– Ты, по-моему, старик, знаешь моё правило: вышел тренировать на снег, сам – лёд.
– Ох, господа присяжные, кажется, лёд тронулся. Как бы ты, Степан, подтаивать не начал.
Чудинов одним рывком сгрёб меня на груди за лацкан пиджака и сердито потряс одной рукой.
– Чего взъярился? – спросил я. – Девушка действительно стоящая. – Я почувствовал, что рука Чудинова медленно высвобождает меня. – Такое что-то в ней есть настоящее…
Сам не зная почему, я вздохнул, и Чудинов тоже почти одновременно со мной глубоко перевёл дух, но сделал вид, что кряхтит, и закашлялся.
– Вот видишь, – сказал я, – в одно дышим, как говорится, душа в душу. Все понимаю, брат. Да, туги твои дела, Степан, я вижу. Но ничего, сдюжишь как-нибудь, я в тебя верю.
– Ты бы с ней, может быть, перед отъездом поговорил, что ли? – неуверенно и просительно начал Чудинов. – Намекнул бы, что, мол, нельзя зарывать талант в землю или в снег, как хочешь. Что тебя учить, ты же причастен к изящной словесности.
– Вот-вот… Такая уж у меня миссия… – не выдержал я. – Мне уже не раз доставалась роль Сирано де Бержерака. Мои красивые, великолепно сложенные друзья-герои изнемогают от нежных чувств, а я, как говорится, мордой не выйдя и фигурой должной не обладая, строчу за них любовные послания, намекаю, объясняюсь в их пользу, составляю речи для публичных выступлений. Иногда даже за них и статейки пишу. А им остаётся только подписать и прославиться.
– Да ты! чего это взбеленился? – Чудинов был несколько изумлён. – Такая уж у вас, литераторов, планида, как говорится: освещать, растолковывать, а где надо – кое-что и приукрасить или умные мысли свои изложить от имени авторитетного лица. Но что-то ты больно растревожился? Уж не сам ли того?..
Он перескочил со своей постели на мою, сел рядом и, одной рукой обхватив меня за плечи, крепко обнял:
– Не злись, старик, я же пошутил. Ты же знаешь, я литературу и печать вполне уважаю, именно за то, что такие вот, как ты, сами с макушкой в жизнь лезут… Беспокойное вы племя, журналисты. Я это в вас и ценю. Но иногда вы обязаны бороться с немотой жизни и помочь ей, заявить во всеуслышание о том, для чего другой слов не найдёт.
– Степан, – сказал я уже серьёзно, – кажется, мы с тобой не первый год друг друга знаем. Что же тут крутить?.. Конечно, попал ты сюда не без моего участия. Хоть бей, хоть прощай – врать не стану. Постараюсь тебе и тут помочь. Но только говорить с ней – это уж избавь. Хватит мне одного твоего характера… А что, правда, если мы её через газету местную? Я этого Ремизкина организую тебе. Поставим вопрос о настоящей спортивной учёбе, о зазнайстве, о неумении пробиваться сквозь трудности и поражения, а?
– Этого ещё только недоставало! – Чудинов отмахнулся. – И так сплетни тут какие-то идут. Ещё мальчишка этот пуговицу мою нашёл где-то. Тычет её всем, твердит, что у меня оторвал в ту ночь.
– О-о! Забыл совсем! – остановил его я. – Можешь обещать мне, что ни с мальчишкой, ни с Наташей ты на эту тему говорить больше не будешь, ни опровергать, ни доказывать, – ни слова?
– Что за вопрос!
– Ну, так бери. – Я протянул ему руку, раскрыл ладонь. На ней сверкала выпуклая пуговица в форме футбольного мяча с рельефными дольками. – На, пришивай, а то у тебя, вижу, не только пуговица, но и душа не на месте.
– Неужели отнял? – поразился Чудинов.
– Зачем? Договорились миром. Очень толковый парнишка.
ГЛАВА XII
Чёрным по белому
Я покинул Зимогорск, предварительно обо всём договорившись с Ремизкиным, и он проделал то, что било задумало, уже без меня.
Дня через три после моего отъезда Чудинов, придя на работу, заметил, что все как-то странно поглядывают на него.
– Крепко, однако, вы Наталью, – сообщила ему Маша Богданова. – Вы, конечно, правы, только уж очень обидно ей будет. Больно уж вы её проработали.
– Где проработал? – изумился Чудинов, почувствовав что-то недоброе.
– Как – где? В газете.
Чудинов посмотрел на свой стол и увидел, что там уже лежит свежий номер газеты «Зимогорский рабочий» с жирно отчёркнутой красным карандашом статьёй «Наши лыжники». Под ней стояла подпись: «До-Ре-Ми».
