– Подобные схожести надо безжалостно вымарывать, если не хотите опозориться.
Трубку повесили. Я послушал короткие гудки разъединения и начал лихорадочно просматривать рукопись. И бросилась мне в глаза ужасная вещь – почти все строчки, абзацы что-то и кого-то напоминали. Где-то проскакивало подражание Ильфу с Петровым, где-то вылазил намек на Солоухина, попадались фразы, будто специально сворованные у Камю, были обороты, которые использовал академик Тарле… Когда я начал находить сходство лексических оборотов даже с близкими сегодняшними знакомыми писателями, я сдался. Я понял, что мне нужно забыть все, что я читал, а еще лучше потерять память совсем, до младенческого уровня, чтоб научится русскому языку заново, но тогда уже никого и ничего не читать, а только писать самому. Но и это не спасло бы меня от подражания. Я вспомнил, что по теории вероятности математически доказано, что обезьяна, ударяя наугад по клавишам пишущей машинки, может за неопределенное время в конечном итоге написать «Войну и мир» Л. Толстого, притом – один к одному.
И я решил смириться. Не взыщите известные и неизвестные писатели и поэты, коим я случайно или не случайно подражаю, прости меня, дорогой читатель, если найдешь сходные ситуации в моем неуклюжем труде. Прости и ты, дорогой телефонный анонимщик, – вспомни о больном, который, роясь в медицинском справочнике, находит у себя симптомы почти всех болезней. Все простите. А я, пока вы меня прощаете, расскажу о втором, важном событии в Решетах, как и обещал в начале главы.
Это событие бывало в лагере только один раз в квартал и именовалось пышно и значительно – книжный базар.
В книжный магазин идет и Дормидон Исаакович, идет робко, смущенно, как девочка, впервые прокалывающая ушки для сережек. И страшно, и гордость взросления распирает.
***
Профессор Брикман отстоял небольшую очередь и проник, наконец, в школьный актовый зал, отведенный для ежеквартальной торговли книжного магазина. Зэки набирали, в основном, меновый товар: авторучки, альбомы, открытки и прочую канцелярскую бижутерию. В отличие от ларька продовольственного, тут возможности покупателя не ограничивались тремя рублями, осужденный мог покупать на любую сумму, имеющуюся на его лицевом счету. Деньги на лицевом счету появлялись двумя путями – это могли быть заработанные в зоне деньги или деньги, присланные на имя осужденного. У профессора не было родственников, могущих ему что-либо прислать. Нет, родственники и знакомые у профессора, конечно, были, но все они думали, что товарищ Брикман Д. И. погиб под колесами пьяного самосвала. А вот Гошины знакомые (родственников у Бармалеенко также не было, он вырос в детдоме) высылали ему денежку, поддерживали бандюгу.
Доктор наук был заядлым библиофилом. Но он и не подозревал, что в обычном провинциальном магазине, представлявшем свои товары в этой зоне, могут быть такие сокровища. Только за «Мастера и Маргариту», свободно сваленных в стопку на импровизированном прилавке, профессор должен был в Калининграде выплатить не меньше семидесяти рублей, а тут они стоили, как в издательстве – 38 рублей. Рядом спокойно лежали томики Цветаевой, Пастернака, Камю, Верлена, Саши Черного, Киплинга… И все они стоили недорого, не столько, сколько на воле.
У профессора перехватило дух. Больше всего он боялся, что эти книги будут перекуплены у него из-под носа. Но практичные зэки не обращали внимание на интеллектуальные сокровища. Кроме канцелярских товаров они покупали, в основном, последний любовные романы и детективы в бумажных переплетах. Которые, кстати, стоили дороже, чем стихи.
– Мне, ээ-ээ-э, Камю, Сумарокова, Булгакова… – начал перечислять ученый знаток книг, – и всех поэтов. Нет, всех настоящих, этих модернистов с двумя строчками яда, мне не надо.
