.. Расплачиваться все равно придется. За все ваши дела. И за то, что сейчас со мной задумали. Чаша сия никого не минует.
- Ну-ну, продолжай.
- Да чего продолжать, я уж кончил. Об одном жалею силенок не рассчитал. Хотел переиграть на вашем поле, а надо было по-другому. В прошлом году, помните, когда сидели у Елизаветы в шалмане? Вы пьяненький сделались, из моих ручек водочку лакали. Я уж было порошок приготовил, в последний момент передумал. Слишком мелко для вас. Не почувствовали бы, как сдохли. Без мук, без тоски. А может, и правильно, что передумал. Ладно, чего теперь вспоминать... Зовите свою обезьяну.
Произнесенные слова подействовали на Ганюшкина как удар в солнечное сплетение. Чудовищным был не смысл, а сопровождавшее их перевоплощение всегда раболепски преданного, восторженно-изумленного молодого человека в иное существо, излучавшее рафинированную, ничем не замутненную, кристально чистую ненависть. Такое можно увидеть разве что в фильмах ужасов, но не в жизни. Под маской простоватого, пусть оказавшегося плутом, но, безусловно, талантливого провинциала внезапно обнаружился лик Фредди Крюгера из "Кошмара на улице Вязов". На мгновение Ганюшкин задохнулся, спросил дрогнувшим голосом:
- Миша, опомнись... Что плохого я тебе сделал? Мишаня отрешенно улыбался. Он выглядел столетним старцем.
- Мне - ничего. Вы вообще никому ничего не сделали плохого. Но благодаря таким, как вы, человечество погибнет. Рассыплется в труху. От него останутся рожки да ножки. Я не против. Всадников апокалипсиса никому не остановить.
- О чем ты, Миша? Разве ты не один из нас?
- Увы, нет. Я пытался противостоять, как умел. Говорю же, силенок не хватило. Таких, как вы, надо давить в эмбриональном состоянии, как слепых котят. Ладно, проехали. Найдется кто-нибудь ловчее меня - и оторвет вам яйца. Зовите палача, чего тянуть?
Ганюшкин успокоился: Мишаня явно бредил, а ему-то привиделось невесть что. Какие-то перевоплощения, Фредди Крюгеры. Скорее всего, подлюка рехнулся от страха. И это понятно. Кому охота помирать в его возрасте?..
- Миша, если хочешь о чем-то попросить... Не сомневайся, выполню твою просьбу.
- Попросить? Вас? - От удивления Мишаня опять помолодел. - Впрочем, почему бы и нет? Чисть зубки почаще, Карлович, а то больно говном воняет.
Ганюшкин хлопнул в ладоши - тут же в комнате возник Рафик Башитов. Глянул на хозяина, тот важно кивнул. Рафик приблизился к стулу, на котором сидел Мишаня, примерился, вежливо попросил:
- Нагнись, пожалуйста, к полу, да.
Мишаня не пошевелился и глаз не поднял. И не оказал никакого сопротивления, когда громадный чеченец ухватил его голову под мышку, натужился, дернул - и с хрустом вывернул из грудной клетки. Потом бережно уложил обмякшее тело на ковер.
- Все, спасибо, ступай, - морщась, бросил Ганюшкин. Некоторое время задумчиво разглядывал мертвого пасынка, его вытянувшееся, враз подернувшееся серым пеплом скуластое лицо, распахнутые поблекшие глаза, в которых застыла не боль, а странная усмешка. Словно дразнил благодетеля вывалившимся изо рта синеватым языком. Загадочная история... Безусловно, в ней было какое-то ценное указание для него, но пока он не мог уловить его смысл.
Связался с Кузьмой по мобильной трубке. Распорядился, чтобы тот немедленно прислал труповозку.
- Будет сделано, босс, - бодро отозвался менеджер. - Ребята уже выехали.
Ганюшкин прошел в спальню, налил рюмку води Включил телевизор. Помянул Мишаню. На экране, в передаче "Итоги" его побратимы втолковывали растерянному президенту, чтобы тот поскорее принял закон о реструктуризации РАО ЕЭС. Потом неунывающий Кисель в который раз грозился разогнать, к чертовой матери, прокуратуру, которая, как стая гончих, травит независимую прессу Гусинского.
"Это правильно, - подумал Ганюшкин. - Это хорошо. Пора одернуть этих сук". Сам не понял, к кому относится его раздражение. К президенту, снюхавшемуся с чернью, или к Мишане. Кликнул Рафика. Тот вошел и невозмутимо ждал в дверях.