Стараясь внешне казаться невозмутимым, Чудинов прочёл:
«В беседе с нашим сотрудником тренер общества «Маяк», заслуженный мастер спорта инженер «Уралпро-екта» товарищ Чудинов С. М. заявил: «Что касается неоднократной в прошлом чемпионки города Натальи Скуратовой, то она при всех своих способностях не имеет сейчас, естественно, больших шансов на победу, так как пренебрегает новой техникой двухшажного попеременного хода, принятого всеми лучшими лыжниками мира, не отрабатывает стиля, придерживается многих устаревших…»
У Чудинова даже лоб вспотел. Это, конечно, все Евгений перед отъездом организовал. Как по нотам: до, ре, ми… Ну подвёл! Теперь и вовсе не подступишься.
В городе все судили и рядили о статье До-Ре-Ми. У Дрыжика в парикмахерской только и говорили об этом. Многие считали, что приезжий инженер прав: побили зи-могорских лыжниц в Москве. Другие самолюбиво негодовали, возмущались, объясняли все столичным высокомерием и капризами москвича. Особенно задет был за живое старик Скуратов. Ему неудобно было при всех, на людях, внимательно читать статью в газете, расклеенной на ограде рудника близ проходной. Он сделал вид, что все это вообще его мало интересует. Но, вернувшись с работы, тотчас же заставил Савелия прочесть ему статью ещё раз вслух.
В горнице было жарко натоплено. На столе, как паровоз, пуская парок, клохтал самовар. Савелий читал со смыслом и выражением:
– «Что касается неоднократной в прошлом чемпионки города…»
– Ишь ты, – придирался старик Скуратов, – «в прошлом»! А нынешний день, мол, уже никуда.
– «Натальи Скуратовой, – продолжал Савелий, – то она при всех своих способностях не имеет, естественно…»
– «Естественно»! – негодовал Никита Евграфович. – Уже все решил, «естественно»! Естествоиспытатель, однако, какой нашёлся!
– «…Так как не отрабатывает стиля, придерживается многих устаревших, принятых без критического освоения…»
– Стоп, погодь! – не выдержал Скуратов. – Это кто же её переучивать собирается?
– Да вот инженер из Москвы переучивает. Из стройконторы начальник.
– Гляди ты, какой скорый! Рыкало-зыкало! Пускай сперва по нашим крутогорам походит да воздуху нашего хлебнёт. Это ему не московская дорожка – снег по щиколотку! Нет, однако, я завтра прямо в редакцию пойду. Я этому больно прыткому-то там пропишу! И не маши на меня, мать! Раз сказано – пойду. (Кто-то осторожно постучал в дверь.) Это кто там толчётся? Заходи!
Слегка примёрзшая дверь, отдираясь, скрипнула и впустила запорошённого снегом высокого человека.
– Разрешите? – Пришедший снял пыжиковую шапку и коротко поклонился. – Добрый вечер!
– Заходи, коли добрый, – сумрачно отозвался Скуратов.
– Я со строительства инженер, Чудинов моя фамилия, – представился вошедший.
Никита Евграфович выпрямился и вышел из-за стола.
Чудинов, уже наслышавшийся о строгом укладе семьи Скуратовых и о трудном фамильном характере их, почему-то представлял себе, что его встретят тут великаны под стать Ворохтину. С известной опаской шёл он сюда, готовый к тому, что примут его сурово и нелюбезно. Он почувствовал даже какое-то облегчение, когда Никита Евграфович, показавшийся ему, сидя за столом, очень рослым, встав, сделался как-то сразу меньше ростом. Старик-то, вопреки всем предположениям Чудинова, был хоть и крепок, но очень приземист. Широкие плечи его не очень вязались с маленькими, короткими ногами, обутыми в уральские валенки-чёсанки.
Скуратов оглядел вошедшего, провёл двумя пальцами по коротко стриженным усам, кашлянул:
– Кхе… Это, стало быть, однако, вы Наталью нашу расписали, толком не разобравшись в деле?
– Я вот именно, Никита Евграфович… – начал было Чудинов, проклиная уже себя за то, что решил пойти сюда.
– «Никита Евграфович, Никита Евграфович»! – негодующе повторил старик. – Не годится так, однако, с лёту, с ходу, да и бултых в воду! Мы тут спокон веку по-своему на лыжи поставлены. Это понять надо. Да ладно, не маши на меня, мать, я тебе не комар какой, не отмахнёшься! Без тебя знаю. Верно, вы раздевайтесь. Садитесь, коли уж пришли. Савелий, подай пиджак.
Сын подал ему из-за перегородки пиджак, к лацкану которого были привинчены ордена: старый, без колодки, орден Боевого Красного Знамени – памятка о партизанских делах времён гражданской войны, и новый, на ленточке, – Трудового.