Наивный профессор. Завтра его могут застрелить во время побега, послезавтра он заболеет туберкулезом, сидеть ему еще в разных зонах, как медному котелку, на воле его никто и ничто не ждет, даже жилья и работы он лишен, а он набирает книги, вместо того, чтобы купить на эти деньги красивые альбомы, детективы и обменять их на сало с чесноком. Но он счастлив в этот звездный миг, не будем его осуждать. А как смотрят на него дежурные офицеры! Удивление в их невыразительных глазах вполне могло бы вознаградить незатейливого Бармалея. Но профессор ничьих взглядов не замечает, а неуклюже передвигается к выходу, неся в руках огромную стопку книг.
Но что это?! Другие зэки тоже начали покупать этих авторов. Вот, ведь, дела. Заподозрили, что Бармалей действует по подсказке коварного Верта. Какое жестокое разочарование ждет их, когда они попытаются продать эти книги на барахолке!
А профессор уже в бараке. Завалил всю кровать книгами, ласкает их, листает.
Подошел Верт, поднял один томик, другой. Полистал.
Посмотрел встревожено на громилу Гошу. Процитировал по памяти:
– И если ты готов к тому, что слово
Твое в уловку превращает друг,
И, потерпев крушенье, сможешь снова,
Без прежних сил возобновить свой путь…
Профессор ликующе подхватил:
– И если ты способен то, что стало
Тебе привычным, выложить на стол,
Все проиграть и все начать сначала,
Не пожалев того, что приобрел.
Соседи покосились на ненормальных декламаторов с подозрением. Верт и Брикман смотрели друг на друга. Между ними скользнула некая искра, понимание, родство. Но Верт был слишком изуродован жизнью. Он прикрыл глаза и сказал равнодушно:
– Херня все это, мусор. Лучше бы авторучек накупил, фраер.
И ушел к своей шконке, сел на нее, загрустил, а потом, ни с того ни с сего врезал ногой по заднице проходящего шныря.
41. МИР ЗА НЕДЕЛЮ (Хроника конца ХХ века)
Человек – это промежуточное звено эволюции, необходимое для создания венца творения природы – рюмки коньяка и дольки лимона.
Мэтры
В огромной пустой комнате играет мальчик. Он бросает в глобус хлебные шарики. То тут, то там на глобусе вспыхивают взрывы.
Глобус растет, превращается в Земной шар. Видна Азия. Европа. Взрывы продолжаются, теперь это на стоящие взрывы, в которых гибнут люди.
Земной шар приближается, вращаясь. Вот уже виден небольшой поселок. Еще ниже. Магазин, у магазина сидят бичи. Они пьяны, но не очень. Все разные, но с общей неухоженностью в одежде и лицах. Чувства у них проявляются с чрезмерной аффектацией, гротескно.
За магазином бесшумно приземляется голубой космический корабль. Оттуда выходит стройный Пришелец. Он, легко ступая, идет к группе у магазина.
Улица в Японии. Нескончаемый поток машин. К перекрестку подходит маленький мальчик, достает из ящичка желтый флажок, идет через дорогу. Все машины остановились, дают ему перейти.
«Дадим шар земной детям… Дадим, как раскрашенный шарик, пусть с ним играют…». (Назым Хикмет).
Чье-то лицо, видное в щель окна. Губы шевелятся, голос слышен плохо:
– Ты хочешь, чтобы дети тебя любили, а сам должен втискивать их в душные формы современной жизни, современного лицемерия, современного насилия. Дети этого не хотят, они защищаются… Голос прерывается, пропадает совсем. Слышен свисток милиционера.
У магазина бичи о чем-то спорят с Пришельцем. Они машут руками, лица их дергаются. Из магазина появляется потрепанная баба с большими темными бутылками в обеих руках. Внимание переключается на нее.
Согбенная фигура Льва Толстого. Он пишет неспешно: «Образование есть потребность всякого человека. Поэтому образование может быть только в форме удовлетворения потребности… Образование на деле и в книге не может быть насильственным и должно доставлять наслаждение учащимся».
Толстой смотрит на написанное и подчеркивает слово «наслаждение».
Группа школьников привязывает к хвосту кота консервную банку. тот шипит, вырывается. Появляется учительница – хорошенькая женщина в спортивном костюме. Школьники разбегаются. Кот бежит в другую сторону, уносясь от грохота банки. Учительница смотрит на кота, чуть заметно улыбается.
