантье погибло от туберкулеза в расцвете лет! «А я живу, – шутя говорил Стивенсон, – и умру только тогда, когда осуществлю все мои замыслы». Необходимо написать роман о ненависти. Следовать жизненным фактам – значит обеднять воображение, – так казалось ему, и без этого убеждения он не мыслил о себе как о художнике. Ненависть брата к брату. Почему, из-за чего? Воображению есть над чем подумать.
Необходимо написать роман о Кэт. Тсс!.. Тише, помалкивай, Лу! Не впускай в свой мир ни ближних, ни дальних, дай и тем и другим книгу, дай им право судить о ней и только о ней, а не о тебе. Помалкивай о своих замыслах, говори о том, что ты уже сделал, старайся всё делать хорошо. Кэт… Назови роман о Кэт так: «Катриона».
Гм… Тсс… Кэт прочтет и откликнется. И больше ничего не надо, и об этом больше ни слова…
Стивенсон еще раз недолгое время пробыл на родине. Доктор Хьюлет настоятельно требовал, чтобы он сообщил ему вес своего тела.
– Вес моего тела? – печально повторил Стивенсон. – Как странно и жутко это звучит, мой друг! Полагаю, что во мне не меньше сорока восьми килограммов.
– Не может этого быть! – испуганно пробормотал доктор. – Сорок восемь килограммов! Это вес покойника.
На следующий день Стивенсон в одной сорочке и туфлях встал на площадку весов. Доктор Хьюлет долго мудрил с какой-то движущейся по металлической линейке пластинкой, пристально вглядывался в пациента, несколько раз снимал и снова надевал очки и наконец сказал упавшим голосом:
– Сорок шесть килограммов… Ничего не понимаю. Вес двенадцатилетнего мальчика…
– Что же делать, говорите! – уже не шутя попросил Стивенсон.
Доктор Хьюлет пожал плечами, обнародовал несколько прописных истин о пользе свинины, молока, настойки из сока алоэ и о вреде теплого, непропеченного хлеба, а затем взял лист бумаги и написал:
«Немедленная перемена климата. Мотанье по свету строжайше воспрещено. Дон-Кихот в сравнении с мистером Стивенсоном ожиревший здоровяк. Доктор Хьюлет. 26 сентября 1887 года».
– Возьмите, – сказал доктор, протягивая Стивенсону бумажку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
– Она прекрасно написана, – буркнул доктор Хьюлет.
– Это уже половина идеи, – наставительно заметил Стивенсон. – В каждом будущем моем романе или рассказе я скажу, покажу и докажу, что доброта есть основное свойство характера, что зло бессильно, что не ему созидать и царствовать, – понимаете?
Доктор сунул сигару в пепельницу, пожал плечами.
– Первый случай в моей сорокалетней практике, – медлительно проговорил он, наблюдая за Стивенсоном. – Пациент выговаривает лечащему его врачу! Невиданно!
– Вы дотронулись до больного места, сэр, – продолжал Стивенсон, меряя зал по диагонали крупными шагами пехотинца, спешащего на привал. – Меня уже упрекали в безыдейности, – прости им господи! Безыдейность! – Он подбросил это слово и долго следил за тем, как оно бесследно растворялось в тишине серого, сумеречного часа. – Безыдейность – это равнодушие, сэр! Безучастность, глухота. Меня упрекали в том, что я убегаю в прошлое… Да, я ухожу и буду уходить в прошлое моей родины, но только лишь для того, чтобы этим самым дать урок современной действительности. Что для меня важно, сэр? Этика, этика, этика, – Стивенсон закрыл глаза, щелкнул пальцами, долго искал какие-то нужные ему слова. – В прошлом я нахожу большие характеры, в современности их нет. А вы, сэр, со своей репликой…
– Моя реплика набрана петитом, – извиняющимся тоном произнес доктор, снова принимаясь за свою сигару. – Простите меня, Лу! Сядьте.
Стивенсон опустился в кресло.
– Позвольте мне выслушать вас, – доктор сложил пальцы трубкой и подошел к Стивенсону. – Старый дурак, – отпустил он по своему адресу. – Дышите! Не дышите! Вздохните! Гм… Опять испарина, черт!