- Скажи, дорогой, у меня пахнет изо рта? Чем хорош был абрек - за все время, сколько служил Ганюшкина, ни разу ничему не удивился. И всегда отвечал на любой вопрос четко и внятно.
- Зачем пахнет? Хорошо пахнет. Мужчиной пахнет. Коньяком, цветами роз. Почему спросил, хозяин?
- Кстати, о розах... Спустись вниз, приведи ту пигалицу. Знаешь какую?
- Конечно, знаю, - ухмыльнулся чечен.
4. РЕКОГНОСЦИРОВКА НА МЕСТНОСТИ
Июль устоялся жаркий, без дождей. Хосписный дворик парил, как плывущий по волнам "Летучий Голландец". Иванцов в беседке поджидал писателя Курицына, с которым сговорились за завтраком поиграть в плевки на интерес. Кто дальше плюнет, тот выигрывает: дает полновесный щелбан. Анатолий Викторович легко переигрывал натужного, амбициозного пузана, но самолюбие не позволяло писателю признать поражение. Накануне доигрались до того, что на лбу Курицына от множества щелбанов выросли два пунцовых рога, но он опять намеревался взять реванш.
В беседку заглянула блондинка с желтыми волосами, с глазами как два зеленых леденца. Он помнил ее смутно. Кажется, ее звали Надин, и кажется, между ними что-то было, какая-то связь. Точнее не мог сказать. Лечение привело к тому, что впечатления, события, давние и близкие, лица, родные и чужие, смешались в одну кучу, при этом сны и реальность часто менялись местами, было почти невозможно отличить одно от другого. Он все больше ощущал себя участником праздничного телевизионного шоу и в ожидании сказочного приза, который непременно выпадет на его долю, наслаждался каждой текущей минутой. И ничуть не удивился, когда главный врач хосписа, блистательный Герасим Остапович Гнус, сообщил по секрету, что его личная программа выздоровления близка к завершению и, возможно, скоро он станет отцом-основателем колонии россиянчиков-интеллектуалов. Говоря это, Гнус поощрительно Улыбался, и от какого-то возвышенного умиления Иванцов Упал на колени и поцеловал доктору руку.
Блондинка тоже его узнала, но уточнила:
- Вы ли это, Анатолий Викторович?
- Кому же еще быть? - Иванцов на всякий случай оглянулся себе за спину. - Я и есть.
- Можно посижу с вами минутку?
- Отчего же, пожалуйста. Места не купленные. Даже рад. Блондинка впорхнула в беседку и уселась напротив, развратно расставив ноги, нагнувшись, уперев руки в колени. Поза соблазнительная, ничего не скажешь... Иванцов старательно пытался вспомнить, что же такое связывало его с этой девицей. Были ли они любовники или нет? Скорее всего, нет. Его постоянная сожительница мойщица Макела обладала необузданным эфиопским нравом и вряд ли позволила бы им сойтись. Из ревности она свою лучшую подругу, тоже мойщицу, Настю чуть не забила до смерти. Но полностью исключать вариант любовной связи с зеленоглазой наядой нельзя. Не случайно она держится так вольно. В хосписе поощрялись абсолютно раскрепощенные отношения между полами. Все здешние женщины были легкодоступны, не корчили из себя недотрог, а мужчины по мере сил и возможностей старались им угодить. Тон, конечно, задавал неутомимый Чубайс как стопроцентный янки, но и другие от него не отставали. Да что там, даже старенький писатель Курицын однажды у всех на виду, чифирнув за ужином, изнасиловал официантку Раю. Правда, после этого его поднимали с пола с помощью пожарного брандспойта.
- Никак не получается? - усмехнулась девица.
- Что? - не понял Иванцов. - Что не получается? У меня все получается, - и некстати добавил:
- Я ведь господина Курицына дожидаюсь, но он, однако, запаздывает.
- Он не придет.
- Как не придет? - возмутился Иванцов. - Мы договаривались, у нас матч. Как можно не прийти?
- Его увезли на промывание. Уважаемый классик прокрался на кухню и слопал чугунок гуляша. При его-то желудке...
- А что за гуляш? Нам вроде не давали гуляша...
- Гуляш хороший, к празднику приготовили. Натуральный "Чаппи". Из отборных сортов крысиного мяса. Но чересчур много скушал, пожадничал.
- К какому празднику?
- К всенародному. Ко Дню Конституции... Анатолий Викторович, вы притворяетесь или действительно все забыли?
