- Давайте еще, - предложил он. - Без путаных тостов - за нашу встречу. И пусть они будут чаще.
- Это искренне?
- Вы меня обижаете! - задвигал бровями Бесстужев.
- Люди часто говорят не думая, под настроение.
- А я думаю.
- Верю! - Полина отодвинулась от него.
Сжимая щеки ладонями, ласкающим, затуманенным взглядом неотрывно смотрела в лицо.
- Что вы?
- Нет, ничего! - тряхнула она головой. - Закусываете вы плохо.
- Разве? Смотрите? - Бесстужев подцепил вилкой сразу три кружка колбасы. - Ну, как?
Она одобрительно кивнула, но сказала совсем о другом:
- Вы славный, Юра. Не возражайте - могу же я иметь свое мнение. И я хочу выпить знаете за что? За вашу маму. Она счастлива, наверное, что имеет такого сына.
- Она умерла. Давно.
- Простите.
- За что же? Я у тети воспитывался. - А я в детском доме. Даже не помню родителей.
Бесстужев отодвинул стул, поднялся.
- Действительно, Полина, давайте выпьем за них. За ваших и моих, за их светлую память…
Она молча кивнула.
Лейтенант поставил пустую рюмку, тяжело, всем телом повернулся к женщине.
- Знаешь, я до сегодняшнего дня был очень одинокий. - Юрий с трудом подбирал слова. - Одинокий человек. Я немного пьян, но вы не думайте. Пьяные, наоборот, говорят, что они трезвые. Но это не важно… Дьяконский у меня во взводе хороший парень. Я с ним хочу говорить. И с вами. Мы будем друзьями, да?
- Друзьями? - переспросила она. - Не знаю, Юра.
- Почему?
- Быть другом - это много. Но быть только другом - для женщины иногда мало.
- Я понимаю, понимаю - оробел он, чувствуя, что трезвеет под ее непонятным взглядом. - Я все понимаю.
- Спасибо хоть на этом, - смиренно поклонилась она, а в голосе чудилась убивающая насмешка.
Надо было что-то делать, чем-то ответить, показать, что он не мальчишка. Юрий быстро налил себе водки, выпил один.
- Вы обиделись? - спросила Полина.
- Нет.
- И не стоит. Иногда я бываю злой.
- Ладно. - Он налил еще.
- Не надо, - мягко удержала она руку. - Хочешь, спою?
Полина прищурилась, смотрела куда-то вверх, в темный угол.
У зари, у зореньки много ясных звезд,
А у темной ноченьки им и счету нет…
Голос у Полины грудной, мягкий. Какая-то тоненькая, однозвучная нотка дрожала в нем. Юрию казалось, что вот-вот она оборвется, эта жалобная, из глубины идущая струнка, и женщине будет тяжело от этого. Он положил руку на ее плечо, запел, заглушил голос Полины:
Горят звезды на небе, пламенно горят,
Они сердцу бедному много говорят…
- Ты знаешь? - благодарно улыбнулась она.
- Знаю.
- Ну и не надо ее больше. А то я расплачусь.
- Вот те на!
- Я ее в одиночку пела. Часто… Ну, не будем… Лучше чай принесу. А ты поднос пока поставь гут.
Медный начищенный поднос весело заблестел под электрической лампочкой. Бесстужев подмигнул перекошенному, смутному отображению своего лица, запел:
Он пожарник толковый и ярый,
Он ударник такой деловой,
Он готов затушить все пожары,
Но не хочет тушить только мой…
- У тебя богатый репертуар, - сказала Полина, появляясь с чашками в руках.
- От Патлюка заимствую. Песня в строю - больное место его.
- Противный твой ротный.
- Обыкновенный.
- Нет, противный. С виду лихой, а внутри лицемер. Я всех приятелей Горицвета терпеть не могу. Подобрались такие - перед начальством дрожат. Свое слово даже шепотом сказать боятся. Да и нет у них своих слов… Ты с сахаром будешь?