– Доктор Джекил будет похож на вас, сэр, – сказал Стивенсон.
– Много чести, дорогой Лу, – прокудахтал доктор Хьюлет. – Много чести! Когда будете писать о приключениях на корабле, сделайте меня старой, глупой, выжившей из ума крысой! Повернитесь ко мне спиной, Лу.
Стивенсон обнажил грудь и спину, но остался в том же положении, лишь низко опустил голову, макушкой упираясь в жесткие колени доктора, который стучал по спине пациента согнутым пальцем, прикладывал ухо к лопаткам, сопел носом и тяжело вздыхал.
– Сэр, – не поднимая головы, обратился к доктору Стивенсон. – Могу ли я прожить еще десять лет?
– При одном условии, – ответил доктор, продолжая свои исследования. – На эту тему мы уже беседовали.
– Перемена климата? – спросил Стивенсон, считая квадратики на коричневых штанах доктора.
– И обстановки, – закончил Хьюлет. – Куда-нибудь на Тихий океан, к диким. Тогда я ручаюсь, что вы проживете еще десять и даже двадцать лег.
– А если останусь здесь? – Стивенсон чуть выпрямился.
– Здесь подле вас такие дураки, как я, – ответил доктор и помог Стивенсону надеть фуфайку. – Но даже и умные не спасут вас здесь, – поправился он. – Немедленная перемена обстановки, Лу! Я много теряю, – я не увижу вас здесь, но буду знать, что где-то вы живы и здоровы…
Часы гулко и с удовольствием пробили восемь раз. Доктор вытащил из жилетного кармана толстые часы-луковицу; на них было восемь без десяти минут.
– Ваши торопятся, – сказал он, засовывая часы в карман.
– Ваши отстают, – сказал Стивенсон.
– Моя луковица – сама точность, – назидательно отпарировал доктор Хьюлет.
– Мои часы проверены мастером: он приходил дней пять назад, – не уступал Стивенсон. – Часы сделаны по заказу моего деда, сэр! За тридцать дней они ушли всего на три минуты.
– Моя луковица… – начал доктор.
– Мои часы, – перебил Стивенсон и рассмеялся, увидев на глазах доктора слёзы. – Мой дорогой больной, – участливо проговорил он, – нервы ваши и без того испорчены, поберегите их! Ваши часы…
– Мои часы ни к черту не годятся, – плаксиво заявил доктор, щекой своей прижимаясь к плечу Стивенсона.
– Нет, это мои часы врут и торопятся, – сохраняя полнейшую серьезность, милосердно и кротко проговорил Стивенсон. – Ваши часы достойны романа, сэр! Немедленно поставлю свои по вашим! Боже, какие удивительные, какие точные у вас часы, сэр!
Доктор Хьюлет прыснул в подставленную ладонь и засеменил к выходу. Стивенсон проводил его до холла, – дальше доктор не пустил.
– До свидания, мой старый друг, – сказал Стивенсон. – Я очень люблю вас!
Вошел слуга с почтой: два письма, книга молодого поэта из Парижа, французская газета. Стивенсон любил Францию – страну превосходных романистов и искусных рассказчиков. «Не родись я в Эдинбурге, мне хотелось бы родиться в Париже», – часто говорил он. Развернув французскую газету, он прочел в отделе книжных новинок длинный список романов и повестей и среди них нашел имя одного из любимых своих писателей – Жюля Верна, и далее в строку – «Робур Победитель». Указано издательство, цена книги.
– Верну пятьдесят восемь, мне тридцать шесть, – произнес Стивенсон, сам не зная, с чего и для чего сделал он этот подсчет. – Верн здоров и ежегодно выпускает два романа, а я видел во сне готовый рассказ и прошу помощи у рояля, воспоминаний… Странно, – что такое сон? Не есть ли это своего рода кладовая излишков наших реальных, земных впечатлений?..