Грудью, глазами, желтыми прядями потянулась к нему - и перед Иванцовым вдруг возникло забавное видение: будто они с этой аппетитной блондинкой, взявшись за руки, в годом виде стоят перед ответственной правительственной комиссией. Комиссию возглавляет чуть ли не сам Герник Самсонорич, чего на самом деле не могло быть. Герник Самсонович, известный в хосписе под фамилией Ганюшкин, почитался за полубога, ему молились, приносили субботние дары, с его именем на устах ложились под нож, если возникала необходимость радикальной коррекции. Зачем небожителю опускаться до мирской суеты? Скорее всего, промелькнувшая картинка относилась к виртуальном ряду. От этого она не становилась менее значимой, но ею нельзя поделиться с девицей. Она не поймет. У каждого обитателя хосписа свой, наглухо заблокированный сопредельный мир, в зависимости от того, к какой группе перевоплощенных он принадлежит. Но даже в том случае, если он, Иванцов, и блондинка Надин из одной группы, общие воспоминания исключены. Это вопрос этики. Делиться воспоминаниями считалось неприличным, примерно как в прежнем, убогом мире, который он покинул, было зазорно мочиться на глазах у всех. Его обеспокоило, что блондинка словно подталкивает его именно к этим ощущениям. Он осторожно поинтересовался, очарованный ее взглядом:
- Что я должен помнить, Надин? Вас ведь так, кажется, зовут?
В ее леденцовых глазах отразилось разочарование. Нервным движением раскурила сигарету.
- Значит, не успела... Анатолий Викторович, а что, если я приглашу вас прогуляться? Пойдемте со мной?
Иванцов растерялся. Отказаться нельзя, могут принять за импотента, импотенция в хосписе каралась строго, вплоть до внеплановой лоботомии, но бежать сломя голову за явно расшалившейся девицей тоже неудобно. Макела узнает, да мало ли что...
- Прогуляться в парк? - уточнил он.
- Я знаю одно укромное местечко. - Она лукаво подмигнула, не оставляя сомнений в своих намерениях. - За крематорием полянка. Там нам никто не помешает.
"И не услышит", - подумал Иванцов, сам испугавшись этой мысли. Откуда-то он знал, что это единственное место на территории хосписа, которое не просушивается и не просматривается. Помнил и то, что подобная информация не входила в программную установку. Ответил уклончиво:
- Прогуляться можно, а вдруг господина Курицына отпустят раньше времени? Я дал слово. Он имеет право на реванш. Смешно, конечно. Он слишком стар, чтобы меня переплюнуть. Но ведь это дело чести.
Надин рассмеялась:
- Бросьте, Анатолий Викторович. Никто его до вечера не отпустит. После промывки желудка ему еще сделают укорот. Неужто вы боитесь молоденьких давалок?
Иванцов покраснел.
- Чего мне бояться? Я мужчина кондиционный. Если угодно знать... - На этом прикусил язычок. Излишняя похвальба была неуместна.
Блондинка подхватила его под руку и повела через парк. Просторный, насквозь прожаренный солнцем, он был наполнен людьми. Прогулка до обеда была обязательной, режимной, как и процедуры. Как обычно, на волейбольной площадке рубились две команды, делали подачи, вопили при удачном приеме, хотя играли без мяча. Точно так же вели себя игроки в настольный теннис, веселые, оживленные, человек семь за столом, но с одной ракеткой на всех. Тут и там прохаживались санитары, зорко наблюдая, нет ли где-нибудь сбоя. У железных ворот курили два незнакомых омоновца. Чубайс выволок из кустов на веревке упирающуюся, захлебывающуюся в истеричном блеянии козу. Все естественно, привычно, мирно, как в любом другом санатории. Иванцов затормозил возле шахматистов, узнав обоих: правозащитник Ковальчук и лидер фракции Госдумы, либерал-патриот Жирик. Оба угрюмые, сосредоточенные. Жирик, помолодевший в сравнении с собой прежним лет на двадцать, но легко узнаваемый по бирке на груди, где так и было написано: "Я - Жирик. Однозначно". На доске не было фигур, но Иванцов на тонком уровне уловил, что победа склоняется в сторону либерала. Когда проходили мимо, тот насмешливо бросал правозащитнику:
- Ну что, сдаешься, козел?! Здесь тебе не в бункере у Басаева.
Иванцову хотелось досмотреть партию, но девица дернула его за руку, увлекла дальше. Из пограничной зоны на них с ревом выпрыгнул здоровенный овчар, но немного не дотянулся, лязгнул пастью вхолостую. Некий проблеск сознания ослепил Иванцова:
- Фокс, дурашка, не узнаешь?!
Пес зарычал, дернулся еще разок: цепь не пускала.
- Анатолий Викторович, ну что вы как маленький! Дался вам этот песик.
- Но мы знакомы, я вспомнил. Я его приручил.
- Не вы, - шепнула Надин, прильнув к его боку и жарко обняв. - Тот был другой человек.