В очень чистом небе рекламный самолет пишет буквы:
«Все здоровы: вы, мы, ты, Если руки вы-мы-ты!».
Дым медленно расплывается над городом…
Стеллаж с потрепанными книгами. На каждой книге – хрустальный колокольчик. Колокольчики тихо звенят. Появляется надпись: «Детям до 16 лет…». Вместо книг – дверь кинотеатра. Выходит распаренная, возбужденная толпа подростков. Слышны реплики: «А он ему как дал!». «А она как снимет кофточку!».
«Ребенок превосходит нас силой чувств. В области интеллекта он, по меньшей мере, равен нам, ему не достает лишь опыта» (Янош Корчак).
Пестрый плакат здравоохранения. Надпись: «Одна пара мух может расплодиться за лето так, что вся планета покроется слоем мух в 14 метров толщиной».
Еле слышно взмывает в небо голубой звездолет. У магазина, не видя его, дерутся бичи.
Толстая женщина несет кошелку с продуктами. Ей жарко, душно. Идет высохший старик с портфелем. Из портфеля высовывается туалетная бумага. Голубоглазый мальчик играет в самолет, жужжит, раскинув руки. Мимо, пробегает измученный кот с консервной банкой. Мальчишка опускает руки, смотрит вслед. Лицо искажает гримаса боли.
Кот врезается в группу бичей. Слышен свисток милиционера. Все разбегаются, остается женщина. Около нее лежит пустая бутылка, красное дешевое вино раз мазано по лицу, изо рта течет желтая струйка, глаза полузакрыты.
Дымят гигантские трубы.
Едет чудовищная, нелепая машина. Она глотает зеленые деревья, выплевывает спички. По тайге за ней тянется широкая просека – шрам. Бьет выброшенная на песок рыба, немо открывая рот.
По школьной тетрадке идет нарисованный лев. В него стреляют карандашные человечки из пулеметов.
Очень старый человек сколачивает гроб. Вдруг задумывается, подбирает какой-то корешок и вырезает красивую голову коня.
В большой башне сидит человек. Он красив. Ночами не спит, ходит по тесной каменной камере. Глаза полны страдания. «Десять лет, – кричит он в гулкую тес ноту башни. – Боже, десять лет!» В ярости колотит кулаком по стене. Стена недвижима. Круглый музыкант играет на трубе. Напротив останавливается мальчишка, сосет лимон. Труба захлебывается, музыка прекращается.
Маленькая девочка кормит несуществующей грудью куклу.
Голубоглазый мальчишка снимает с кота банку. Кот не сопротивляется. Мальчик раскидывает руки, жужжит. В небе расплываются колоссальные буквы:
«Все здоровы: вы, мы, ты, Если руки вы-мы-ты».
В темнице человек колотит кулаками по каменным стенам. Стены трясутся, рушатся. Человек бежит по зеленому лугу, За лугом что-то грохочет, появляется силуэт машины, изготавливающей спички.
«Если кто-то совершил плохой поступок, лучше его простить. Если он совершил проступок потому, что не знал, теперь он уже знает. Если он совершил проступок нечаянно, он станет осмотрительней. Если он совершил проступок потому, что ему трудно привыкнуть поступать по-другому, он постарается привыкнуть. Если он совершил проступок потому, что его уговорили ребята, он больше не станет их слушать.
Если кто-нибудь совершил плохой поступок, лучше всего его простить, в надежде, что он исправится». (Кодекс детского товарищеского суда Дома сирот Яноша Корчака).
Девочка пускает с балкона мыльные пузыри. С другого балкона девочка пускает бумажную птичку. Птичка парит в воздухе, медленно летит к земле. Тощая дворничиха машет ей кулаком.
Какой-то человек достраивает дом. Дом добротный, каменный. Человек поднимает голову – это заключенный из башни.
На черный бархат падают снежинки. Через лупу они хорошо видны на черном. Все разные.