– Вот мне бы очень хотелось поговорить с вами, – попытался опять завести разговор Чудинов.
– Говорить-то нам уже с вами сегодня после времени. Надо бы раньше… Ну, да садитесь. Мать, налей, я говорю. Вы сперва чайку, а потом уж и разговор будет. Так оно по-нашему.
Некоторое время все сосредоточенно пили горячий чай. Старик прихлёбывал не спеша с блюдечка, легонько посапывал, дул под усы, словно обсушивая их.
Едва Чудинов успевал опрокинуть одну чашку, как сейчас же ему наливали свеженькую. Он пытался возражать, но никто даже его и не спрашивал. Лишь только он отставлял допитую чашку, собираясь начать разговор, ради которого пришёл, перед ним, словно по волшебству, появлялась новая, полная, жарко дымящаяся. Наконец, отдуваясь, он со всей решительностью обеими руками отодвинул пустую чашку.
– Ещё чашечку, –предложил Скуратов.
– Нет, куда уж… Я и так четыре выпил.
– Ну, мы не считали, – сухо пояснил Скуратов. – Налей, мать. –Он пододвинул Чудинову чашку дымящегося чая, налитую в самый край. – И мне-ка ещё одну, дай бог, однако, не последнюю.
Ещё несколько минут все молча потягивали губами горячий чай с блюдечка. Чудинов поспешно отставил пустую чашку, с трудом переводя дух. Скуратов тотчас же ваял чашку гостя и передал хозяйке.
– Я, уж извините, счета не веду. Охота пришла – пью. На-ка, ещё чашечку.
Тут Чудинов уже прямо-таки в отчаянии замотал головой, собираясь откровенно взмолиться, но Скуратов и глядеть на него не стал.
– Э-э, однако, сдаёт Москва. Раньше, бывало, приедет московский гость – целый самовар опрокинет в себя да новый просит раздуть. Нет уж, вы допивайте, а то, как говорится, паук потопнет. Я о чём говорю, Степан… простите, как по батюшке-то?
– Степан Михайлович, – подсказал Савелий.
– Вы вот, Степан Михайлович, в святцы-то не глянувши, да в колокол бряк. А у Натальи нрав крутой, характером-то она вся в мать пошла. – Он, как бы украдкой, двинул мохнатой бровью в сторону маленькой, тихонько попивавшей чай матери.
Та только рукой опять махнула:
– И-и, старый!.. Нашёл в кого! Чудинов воспользовался паузой:
– Вы мне позвольте один пример, Никита Евграфович, близкий вам?,. Вот ваш город обязан своей славой руде. Но оказалось, чтобы в промышленность её пустить по-настоящему, нужно руду эту обогатить, концентрацию дать, а иные примеси – вон, в отвал. И построили у вас обогатительную фабрику. И теперь вашей зимогорской руде цены нет.
– Это, конечно, вы верно, – согласился Скуратов, – только не пойму, к чему, однако?
– А к тому, – продолжал Чудинов, – что у вас тут действительно богатейшее месторождение спортивных талантов. И если вот пройти им, так сказать, обогатительную тренировку, так они прославят…
Скуратов пощипал себя за усы:
– Хитро, однако, вы дело сметили. Слыхал, Савелий? Вот она, Москва-то, как растолмачила – руда, мол, есть природная, да требует обогащения. Ах ты, ёлки-малина! Только самому бы поглядеть, какая такая у тебя обогатительная хитрость имеется. Секрет знаешь?
– Охотно покажу, что умею. Ведь эти все секреты я и предлагаю Наташе, а она упрямится. Я бы её знаете как прославил…
– Ты это погоди– охладил его Скуратов. – Мы за славой в сугонь не бежим. У нас вон человек Наташку от погибели спас и то не сказывается, в тайности прихоронился. Это вот по-нашему. Видать сразу, что человек трезвону не любит.
Чудинов поморщился и забарабанил пальцами по столу:
– Гм!.. Это совсем другое дело. Ведь тут по-иному вопрос стоит. Наташа может прославить весь наш советский спорт. У нас слава человека становится славой семьи, коллектива, иногда и всей страны. Вот я и считаю поэтому, что газета, в общем, поступила правильно, напечатав беседу со мной.
Скуратов опять покорябал ногтем под усами.
– Обошёл ты меня кругом, товарищ Чудинов, твёрдый ты, хитёр. Только есть у нас, однако, и свои секреты и своя хитрословинка. Вот возьмём наши мази. Это тоже особа статья, из рода в род идут. Тут надо тайность знать. Поближе сойдёмся если – одолжу. – Он поднялся. – Ну, однако, пошли… Спробуем, какая такая у тебя обогатительная хитрость имеется.