- Наверное, - согласился Иванцов. - Но вот что странно. Я - другой, а собачка та же самая.
Обогнули часовенку-крематорий и внезапно очутились словно в другом измерении. Тихая полянка, укрытая деревьями, как шатром. Все звуки долетали сюда приглушенными, смазанными, и даже автоматная очередь (видно, озорники омоновцы пустили свинцовый веер над головами волейболистов, они частенько так развлекались) воспринималась как стрекот кузнечиков. Лишь черный дым из трубы крематория оседал в ноздрях зловонной гарью. Похоже, сегодня обрабатывали "нулевой" контингент: забракованных бомжей, бродячих пенсионеров.
Надин присела на пенек, Иванцов - на другой. Протянула пачку сигарет. Иванцов сигарету взял, послушно прикурил от поднесенной зажигалки, но был в недоумении. Девица не спешила раздеваться. Может, хотела, чтобы он начал первый?
- Чего ждем? - спросил игриво и потянулся к молнии на боку ее комбинезона.
Надин отстранила его руку.
- Анатолий Викторович, хватит валять дурака. Я сегодня ухожу.
- Уходишь? Куда? Неужто на выездной семинар? Он недавно слышал про эти семинары, куда отправляли самых отличившихся пациентов, самых выздоровевших, самых перспективных. В груди шевельнулась зависть. У Надин задрожали губы:
- Анатолий Викторович, миленький, ну пожалуйста! Сделайте что-нибудь. Придите в себя хоть на минутку. Я же не могу вас оставить одного.
Не столько слова, сколько плачущий голос и гримаса отчаяния что-то сдвинули в его рассудке. Он понял, чего она ждет. Заторопился.
- Ага, я сейчас!.. - Скинул армейский ботинок и за черную головку вытянул из подошвы длинную блестящую титановую иглу - бесценный подарок Макелы. Примерился и вонзил ее в нервное сплетение под коленной чашечкой.
Острейшая боль, хлынув через рецепторы позвоночника в мозг, мгновенно привела его в чувство, сорвала черную пульсирующую повязку с глаз. Из глубины естества, как из подземных недр, высунулась испуганная мордочка прежнего, не до конца аннигилированного человека, заполошного специалиста по социальным конфликтам, доктора, прости господи, каких-то наук. Внешне это никак на выразилось. Иванцов закашлялся, затушил сигарету, скользнул по сторонам пробужденным, прозревшим (интересно, надолго ли?) взглядом. Отрезал категорично:
- Я никуда не побегу. Мне некуда бежать.
- Как некуда, Анатолий Викторович? У вас жена, дети. Сын и дочь. Сын - бизнесмен, дочь - вся в политике. А вы говорите "некуда".
Воспоминание, более острое, чем игла, кольнуло его в сердце. Возникли из небытия красавица Оленька, нежнейший цветочек, пушинка родная, и сосредоточенный, вечно нахмуренный супермен Виталик, и за ними, словно в прозрачной дымке, заплаканное, осунувшееся, драгоценное лицо Машеньки, незабвенной супруги; по памяти, как по паркету, прокатился гомон черноголовых детишек, которые.. приходили к ней на уроки.
- Их никого уже нету, - сказал он.
- Как нету? Опомнитесь, Анатолий Викторович! Оленькой я виделась совсем недавно. Она жива-здорова. Работает у Громяки советником.
- Нет, - уперся Иванцов. - Ты ничего не знаешь Надя... Кажется, вы вместе с Олей учились?.. Их никого больше нет: ни Оли, ни Виталика, ни Марии Семеновны Их еще раньше изменили. Они меня сюда и сплавили переделку.
Надин погладила его по руке:
- Не правда... Никто вас сюда не сплавлял. Оленька по прежнему любит, и жена ждет. За Витальку не ручаюсь, он всегда был деревянный. Это все терапия, Анатолий Викторович. Они вас залечили. Вы проходите по важной программе переработка интеллигенции на пользу Европе. У них по программе все время сбои, а с вами получается. Поэтому держат так долго. Иначе давно отправили бы в отстойник.
- Интересно знать, - Иванцов ей не верил, вдобавок чувствовал, что понимание, обретенное через боль, вот-вот исчерпает себя, - почему ты такая умная? Тебя тоже лечат, а рассуждаешь, как будто одна из них.
- Ах вот в чем дело... - Надин улыбалась невесело, - Я же классная шлюха. Умею себя подать. На меня япошка глаз положил. Да и сам Гнус не прочь побаловаться. Оба хотят иметь меня в натуральном виде. Поэтому дали отсрочку... Анатолий Викторович, решайтесь. Сегодня мы должны уйти. Шанс очень хороший.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
- Ну-ну, продолжай.