Голубоглазый мальчик строит самолет. Самолет больше похож на стрекозу. У него четыре крыла – спереди и сзади, крылья прозрачные. Из дома выбегает девочка, которая пускала бумажную птичку. Она останавливается, зачарованная.
По ветру летит большой мыльный пузырь. Солнце играет на его синеватых боках.
Человек из башни достроил дом, обвел его высоким забором, забор обтянул колючей проволокой, во двор выпустил волкодава.
Волкодав бегает по двору, человек выглядывает в окошко.
Мальчик с девочкой испытывают самолет. Самолет шевелит крыльями, как живой, вот-вот взлетит.
По пыльной улице идет оборванная бичиха. Она собирает пустые бутылки, заглядывает в урны, подворотни.
С тихим шорохом взлетает самолет-стрекоза. На нем мальчик с девочкой. Дворничиха внизу машет кулаком, на нее наталкивается бичиха. Женщины начинают ругаться, но голоса их неслышны.
Летит стрекоза с детьми, на лету касается мыльного пузыря, тот лопается со страшным грохотом. Обрывки пленки падают, утолщаясь, на Землю, на спичечную машину, на развалины башни, на дом с забором, на магазин, на толстую женщину с кошелкой, на старика с портфелем, на консервную банку…
В огромной пустой комнате играет мальчик. Он бросает в глобус хлебные шарики. Глобус растет, превращается в Земной шар. Вспыхивают взрывы.
Шар приближается, видны контуры материков. Над ними маленькая радужная точка. Это дети на стрекозе-самолете. Рядом летит голубой звездолет. Далеко внизу ветер разносит по небу клочья дымовой рекламы.
42. История господина Брикмана (Минусинск, тюремная больница)
Из строгого, стройного Храма
Ты вышла на визг площадей,
Свобода – прекрасная Дама
Маркизов и русских князей.
Свершается страшная спевка,
Обедня еще впереди:
Свобода – гулящая девка
На шалой матросской груди.
М. Цветаева
Третий час вся зона стоит на плацу. Огромная масса людей тесно окружена конвоем. Надрывно лают здоровенные псы, натягивая поводки, грозно шевелятся дула автоматов, кашляет солярной гарью бронетранспортер, введенный в жилую зону – он примостился у ворот. Жуткое, щемящее слово «побег» носится над лагерем. Пятый раз пересчитывают третий отряд, не досчитываясь одного осужденного. Таскают в дежурку зэков, могущих что-либо знать о местонахождении Верта. Его единственного друга Г. Г. Бармалеенко раздели донага и подвесили на наручниках. Это старый прием ментовской орды: человеку сковывают руки наручниками, а цепь закрепляют на гвозде у стены так, что пытаемый стоит на цыпочках, с вывернутыми руками. При каждом резком движении «браслеты» наручников автоматически сжимаются, запястья ломит тупой болью, кисти немеют, сердце бьется, как предынфарктное, а товарищи с красными погонами на гимнастерках ходят мимо обнаженного человека и бьют его лениво по животу.
Профессору сказать нечего. Он ничего не знает. Книжный ларек спас его от участия в Вертовском побеге, но и об этом Дормидон Исаакович не знает. Может, оно и хорошо, что не ведает профессор об уготовленной ему роли жертвы, отвлекающей погоню, пока Верт «заляжет на дно» где-нибудь рядом. И так уж множество разочарований потрясли тонкую душу почтенного ученого. Но профессорскому телу от незнания не легче. Он висит, мыча что-то сквозь пересохшие губы, вздрагивая конвульсивно от ударов по беззащитному животу.
А Верт в это время вылазит, отодрав доски, из песочницы в детском садике поселка Решеты. Ночь, чуть слышно пищат комары, всхлипывает в ночном небе какая-то ночная птица, вокруг Свобода, Воля. Он немного жалеет, что не взял с собой Гошу, но в момент совместного чтения прекрасных стихов Киплинга что-то шевельнулось в черствой душе Мертвого Зверя и он решил бежать в одиночку. Жалость – как много отняла она у Верта в прошлой жизни. Любовь и жалость – вот самые опасные враги одинокого афериста, ибо плоды этих чувств горьки, как хина. Любовь кончается разочарованием, пройдя лихорадочные кризисы ревности и ненависти. Жалость приносит вред обоим: ослабляет того, кого пожалели, и возвращается к источнику жалости капризными причитаниями ее наглеющего предмета. Если не хочешь неприятностей – не делай окружающим добро. Этот закон Адвокат выучил наизусть, но иногда имел глупость его нарушать. Как сейчас, когда учуял в грубой оболочке бандита Бармалея наивную душу профессора Брикмана. Ему не стоило даже опекать чокнутого Бармалея на зоне. Верт был уверен, что сейчас менты вытаскивают из Гоши все жилы, делая это медленно и аккуратно.