Он лег на диван, вытянулся, закрыл глаза. Чуть приоткрыв дверь, заглянула Фенни. Ровное, без хрипа и пауз дыхание мужа успокоило ее. Он спал, и ему опять снился доктор Джекил; он был очень похож на старого Хьюлета – милого, доброго доктора, обладателя часов-луковицы, которые в сутки отстают до четверти часа…
Глава вторая
От Гавра до Портсмута – 180 километров
Умер сэр Томас.
Уехала к себе на родину Фенни. Оттуда, из Калифорнии, она писала мужу: «…я на своей, не чужой земле, и тоска отступает от меня, дышать становится легче. Я скоро вернусь, не скучай…»
Стивенсон не скучал. Смерть отца глубоко потрясла его.
«Я выбит из привычной, мирной, уютной колеи и принужден искать забвения в работе, – писал он Кольвину. – Я с разбегу кидаюсь на гребень волны певучего ритма, которому строго подчиняюсь всю жизнь, запираю двери моего дома, закрываю окна ставнями, надеваю теплый халат и, покашливая в платок, чтобы никто не слышал и не соболезновал, сажусь за работу…»
В посвящении своего нового романа «Похищенный» Стивенсон, обращаясь к своему другу Чарльзу Бакстеру, написал:
«… Прошлое звучит в памяти во время перерывов среди текущих дел и занятий. О, как оно звучит! Пусть же это эхо зовет Вас всё чаще и чаще, и пусть оно пробудит в Вас мысли о Вашем друге Р.Л.С».
Середина восемнадцатого века – годы владычества героев Вальтера Скотта – властно манила к себе Стивенсона характерами людей, приключениями в горах Шотландии и на море, высокими чувствами, лишенными низменных страстей, и – низменными страстями, побеждаемыми чувством долга и бесстрашия. «Низкими страстишками моих героев я уплачу дань современности, – рассуждал Стивенсон, – в зеркале моего романа отразится прошлое, его величие и блеск, а позади, в свинцовой тьме, торгашеский дух современного буржуа, лишенного героизма и кусающего себе локти, – фокус, которого не умели проделать сто лет назад… Я пишу книгу не для школьной библиотеки, а для чтения зимними вечерами, когда занятия в классах уже окончены и приближается время сна…»
Приближалось время сна. Стивенсон входил в комнату матери, целовал ее руку; мать ласкала голову сына; они желали друг другу спокойной ночи.
Растворить бы ставни! Настежь окна и двери!
Проклятый туберкулез!
Никто не знает и даже не догадывается о том, каких сил, сколько энергии, как много притворства требуется для того, чтобы разговаривать с людьми, улыбаться, вслух презирать одно и радоваться другому, чтобы, вообще говоря, жить. И если бы не призвание, ежедневно вкладывающее в руку перо, если бы не сознание и ощущение долга перед собою и людьми, если бы не обилие картин, мыслей, образов, заполняющих сознание, если бы не предчувствие скорого конца, – жизнь показалась бы пустым, ненужным даром.
Французский журнал в статье о Стивенсоне назвал его «светлым именем», и это льстит и поощряет. Десятое издание «Острова сокровищ» дает возможность спокойно писать, читать, не думать о завтрашнем дне. О, если бы быть здоровым!
Спустя два месяца после того, как был начат «Похищенный», французский скульптор Роден встретил Стивенсона в Париже и пригласил к себе в мастерскую.
– Вы кашляете, мой друг, – заботливо произнес Роден – бородатый сорокапятилетний здоровяк, очень похожий на Гюго. – На лбу у вас испарина… Вы простужены?
– На всю жизнь, месье, – ответил Стивенсон, откашливаясь, как вполне здоровый человек. – Мне с моими силами было бы трудно, почти невозможно справиться вот с этими глыбами мрамора. Молоток выпал бы из моих рук, месье, или я такого нарубил бы…
– Но ведь перо тяжелее молотка, – сказал Роден, – и слово – менее податливый материал, чем мрамор, – в том смысле, что кусок мрамора – вот он, а слов много! И они вьются над вами, а мрамор покорно лежит. Я поражаюсь вам, месье, меня восхищают ваши книги!