- Да чего продолжать, я уж кончил. Об одном жалею силенок не рассчитал. Хотел переиграть на вашем поле, а надо было по-другому. В прошлом году, помните, когда сидели у Елизаветы в шалмане? Вы пьяненький сделались, из моих ручек водочку лакали. Я уж было порошок приготовил, в последний момент передумал. Слишком мелко для вас. Не почувствовали бы, как сдохли. Без мук, без тоски. А может, и правильно, что передумал. Ладно, чего теперь вспоминать... Зовите свою обезьяну.
Произнесенные слова подействовали на Ганюшкина как удар в солнечное сплетение. Чудовищным был не смысл, а сопровождавшее их перевоплощение всегда раболепски преданного, восторженно-изумленного молодого человека в иное существо, излучавшее рафинированную, ничем не замутненную, кристально чистую ненависть. Такое можно увидеть разве что в фильмах ужасов, но не в жизни. Под маской простоватого, пусть оказавшегося плутом, но, безусловно, талантливого провинциала внезапно обнаружился лик Фредди Крюгера из "Кошмара на улице Вязов". На мгновение Ганюшкин задохнулся, спросил дрогнувшим голосом:
- Миша, опомнись... Что плохого я тебе сделал? Мишаня отрешенно улыбался. Он выглядел столетним старцем.
- Мне - ничего. Вы вообще никому ничего не сделали плохого. Но благодаря таким, как вы, человечество погибнет. Рассыплется в труху. От него останутся рожки да ножки. Я не против. Всадников апокалипсиса никому не остановить.
- О чем ты, Миша? Разве ты не один из нас?
- Увы, нет. Я пытался противостоять, как умел. Говорю же, силенок не хватило. Таких, как вы, надо давить в эмбриональном состоянии, как слепых котят. Ладно, проехали. Найдется кто-нибудь ловчее меня - и оторвет вам яйца. Зовите палача, чего тянуть?
Ганюшкин успокоился: Мишаня явно бредил, а ему-то привиделось невесть что. Какие-то перевоплощения, Фредди Крюгеры. Скорее всего, подлюка рехнулся от страха. И это понятно. Кому охота помирать в его возрасте?..
- Миша, если хочешь о чем-то попросить... Не сомневайся, выполню твою просьбу.
- Попросить? Вас? - От удивления Мишаня опять помолодел. - Впрочем, почему бы и нет? Чисть зубки почаще, Карлович, а то больно говном воняет.
Ганюшкин хлопнул в ладоши - тут же в комнате возник Рафик Башитов. Глянул на хозяина, тот важно кивнул. Рафик приблизился к стулу, на котором сидел Мишаня, примерился, вежливо попросил:
- Нагнись, пожалуйста, к полу, да.
Мишаня не пошевелился и глаз не поднял. И не оказал никакого сопротивления, когда громадный чеченец ухватил его голову под мышку, натужился, дернул - и с хрустом вывернул из грудной клетки. Потом бережно уложил обмякшее тело на ковер.
- Все, спасибо, ступай, - морщась, бросил Ганюшкин. Некоторое время задумчиво разглядывал мертвого пасынка, его вытянувшееся, враз подернувшееся серым пеплом скуластое лицо, распахнутые поблекшие глаза, в которых застыла не боль, а странная усмешка. Словно дразнил благодетеля вывалившимся изо рта синеватым языком. Загадочная история... Безусловно, в ней было какое-то ценное указание для него, но пока он не мог уловить его смысл.
Связался с Кузьмой по мобильной трубке. Распорядился, чтобы тот немедленно прислал труповозку.
- Будет сделано, босс, - бодро отозвался менеджер. - Ребята уже выехали.
Ганюшкин прошел в спальню, налил рюмку води Включил телевизор. Помянул Мишаню. На экране, в передаче "Итоги" его побратимы втолковывали растерянному президенту, чтобы тот поскорее принял закон о реструктуризации РАО ЕЭС. Потом неунывающий Кисель в который раз грозился разогнать, к чертовой матери, прокуратуру, которая, как стая гончих, травит независимую прессу Гусинского.
"Это правильно, - подумал Ганюшкин. - Это хорошо. Пора одернуть этих сук". Сам не понял, к кому относится его раздражение. К президенту, снюхавшемуся с чернью, или к Мишане. Кликнул Рафика. Тот вошел и невозмутимо ждал в дверях.
- Скажи, дорогой, у меня пахнет изо рта? Чем хорош был абрек - за все время, сколько служил Ганюшкина, ни разу ничему не удивился. И всегда отвечал на любой вопрос четко и внятно.