- Безо всего, только покрепче. Почему лицемер?
- Мы уже скоро год, как разошлись с Горицветом. Жить с ним в одном доме тошно. А он просит - не уезжай. Боится, что узнают в полку, репутация его подмокнет. Ходатайствует, чтобы на Дальний Восток перевели. Уедет туда один, все тихо и мирно.
- Скоро?
- Осенью обещают перевести… Он мне сказал: живи как хочешь, делай что хочешь, только соблюдай форму, чтобы в полку нареканий не было… Вот тебе человек. И Патлюк такой же.
- А разошлись почему? - Голос Бесстужева заметно дрогнул.
- Не люблю.
- А раньше-то?
- А раньше дура была. Окончила техникум, не успела одуматься, осмотреться. Приехал командир, в форме. Ухаживает, девчонки завидуют… Вышла замуж. Он в Средней Азии служил, два года с ним только и виделись, что в отпуску. А сюда вместе приехали. Старик он. Не возрастом, а душой старик. Смеяться не умеет. На двадцать лет вперед всю жизнь рассчитал, знает, когда и какое звание получит. И боится, как бы чего не вышло. Начальник на него хмуро посмотрит - три дня сумрачный ходит. И еще - морковные котлетки ест. Брр! - брезгливо повела плечами Полина. - Я девяносто четыре дня терпела. Днем отвлекусь - ничего. А вечером, как он вернется, хоть из дому беги… Ну, на девяносто пятый день я ему сказала: собирай свои блокноты агитатора и прочие первоисточники, отдай мне мои тряпки и в эту комнату - ни ногой.
- Так и сказала?
- Ага, - озорно улыбнулась Полина. - Его надо было ударить в лоб, ошеломить, чтобы растерялся. А то пришлось бы мне слушать лекцию о значении семьи в социалистическом обществе… С тех пор так и живем. У нас и коридоры разные. И, знаешь, давай не вспоминать о нем. Была черная страница, а теперь она вырвана.
- Вот и хорошо… Протяни руку, там сверток в шинели.
Полина привстала.
- Ой, духи! Мне? Ну, спасибо, - обрадовалась она, благодарно прижимаясь щекой к его плечу. - И как раз мои любимые… Ты шел только из-за книги, да?
- Нет, не только.
- Ты очень недогадливый, - серьезно сказала Полина. - Неужели ты ничего не замечал?
- Замечал, конечно. Но я думал, что это вообще… Кокетство, что ли… Ну, может, и с другими так…
- А ты видел?
- Пожалуй, нет.
- Пожалуй, - повторила она. - Я помню, как ты первый раз в библиотеку пришел. Смотришь строго, а сам такой молодой-молодой. Спросил у меня, как записаться, и покраснел.
- Это у меня часто бывает, кожа такая.
- Не храбрись. Покраснел - ладно. Но улыбнулся-то как! Потом эта улыбка мне весь день работать мешала. Хорошо улыбнулся, как спящий ребенок.
- Спасибо, - хмыкнул он.
- Нет, правда, так было. Потом Патлюк заявился. Спрашиваю: это в вашу роту новый мальчик прибыл? А он: гы-гы, хорош мальчик. Взводом командует…
- Времени-то двенадцать уже! - спохватился Бесстужев. - В роту пора.
- Среди ночи?
- Надо ведь.
- У меня места хватит.
- Дежурство проверю, - упрямился он, а самому очень не хотелось уходить.
Сидел бы и сидел так, ощущая на плече приятную тяжесть ее головы.
- Оставайся. Я на кухне лягу. Кушетка там у меня.
- Хорошо, - согласился Бесстужев, с трудом сдерживая нахлынувшую радость. - Ну, а свежим воздухом подышать можно?
- Дверь найдешь?
- Постараюсь.
Стоя на крыльце, он жадно курил папиросу, вдыхая вместе с дымом бодрящий, обжигающий горло воздух. Курил торопливо, хотелось скорей вернуться к Полине. Старался не думать ни о чем, гнал от себя все мысли. Пусть будет так, как должно быть.