– Счастлив слышать это от вас, месье, – растроганно проговорил Стивенсон. – Я очень болен, мне всегда необходима чья-то рука на моей груди – добрая и теплая, как ваша…
Комплименты, похвалы, банкеты, приглашения на премьеры в Большую оперу и Французскую комедию, письма с просьбами автографа и даже признания в любви. Стивенсон смеется: «Они полюбили мои книги, не меня! О, какая власть дана книгам! Наматывай это себе на ус, Луи!»
Знобко, неспокойно и всё чего-то ждешь… Однажды Стивенсон сел в полночь в поезд и утром прибыл в Гавр. Здесь у него не было ни родных, ни знакомых, но здесь, стоя на берегу Ла-Манша, можно было вглядываться вдаль, угадывая в сыром, сером тумане очертания Англии. Не так и далеко – каких-то сто восемьдесят километров до Портсмута, ближе, чем от Глазго до маяка «Бель-Рок». В хорошую, ясную погоду в морской бинокль можно разглядеть очертания берегов, извилистую полоску на зыбкой кромке горизонта. Англия… Шотландия… Родина… Там все, без чего невозможно жить и работать. Но там работать невозможно, потому что нельзя жить именно там, на родине. Так говорят врачи. Их слова подтверждает и физическое состояние. Во Франции дышится легче. Может быть, поселиться во Франции, где-нибудь в Провансе или Нормандии? Невозможно, этого не захочет Фенни. Доктор Хьюлет тоже будет протестовать. Необходимо ехать на острова в Тихом океане. Это хорошо в мечтах, туда тянет воображение, но…
Взвыла сирена, зажглись огни на маяках: один дает проблеск через две секунды, что означает: «Там, где я, опасно!», другой через секунду, а это означает: «Обойди меня справа!» Сеет редкий, крупный дождь. Истошно кричит пароход; ему отвечают и слева, и справа, и откуда-то из тумана. Стивенсон читает эти сигналы и вспоминает тот вечер, когда он расставался с Кэт Драммонд. Как часто она вспоминается, Кэт Драммонд! Очевидно, по отношению к ней совершена несправедливость, Кэт обижена, оскорблена… Вспомни, Луи, разговор с отцом (да будет мир его душе!), запрещение жениться, вспомни собственную свою нерешительность, малодушие, блестящие от слез глаза Кэт, – а как кричала в тот вечер сирена, с какой силой выл и рвал ветер, сколько скорби и муки было в беззащитной, тонкой фигуре Кэт!..
– Посторонитесь, месье!
Стивенсон отошел в сторону. Группа матросов прыгнула в лодку, двое взялись за весла, и спустя четверть часа их поглотил туман. Он не отсюда, – он оттуда, из Англии, этот туман… Опять закричала сирена. Стивенсону показалось, что это кричит человек, которому больно, нехорошо, тоскливо. Где сейчас Кэт?
«Я раздваиваюсь, – подумал Стивенсон, глубже зарываясь подбородком в шарф и опуская наушники кожаной шапки. – Фенни, Кэт… Но ведь мне хуже, чем Фенни!»
Эта мысль успокоила его. Пусть никто не страдает от его фантазий, а ему хорошо: уже шевелится в сознании новый замысел, а в нем похвала морю и смелым, чистым людям и порицание лжи и коварству.
– Где пропадали? – спросили Стивенсона друзья, когда он неожиданно появился в их компании.
– Побывал на моем острове сокровищ, – ответил Стивенсон. – Отдохнул, набрался сил, теряя последние физические силы, и теперь могу снова садиться за работу.
Франция очень хорошая страна, но она не родина, она чужая, и так неуютно за чужим столом в дорогой гостинице. Легче и проще чувствуешь себя в мастерской Родена и даже в скромной комнатушке Марселя Швоба, который приезжает в Париж ради того, чтобы побеседовать с автором знаменитого на весь мир «Острова сокровищ», – это люди свои по духу, вкусам, симпатиям и взглядам на вещи и события. Буржуа заедает умы и таланты. Буржуа французский почти ничем не отличается от английского: первый менее скуп, зато второй менее болтлив.