Но Верт был не совсем прав. В данный момент Гошу как раз снимали с креста. Он впал в беспамятство и начал отчаянно цитировать сонеты Шекспира, причем производил это цитирование на классическом английском. Капитан Батухтин посмотрел на несущего бредятину осужденного и приказал его снять.
– Это, – значит, – сказал бравый следопыт, тщательно контролируя пойманную мысль, – псих, однако, совсем с катушек сошел, крыша, значит, поехала – так это, однако, понимать надо. Ну его к бесу, снимите и пущай хряет в барак. Псих он, значит.
Профессора бросили на заплеванный пол и окатили водой из ведра. Он очнулся, с трудом встал, локтями поднял свою одежду и, спотыкаясь, пошел к лавке одеваться. Руки ему не повиновались, голова гудела, живот казался сплошной огнестрельной раной, хотя снаружи выглядел вполне обычно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Трубку повесили. Я послушал короткие гудки разъединения и начал лихорадочно просматривать рукопись. И бросилась мне в глаза ужасная вещь – почти все строчки, абзацы что-то и кого-то напоминали. Где-то проскакивало подражание Ильфу с Петровым, где-то вылазил намек на Солоухина, попадались фразы, будто специально сворованные у Камю, были обороты, которые использовал академик Тарле… Когда я начал находить сходство лексических оборотов даже с близкими сегодняшними знакомыми писателями, я сдался. Я понял, что мне нужно забыть все, что я читал, а еще лучше потерять память совсем, до младенческого уровня, чтоб научится русскому языку заново, но тогда уже никого и ничего не читать, а только писать самому. Но и это не спасло бы меня от подражания. Я вспомнил, что по теории вероятности математически доказано, что обезьяна, ударяя наугад по клавишам пишущей машинки, может за неопределенное время в конечном итоге написать «Войну и мир» Л. Толстого, притом – один к одному.
И я решил смириться. Не взыщите известные и неизвестные писатели и поэты, коим я случайно или не случайно подражаю, прости меня, дорогой читатель, если найдешь сходные ситуации в моем неуклюжем труде. Прости и ты, дорогой телефонный анонимщик, – вспомни о больном, который, роясь в медицинском справочнике, находит у себя симптомы почти всех болезней. Все простите. А я, пока вы меня прощаете, расскажу о втором, важном событии в Решетах, как и обещал в начале главы.
Это событие бывало в лагере только один раз в квартал и именовалось пышно и значительно – книжный базар.
В книжный магазин идет и Дормидон Исаакович, идет робко, смущенно, как девочка, впервые прокалывающая ушки для сережек. И страшно, и гордость взросления распирает.
***
Профессор Брикман отстоял небольшую очередь и проник, наконец, в школьный актовый зал, отведенный для ежеквартальной торговли книжного магазина. Зэки набирали, в основном, меновый товар: авторучки, альбомы, открытки и прочую канцелярскую бижутерию. В отличие от ларька продовольственного, тут возможности покупателя не ограничивались тремя рублями, осужденный мог покупать на любую сумму, имеющуюся на его лицевом счету. Деньги на лицевом счету появлялись двумя путями – это могли быть заработанные в зоне деньги или деньги, присланные на имя осужденного. У профессора не было родственников, могущих ему что-либо прислать. Нет, родственники и знакомые у профессора, конечно, были, но все они думали, что товарищ Брикман Д. И. погиб под колесами пьяного самосвала. А вот Гошины знакомые (родственников у Бармалеенко также не было, он вырос в детдоме) высылали ему денежку, поддерживали бандюгу.