Мать всплеснула руками:
– Куда же это вы? И чаю как следовает не пили! А ты-то, старый, ну куда тебе на лыжах, да ещё против них? Молодые они, – она мотнула головой в сторону Чудинова, – ну где уж тебе! Вот ведь характер анафемский! Заело чертушку! Доктор тебе давеча чего говорил?
Скуратов уже надевал ушанку.
– Я, мать, для этого дела у доктора свидетельства не брал, и не гуди. – Он подтолкнул локтем Чудинова: – Видал характер? Вот в кого Наташка-то. Савелий, сымай из сеней лыжи, мазь давай. Наващивать будем.
Наташа была очень раздосадована статьёй в «Зимогорском рабочем». Она даже всплакнула тихонько у себя в комнате. Потом, когда обида и гнев несколько поутихли, она стала раздумывать. Кто знает! Возможно, и прав этот приезжий инженер-тренер. Может быть, зря она на него так разобиделась, когда дело не пошло на самых первых порах?.. Только уж очень непривычны были его манеры, вся повадка его и неожиданный строй слов, на которые сперва хотелось обидеться, а потом, вдруг поняв их до конца, радостно отозваться… Странный был он человек, этот Чудинов. Таких Наташе ещё не приходилось встречать. Она пыталась убедить себя, что инженер нанёс ей смертельное оскорбление, которое нельзя уж простить, но с каждой минутой ей было всё труднее и труднее убедить себя в этом.
И тогда она начала досадовать уже на себя.
Приведя ребят с очередной прогулки и уже собираясь закрыть входную дверь, Наташа услышала, как кто-то её окликнул, и высунулась на улицу. К крыльцу лихо подкатила на лыжах Маша Богданова.
– Погоди, Наташа. Ну-ка, погляди-ка! – И она, описав несколько роскошных петель возле стоявшей на крыльце Наташи, помчалась по дороге, сделав разворот, взвихривший снежок, и снова прошла перед Наташей в какой-то новой и свободной манере. – Видала, Наташка? – крикнула Маша. – Красиво получается? А знаешь почему? Потому что работа рук согласована с ногами и посыл от толчка получается длинный, свободный.
Она выпалила все это, как хорошо затверженный урок. Чувствовалось, что она на хорошем счету у своего учителя.
Наташа ревниво присматривалась к её движениям.
– Переучилась уже?
– А почему же хорошему не поучиться? – бросила с ходу Маша, мастерски повернулась, подкатила к Наташе и положила ей руку на плечо. – Если бы мы в Москве с тобой так ходили! Наташка, дурная ты, да если бы у меня был твой талант, данные вот эти физические, как Чудинов говорит, так я бы только и делала, что с ним тренировалась. Знаешь, какой он симпатичный?
– А-а! – понимающе протянула Наташа. – То-то ты так стараешься!
– Ну, и очень глупо! – возмутилась Маша. – Уж если об этом говорить, так известно, по ком он вздыхает. Кстати, он не меня тогда из пурги спасал, кажется.
– Ну, это ещё далеко не известно, он ли. Вон Ремизкин даже сомневается. А если он, так нечего ему таиться. Может быть, дожидается, что я лично ему спасибо скажу? Не дождётся, коли сам не скажет. Дело тёмное.
– Кому тёмное, а мне ясное. Я ведь тоже, Наташка, кое-что вижу.
– Нечего видеть, чего нет! – Наташа покраснела. – Я вот пока вижу, что он тебя в газете хвалит и чуть ли мне в пример не ставит. Прощай, Маша! – Она рассерженно и быстро поднялась на крыльцо.
Маша крикнула ей вдогонку:
– Так, значит, я скажу Чудинову, что ты придёшь на занятия? Не прикидывайся глухой, по затылку вижу, что слышала. Вон уши-то как загорелись!
Наташа громко хлопнула дверью.
Между тем Чудинов закончил показ своих «обогатительных секретов» старику Скуратову и Савелию. Вот тренер вылетел из-за крутого склона, сделал головокружительный поворот на месте. За ним спустя некоторое время появились отец и сын Скуратовы. У обоих волосы под шапками взмокли. Никита Евграфович с трудом отдышался.
– Ну и ходкий ты! – восхитился он. – Это я такого не видывал сроду. Нет, Савелий, ты с ним не равняйся. Это тебе не по носу табак, молод ещё, брат. Ах ты, ёлки-малина! Как стоячего обошёл! Как же ты попеременно-то этим манером разгон такой получаешь? Их ты, силён! Запарил ты меня, как на верхней полке. Это, выходит, правда Наташка дура, что перенять не хочет, это я ей вмозгую…
Возвращаясь после разговора с Наташей, Маша Богданова увидела шедшего навстречу Чудинова.
– Здравствуйте, Степан Михайлович! Я вижу, вас всё-таки в эти края тянет. – Она новела глазами в сторону, где находился интернат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23