- Зачем пахнет? Хорошо пахнет. Мужчиной пахнет. Коньяком, цветами роз. Почему спросил, хозяин?
- Кстати, о розах... Спустись вниз, приведи ту пигалицу. Знаешь какую?
- Конечно, знаю, - ухмыльнулся чечен.
4. РЕКОГНОСЦИРОВКА НА МЕСТНОСТИ
Июль устоялся жаркий, без дождей. Хосписный дворик парил, как плывущий по волнам "Летучий Голландец". Иванцов в беседке поджидал писателя Курицына, с которым сговорились за завтраком поиграть в плевки на интерес. Кто дальше плюнет, тот выигрывает: дает полновесный щелбан. Анатолий Викторович легко переигрывал натужного, амбициозного пузана, но самолюбие не позволяло писателю признать поражение. Накануне доигрались до того, что на лбу Курицына от множества щелбанов выросли два пунцовых рога, но он опять намеревался взять реванш.
В беседку заглянула блондинка с желтыми волосами, с глазами как два зеленых леденца. Он помнил ее смутно. Кажется, ее звали Надин, и кажется, между ними что-то было, какая-то связь. Точнее не мог сказать. Лечение привело к тому, что впечатления, события, давние и близкие, лица, родные и чужие, смешались в одну кучу, при этом сны и реальность часто менялись местами, было почти невозможно отличить одно от другого. Он все больше ощущал себя участником праздничного телевизионного шоу и в ожидании сказочного приза, который непременно выпадет на его долю, наслаждался каждой текущей минутой. И ничуть не удивился, когда главный врач хосписа, блистательный Герасим Остапович Гнус, сообщил по секрету, что его личная программа выздоровления близка к завершению и, возможно, скоро он станет отцом-основателем колонии россиянчиков-интеллектуалов. Говоря это, Гнус поощрительно Улыбался, и от какого-то возвышенного умиления Иванцов Упал на колени и поцеловал доктору руку.
Блондинка тоже его узнала, но уточнила:
- Вы ли это, Анатолий Викторович?
- Кому же еще быть? - Иванцов на всякий случай оглянулся себе за спину. - Я и есть.
- Можно посижу с вами минутку?
- Отчего же, пожалуйста. Места не купленные. Даже рад. Блондинка впорхнула в беседку и уселась напротив, развратно расставив ноги, нагнувшись, уперев руки в колени. Поза соблазнительная, ничего не скажешь... Иванцов старательно пытался вспомнить, что же такое связывало его с этой девицей. Были ли они любовники или нет? Скорее всего, нет. Его постоянная сожительница мойщица Макела обладала необузданным эфиопским нравом и вряд ли позволила бы им сойтись. Из ревности она свою лучшую подругу, тоже мойщицу, Настю чуть не забила до смерти. Но полностью исключать вариант любовной связи с зеленоглазой наядой нельзя. Не случайно она держится так вольно. В хосписе поощрялись абсолютно раскрепощенные отношения между полами. Все здешние женщины были легкодоступны, не корчили из себя недотрог, а мужчины по мере сил и возможностей старались им угодить. Тон, конечно, задавал неутомимый Чубайс как стопроцентный янки, но и другие от него не отставали. Да что там, даже старенький писатель Курицын однажды у всех на виду, чифирнув за ужином, изнасиловал официантку Раю. Правда, после этого его поднимали с пола с помощью пожарного брандспойта.
- Никак не получается? - усмехнулась девица.
- Что? - не понял Иванцов. - Что не получается? У меня все получается, - и некстати добавил:
- Я ведь господина Курицына дожидаюсь, но он, однако, запаздывает.
- Он не придет.
- Как не придет? - возмутился Иванцов. - Мы договаривались, у нас матч. Как можно не прийти?
- Его увезли на промывание. Уважаемый классик прокрался на кухню и слопал чугунок гуляша. При его-то желудке...
- А что за гуляш? Нам вроде не давали гуляша...
- Гуляш хороший, к празднику приготовили. Натуральный "Чаппи". Из отборных сортов крысиного мяса. Но чересчур много скушал, пожадничал.
- К какому празднику?
- К всенародному. Ко Дню Конституции... Анатолий Викторович, вы притворяетесь или действительно все забыли?