Когда он возвратился в комнату, Полина возилась на кухне.
- Иди, - сказала она. - Там все готово.
Стол в комнате был уже убран, кровать раскрыта. Юрий снял сапоги, подвинул стул, аккуратно сложил гимнастерку и галифе. Лег, не погасив света. После жесткого матраца непривычно было на мягкой перине. Не шевелясь, напряженно ловил звуки, доносившиеся из кухни. Вот заплескалась вода, звякнуло что-то. Почудилось - всхлипнула Полина. Неужели плачет? Но почему? Хотел окликнуть, но не посмел.
На кухне наступила тишина. Бесстужев хотел уже подняться, загасить свет, когда послышались легкие, крадущиеся шаги.
Полина вошла осторожно. Длинная белая рубашка скрывала ее до самых пяток. Подняв полные руки с ямочками на локтях, потянулась вывернуть лампочку. На одну секунду увидел он плавный изгиб оголившегося плеча, смолянисто-черные волосы под мышкой.
Лампочка мигнула и погасла.
- Не уходи, - шепотом попросил Юрий.
* * *
Игорь развалился на диване, задрав на валик ноги в ботинках, выталкивал изо рта дым, чтобы получались кольца, и лениво следил, как сизые круги, расширяясь и колеблясь, поднимаются к потолку. В комнате было полусумрачно, наступал вечер. Снег на крыше дома через улицу казался фиолетовым. За столом, вполоборота к Игорю, сидел Альфред Ермаков, сосредоточенно шевелил толстыми губами, читая книгу, выписывал что-то. Работал он в нижней рубашке, рассеянно почесывал белую, пухлую грудь. На глазах очки с массивными выпуклыми стеклами.
- Двенадцать, - сказал Игорь.
- Двенадцать - чего?
- Подряд двенадцать колец.
Альфред сдвинул на лоб очки, прищурился.
- Твое поведение позволяет сделать некоторые выводы.
- Давай, послушаю.
- Прежде всего - данный субъект, а именно студент Булгаков, не отличается усидчивостью и трудолюбием. Второе - спокойствию данного субъекта накануне экзамена можно только позавидовать.
- Маркунин меня не завалит.
- А собственная совесть?
- Она подсказывает мне: отдохни, чтобы прийти на экзамен со свежей головой.
- Хорошая у тебя совесть, Игорь.
- Первый сорт.
- А я вот не могу так.
- Тебе и нельзя. Полез в аспирантуру звезды хватать, значит, терпи, гни горб богатырский.
- Я не усну спокойно, если не сделаю все, что наметил.
- Никогда не делай сегодня того, что можно сделать завтра.
- Сам придумал?
- Нет, Марк Твен, кажется.
- Не очень умно.
- Не все умное - правильно.
- Ты сегодня склонен философствовать. С чего бы?
- Поживешь с тобой - зафилософствуешь.
- Приятно слышать, - буркнул Альфред, наклоняясь над книгой.
- Слушай, ученый, закрой талмуд. Все равно заниматься не дам.
- Нельзя же так, Игорь! Опять проболтаем весь вечер.
- Все можно. Завтра уеду, вот тогда и сиди.
Альфред встал, потянулся, грузно переваливаясь, подошел к дивану. Он и сам любил порассуждать и был доволен, что нашел в Игоре терпеливого слушателя.
- Подвинься, - попросил он, садясь рядом. - Должен заявить, Игорь, что ты склонен к деспотизму.
- По отношению к тебе, что ли?
- Не только. К Насте, например. Она чудесная девушка и, вероятно, любит тебя.
- Может, и так.
- А что за отношение у тебя к ней? Она приходит в гости, а ты, вместо того чтобы занимать ее, посылаешь за папиросами.
- Не посылаю, а прошу.