Спустя месяц Стивенсон возвратился на родину. Доктор Хьюлет настоятельно посоветовал ему как можно скорее уезжать в Италию или на острова в Тихом океане.
– Ваши легкие в дырках, – сказал Хьюлет. – Наши дожди и туманы поторопятся уложить вас в гроб. Вы хотите консилиума? Не верите мне?..
– Я устал, у меня всегда, постоянно, изо дня в день болит грудь, – пожаловался Стивенсон, по детски глядя доктору в глаза. – Посмотрите, на кого я похож, сэр! Я высох, мои ребра скоро разорвут кожу и будут торчать оттуда подобно гвоздям!..
Консилиум из пяти врачей вынес единодушное решение: больной обязан немедленно переменить климат, бросить курение, всю жизнь свою подчинить строгому режиму, иначе…
– Какая страшная у вас, джентльмены, профессия! – сказал своим судьям Стивенсон. – И чем талантливее вы, тем хуже человеку…
В этот же день Стивенсон телеграфировал Фенни: «Жди меня выезжаю восьмого пароходе „Дженни“ здоров работаю целую люблю Луи».
Глава третья
Фенни и Кэт, Кэт и Ыенни
Порою ему казалось, что голова его разбухает от изобилия планов и замыслов, и, возможно, они-то и позволяют жить, они-то и дают силы и уверенность в правоте своего утверждения: «Иллюзии – это несбывшиеся надежды, а сбывается только то, над чем мы ежечасно трудимся». Очень часто он говорил, что его неизлечимый недуг является наилучшим другом и помощником, – он не позволяет опускать руки и впустую надеяться на выздоровление. Выздоровление невозможно, но, работая, чувствуешь себя здоровым. Следовательно, здоровье – это ощущение, не больше. Сколько лентяев и рантье погибло от туберкулеза в расцвете лет! «А я живу, – шутя говорил Стивенсон, – и умру только тогда, когда осуществлю все мои замыслы». Необходимо написать роман о ненависти. Следовать жизненным фактам – значит обеднять воображение, – так казалось ему, и без этого убеждения он не мыслил о себе как о художнике. Ненависть брата к брату. Почему, из-за чего? Воображению есть над чем подумать.
Необходимо написать роман о Кэт. Тсс!.. Тише, помалкивай, Лу! Не впускай в свой мир ни ближних, ни дальних, дай и тем и другим книгу, дай им право судить о ней и только о ней, а не о тебе. Помалкивай о своих замыслах, говори о том, что ты уже сделал, старайся всё делать хорошо. Кэт… Назови роман о Кэт так: «Катриона».
Гм… Тсс… Кэт прочтет и откликнется. И больше ничего не надо, и об этом больше ни слова…
Стивенсон еще раз недолгое время пробыл на родине. Доктор Хьюлет настоятельно требовал, чтобы он сообщил ему вес своего тела.
– Вес моего тела? – печально повторил Стивенсон. – Как странно и жутко это звучит, мой друг! Полагаю, что во мне не меньше сорока восьми килограммов.
– Не может этого быть! – испуганно пробормотал доктор. – Сорок восемь килограммов! Это вес покойника.
На следующий день Стивенсон в одной сорочке и туфлях встал на площадку весов. Доктор Хьюлет долго мудрил с какой-то движущейся по металлической линейке пластинкой, пристально вглядывался в пациента, несколько раз снимал и снова надевал очки и наконец сказал упавшим голосом:
– Сорок шесть килограммов… Ничего не понимаю. Вес двенадцатилетнего мальчика…
– Что же делать, говорите! – уже не шутя попросил Стивенсон.
Доктор Хьюлет пожал плечами, обнародовал несколько прописных истин о пользе свинины, молока, настойки из сока алоэ и о вреде теплого, непропеченного хлеба, а затем взял лист бумаги и написал:
«Немедленная перемена климата. Мотанье по свету строжайше воспрещено. Дон-Кихот в сравнении с мистером Стивенсоном ожиревший здоровяк. Доктор Хьюлет. 26 сентября 1887 года».
– Возьмите, – сказал доктор, протягивая Стивенсону бумажку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36