Грудью, глазами, желтыми прядями потянулась к нему - и перед Иванцовым вдруг возникло забавное видение: будто они с этой аппетитной блондинкой, взявшись за руки, в годом виде стоят перед ответственной правительственной комиссией. Комиссию возглавляет чуть ли не сам Герник Самсонорич, чего на самом деле не могло быть. Герник Самсонович, известный в хосписе под фамилией Ганюшкин, почитался за полубога, ему молились, приносили субботние дары, с его именем на устах ложились под нож, если возникала необходимость радикальной коррекции. Зачем небожителю опускаться до мирской суеты? Скорее всего, промелькнувшая картинка относилась к виртуальном ряду. От этого она не становилась менее значимой, но ею нельзя поделиться с девицей. Она не поймет. У каждого обитателя хосписа свой, наглухо заблокированный сопредельный мир, в зависимости от того, к какой группе перевоплощенных он принадлежит. Но даже в том случае, если он, Иванцов, и блондинка Надин из одной группы, общие воспоминания исключены. Это вопрос этики. Делиться воспоминаниями считалось неприличным, примерно как в прежнем, убогом мире, который он покинул, было зазорно мочиться на глазах у всех. Его обеспокоило, что блондинка словно подталкивает его именно к этим ощущениям. Он осторожно поинтересовался, очарованный ее взглядом:
- Что я должен помнить, Надин? Вас ведь так, кажется, зовут?
В ее леденцовых глазах отразилось разочарование. Нервным движением раскурила сигарету.
- Значит, не успела... Анатолий Викторович, а что, если я приглашу вас прогуляться? Пойдемте со мной?
Иванцов растерялся. Отказаться нельзя, могут принять за импотента, импотенция в хосписе каралась строго, вплоть до внеплановой лоботомии, но бежать сломя голову за явно расшалившейся девицей тоже неудобно. Макела узнает, да мало ли что...
- Прогуляться в парк? - уточнил он.
- Я знаю одно укромное местечко. - Она лукаво подмигнула, не оставляя сомнений в своих намерениях. - За крематорием полянка. Там нам никто не помешает.
"И не услышит", - подумал Иванцов, сам испугавшись этой мысли. Откуда-то он знал, что это единственное место на территории хосписа, которое не просушивается и не просматривается. Помнил и то, что подобная информация не входила в программную установку. Ответил уклончиво:
- Прогуляться можно, а вдруг господина Курицына отпустят раньше времени? Я дал слово. Он имеет право на реванш. Смешно, конечно. Он слишком стар, чтобы меня переплюнуть. Но ведь это дело чести.
Надин рассмеялась:
- Бросьте, Анатолий Викторович. Никто его до вечера не отпустит. После промывки желудка ему еще сделают укорот. Неужто вы боитесь молоденьких давалок?
Иванцов покраснел.
- Чего мне бояться? Я мужчина кондиционный. Если угодно знать... - На этом прикусил язычок. Излишняя похвальба была неуместна.
Блондинка подхватила его под руку и повела через парк. Просторный, насквозь прожаренный солнцем, он был наполнен людьми. Прогулка до обеда была обязательной, режимной, как и процедуры. Как обычно, на волейбольной площадке рубились две команды, делали подачи, вопили при удачном приеме, хотя играли без мяча. Точно так же вели себя игроки в настольный теннис, веселые, оживленные, человек семь за столом, но с одной ракеткой на всех. Тут и там прохаживались санитары, зорко наблюдая, нет ли где-нибудь сбоя. У железных ворот курили два незнакомых омоновца. Чубайс выволок из кустов на веревке упирающуюся, захлебывающуюся в истеричном блеянии козу. Все естественно, привычно, мирно, как в любом другом санатории. Иванцов затормозил возле шахматистов, узнав обоих: правозащитник Ковальчук и лидер фракции Госдумы, либерал-патриот Жирик. Оба угрюмые, сосредоточенные. Жирик, помолодевший в сравнении с собой прежним лет на двадцать, но легко узнаваемый по бирке на груди, где так и было написано: "Я - Жирик. Однозначно". На доске не было фигур, но Иванцов на тонком уровне уловил, что победа склоняется в сторону либерала. Когда проходили мимо, тот насмешливо бросал правозащитнику:
- Ну что, сдаешься, козел?! Здесь тебе не в бункере у Басаева.
Иванцову хотелось досмотреть партию, но девица дернула его за руку, увлекла дальше. Из пограничной зоны на них с ревом выпрыгнул здоровенный овчар, но немного не дотянулся, лязгнул пастью вхолостую. Некий проблеск сознания ослепил Иванцова:
- Фокс, дурашка, не узнаешь?!
Пес зарычал, дернулся еще разок: цепь не пускала.
- Анатолий Викторович, ну что вы как маленький! Дался вам этот песик.
- Но мы знакомы, я вспомнил. Я его приручил.
- Не вы, - шепнула Надин, прильнув к его боку и жарко обняв. - Тот был другой человек.