- Хорошая просьба. «Настя, папирос принесла бы», - подражая Игорю, грубовато сказал Альфред.
- Ну и что? Она же одета была. Спустилась вниз, и дело в шляпе.
- Вообще, ты интересный индивидуум. Этакая завидная провинциальная непосредственность. Ты воспринимаешь мир в его первой философской категории.
- Что-то я такой категории не знаю.
- Естественно. Она существует в моей системе. Я пришел к выводу, что люди по своим восприятиям окружающего делятся на три группы.
- Разжуй.
- Постараюсь, если дашь спички.
- Держи, слушаю.
- Изволь. Человек просто воспринимает факты и явления такими, какими они возникают перед ним. Без анализа причин и следствий. Началась война, погасла спичка, в 1709 году была Полтавская битва, на улице идет снег, умерла Авдотья Филипповна. Ум фиксирует эти факты, и человек подступает, сообразуясь с ними. Если холодно - надевает пальто, принесли повестку - отправляется на военную службу, если скучно - пускает дым в потолок. Все просто и ясно.
- Это мне?
- Именно.
- Ну и врешь, - рассердился Игорь. - У меня до черта путаницы в голосе. Я вот дружу с Настей, а думаю о другой. И Настя знает о ком. Я хочу ей теплое слово сказать, да не получается. Настя это видит. Ей тяжело, и у меня кошки сердце царапают. Это, по-твоему, как?
- Ты говоришь о явлениях другого порядка. Тут превалирует инстинкт, а не философия. Но все-таки это в какой-то мере шаг ко второй категории восприятия, когда человек начинает видеть и понимать всю сложную взаимосвязь фактов и явлений. Это, дружище, самый тяжелый период. Понимаешь все и ничего не понимаешь. Ну, например, погасла спичка. Пустяк, да?
- Пустяк.
- А у меня это сразу вызывает серию вопросов и ассоциаций. Почему погасла? Плохо пропитана серой? Фабрика экономит. У хорошего дела - экономии материалов - появился другой конец и бьет по людям. Если хочешь, эта гаснущая спичка имеет даже политическое значение. В руках зарубежного пропагандиста она явится доказательством, что Советы неспособны делать даже хорошие спички… Возникает мысль, долго ли еще человечество будет пользоваться столь примитивным средством, чем и когда будут заменены спички; вспоминаются огромные пожары, возникшие от крохотного огонька и уничтожившие целые города…
- Хватит! - перебил Игорь. - Понес ты, как лошадь невзнузданная.
- Погоди, слушай. Самое главное, что я будто и не думаю обо всем этом. Все возникает мгновенно в различных клетках мозга. Возникает и пропадает, вытесняется другим. И так непрерывно.
- Ты это серьезно говоришь, а? - нахмурился Игорь.
- Вполне.
- Тогда мне просто, жалко тебя. Представляю, сколько у тебя возникает этих… ассоциаций, ежели действительно умрет какая-нибудь Авдотья Филипповна. Рой! Туча! С такой головой в желтый дом - прямая дорога.
- Вообще это очень трудно, - отозвался Альфред, протирая платком очки. - Но я доволен. Глубже осмысливается мир.
- Ну, а третья твоя категория - это уж, наверно, совсем гроб с музыкой? - предположил Игорь.
- Ошибаешься, наоборот. Люди третьей категории способны сразу воспринимать явления и в их простоте, и в их сложности. Понимаешь, человек познает факт. И без особых усилий сразу улавливает, определяет всю его многогранность, взаимосвязь с другими фактами и явлениями, ретроспективу и перспективу. Человек просто и без усилий воспринимает сложное и делает выводы. По-моему, это и есть достоинство великого ума.
- Ты-то лично как, дойдешь до жизни такой? - спросил Игорь.
- Откровенно говоря, не знаю. Пока что у меня в голове сумбур. Нет у меня духовной точки опоры, и в этом, видимо, вся беда. Раньше была идея: марксистское учение, построение коммунистического общества. А теперь и это стало для меня сложно и смутно.
- В комсомоле ты не был зря.
- Думаешь, помогло бы?
- Факт. Потерся бы среди ребят, подучился.
- Я учусь. И чем глубже забираюсь в дебри социальных вопросов, тем сильнее запутываюсь.
- Тогда не читай книги, а долби свою математику.
- Не могу. Мне вот предлагали: вступай в партию. А я не стал. Просто так, чтобы билет носить, вступать не хочу. Разберусь во всем, найду правду, тогда решу. Вступлю, если поверю в идею весь без остатка, и сердцем и головой.
- А если нет?
- Буду думать, искать.
- А чего искать? Надо, чтобы все люди были равны и всем жилось хорошо. Вот и правда.
- Слишком общо, Игорь. Это извечные идеи. Ты же знаешь, что еще Иисус Христос их проповедовал. Христианство потому и завладело умами на много столетий, что счастье и равенство обещало. Потом опошлили это учение, заставили служить корыстным целям.
- Тоже высказался. Христианство - это дым, мечта, рай на том свете. А наше учение на фактах стоит, на экономической основе. В нашей программе все ясно: и чего надо добиваться, и как добиваться.
- Счастье - его беречь надо, оно хрупкое, тонкое. Люди дерутся из-за него и не замечают, как топчут, ломают в азарте это самое счастье: и свое, и чужое.
- Что же ты предлагаешь?
- Не знаю я… Убедить бы людей и за границей, и наших. Жизнь человека коротка, надо, чтобы проходила она спокойно. Пусть люди отбросят жадность, корыстолюбие, злобу, будут добры и терпимы. Ведь земля велика, все могут жить в достатке.
- Ну, убеди, - насмешливо отозвался Игорь. - Гитлера убеди, Круппа, Рокфеллера.
- Нужно убедить, - тихо и горячо произнес Альфред, прижимая к пухлой груди руки. - Нужно, Игорь. Иначе не будет конца жестокости, войнам.
- Неправда! - рывком сел Игорь. - На жестокость - жестокость, на силу - силу. Не ты первый убеждать собрался. Пробовали и без тебя, да не вышло. Мы по-другому будем: кто не гнется - сломаем.
- Это кто - мы?
- Ну… - Булгаков смешался. - Мы вообще, комсомольцы, народ.
- Ты пойми, я же добра хочу.
- А я - зла? Мне тоже хочется, чтобы люди одевались красиво, музыку слушали, каждый день шоколад ели и работали по четыре часа. И чтобы на всей земле так. Захотел: поехал в Африку, древний Карфаген изучать. А там никаких колоний, все живут в свое удовольствие. И чтобы везде один язык был. Тогда совсем здорово.
- Вот, - вздохнул Альфред. - Цель у нас с тобой одна, а пути разные.
- Ничего, до третьей своей категории доберешься и путь найдешь. Совет дать?
- Ну?
- Мужчина ты здоровый, ноги и руки у тебя - во! Ешь много, двигаешься мало. Съездил бы в колхоз, повкалывал бы там. Мускулатуру набьешь, на людей посмотришь. Ты же, кроме Москвы да Крыма, не был нигде.
- А ты?
- Я хоть знаю, на чем хлеб растет.
- Это и мне известно.
- Ну, а манная крупа на чем?
- Гм! - Альфред почесал за ухом. - Раньше говорили, что с неба сыплется, - попробовал отшутиться он.
- С неба, тоже знаток, - презрительно скривился Игорь. - Мак видел? Черные зернышки в коробочке?
- Видел на даче.
- Вот и манная крупа так растет, только коробочки побольше да дырки покрупней.
- Правду говоришь?
- А ты энциклопедию посмотри.
- Обязательно, - сказал Альфред.
- Эх, разве вы живые люди тут, в городе? Одушевленные приборы, вот вы кто, - сердито ворчал Игорь, зашнуровывая ботинки. - Плесенью тут обрастешь с вами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95