- Наверное, - согласился Иванцов. - Но вот что странно. Я - другой, а собачка та же самая.
Обогнули часовенку-крематорий и внезапно очутились словно в другом измерении. Тихая полянка, укрытая деревьями, как шатром. Все звуки долетали сюда приглушенными, смазанными, и даже автоматная очередь (видно, озорники омоновцы пустили свинцовый веер над головами волейболистов, они частенько так развлекались) воспринималась как стрекот кузнечиков. Лишь черный дым из трубы крематория оседал в ноздрях зловонной гарью. Похоже, сегодня обрабатывали "нулевой" контингент: забракованных бомжей, бродячих пенсионеров.
Надин присела на пенек, Иванцов - на другой. Протянула пачку сигарет. Иванцов сигарету взял, послушно прикурил от поднесенной зажигалки, но был в недоумении. Девица не спешила раздеваться. Может, хотела, чтобы он начал первый?
- Чего ждем? - спросил игриво и потянулся к молнии на боку ее комбинезона.
Надин отстранила его руку.
- Анатолий Викторович, хватит валять дурака. Я сегодня ухожу.
- Уходишь? Куда? Неужто на выездной семинар? Он недавно слышал про эти семинары, куда отправляли самых отличившихся пациентов, самых выздоровевших, самых перспективных. В груди шевельнулась зависть. У Надин задрожали губы:
- Анатолий Викторович, миленький, ну пожалуйста! Сделайте что-нибудь. Придите в себя хоть на минутку. Я же не могу вас оставить одного.
Не столько слова, сколько плачущий голос и гримаса отчаяния что-то сдвинули в его рассудке. Он понял, чего она ждет. Заторопился.
- Ага, я сейчас!.. - Скинул армейский ботинок и за черную головку вытянул из подошвы длинную блестящую титановую иглу - бесценный подарок Макелы. Примерился и вонзил ее в нервное сплетение под коленной чашечкой.
Острейшая боль, хлынув через рецепторы позвоночника в мозг, мгновенно привела его в чувство, сорвала черную пульсирующую повязку с глаз. Из глубины естества, как из подземных недр, высунулась испуганная мордочка прежнего, не до конца аннигилированного человека, заполошного специалиста по социальным конфликтам, доктора, прости господи, каких-то наук. Внешне это никак на выразилось. Иванцов закашлялся, затушил сигарету, скользнул по сторонам пробужденным, прозревшим (интересно, надолго ли?) взглядом. Отрезал категорично:
- Я никуда не побегу. Мне некуда бежать.
- Как некуда, Анатолий Викторович? У вас жена, дети. Сын и дочь. Сын - бизнесмен, дочь - вся в политике. А вы говорите "некуда".
Воспоминание, более острое, чем игла, кольнуло его в сердце. Возникли из небытия красавица Оленька, нежнейший цветочек, пушинка родная, и сосредоточенный, вечно нахмуренный супермен Виталик, и за ними, словно в прозрачной дымке, заплаканное, осунувшееся, драгоценное лицо Машеньки, незабвенной супруги; по памяти, как по паркету, прокатился гомон черноголовых детишек, которые.. приходили к ней на уроки.
- Их никого уже нету, - сказал он.
- Как нету? Опомнитесь, Анатолий Викторович! Оленькой я виделась совсем недавно. Она жива-здорова. Работает у Громяки советником.
- Нет, - уперся Иванцов. - Ты ничего не знаешь Надя... Кажется, вы вместе с Олей учились?.. Их никого больше нет: ни Оли, ни Виталика, ни Марии Семеновны Их еще раньше изменили. Они меня сюда и сплавили переделку.
Надин погладила его по руке:
- Не правда... Никто вас сюда не сплавлял. Оленька по прежнему любит, и жена ждет. За Витальку не ручаюсь, он всегда был деревянный. Это все терапия, Анатолий Викторович. Они вас залечили. Вы проходите по важной программе переработка интеллигенции на пользу Европе. У них по программе все время сбои, а с вами получается. Поэтому держат так долго. Иначе давно отправили бы в отстойник.
- Интересно знать, - Иванцов ей не верил, вдобавок чувствовал, что понимание, обретенное через боль, вот-вот исчерпает себя, - почему ты такая умная? Тебя тоже лечат, а рассуждаешь, как будто одна из них.
- Ах вот в чем дело... - Надин улыбалась невесело, - Я же классная шлюха. Умею себя подать. На меня япошка глаз положил. Да и сам Гнус не прочь побаловаться. Оба хотят иметь меня в натуральном виде. Поэтому дали отсрочку... Анатолий Викторович, решайтесь. Сегодня мы должны уйти. Шанс очень хороший.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41