Доктор наук был заядлым библиофилом. Но он и не подозревал, что в обычном провинциальном магазине, представлявшем свои товары в этой зоне, могут быть такие сокровища. Только за «Мастера и Маргариту», свободно сваленных в стопку на импровизированном прилавке, профессор должен был в Калининграде выплатить не меньше семидесяти рублей, а тут они стоили, как в издательстве – 38 рублей. Рядом спокойно лежали томики Цветаевой, Пастернака, Камю, Верлена, Саши Черного, Киплинга… И все они стоили недорого, не столько, сколько на воле.
У профессора перехватило дух. Больше всего он боялся, что эти книги будут перекуплены у него из-под носа. Но практичные зэки не обращали внимание на интеллектуальные сокровища. Кроме канцелярских товаров они покупали, в основном, последний любовные романы и детективы в бумажных переплетах. Которые, кстати, стоили дороже, чем стихи.
– Мне, ээ-ээ-э, Камю, Сумарокова, Булгакова… – начал перечислять ученый знаток книг, – и всех поэтов. Нет, всех настоящих, этих модернистов с двумя строчками яда, мне не надо.
Наивный профессор. Завтра его могут застрелить во время побега, послезавтра он заболеет туберкулезом, сидеть ему еще в разных зонах, как медному котелку, на воле его никто и ничто не ждет, даже жилья и работы он лишен, а он набирает книги, вместо того, чтобы купить на эти деньги красивые альбомы, детективы и обменять их на сало с чесноком. Но он счастлив в этот звездный миг, не будем его осуждать. А как смотрят на него дежурные офицеры! Удивление в их невыразительных глазах вполне могло бы вознаградить незатейливого Бармалея. Но профессор ничьих взглядов не замечает, а неуклюже передвигается к выходу, неся в руках огромную стопку книг.
Но что это?! Другие зэки тоже начали покупать этих авторов. Вот, ведь, дела. Заподозрили, что Бармалей действует по подсказке коварного Верта. Какое жестокое разочарование ждет их, когда они попытаются продать эти книги на барахолке!
А профессор уже в бараке. Завалил всю кровать книгами, ласкает их, листает.
Подошел Верт, поднял один томик, другой. Полистал.
Посмотрел встревожено на громилу Гошу. Процитировал по памяти:
– И если ты готов к тому, что слово
Твое в уловку превращает друг,
И, потерпев крушенье, сможешь снова,
Без прежних сил возобновить свой путь…
Профессор ликующе подхватил:
– И если ты способен то, что стало
Тебе привычным, выложить на стол,
Все проиграть и все начать сначала,
Не пожалев того, что приобрел.
Соседи покосились на ненормальных декламаторов с подозрением. Верт и Брикман смотрели друг на друга. Между ними скользнула некая искра, понимание, родство. Но Верт был слишком изуродован жизнью. Он прикрыл глаза и сказал равнодушно:
– Херня все это, мусор. Лучше бы авторучек накупил, фраер.
И ушел к своей шконке, сел на нее, загрустил, а потом, ни с того ни с сего врезал ногой по заднице проходящего шныря.
41. МИР ЗА НЕДЕЛЮ (Хроника конца ХХ века)
Человек – это промежуточное звено эволюции, необходимое для создания венца творения природы – рюмки коньяка и дольки лимона.
Мэтры
В огромной пустой комнате играет мальчик. Он бросает в глобус хлебные шарики. То тут, то там на глобусе вспыхивают взрывы.
Глобус растет, превращается в Земной шар. Видна Азия. Европа. Взрывы продолжаются, теперь это на стоящие взрывы, в которых гибнут люди.
Земной шар приближается, вращаясь. Вот уже виден небольшой поселок. Еще ниже. Магазин, у магазина сидят бичи. Они пьяны, но не очень. Все разные, но с общей неухоженностью в одежде и лицах. Чувства у них проявляются с чрезмерной аффектацией, гротескно.
За магазином бесшумно приземляется голубой космический корабль. Оттуда выходит стройный Пришелец. Он, легко ступая, идет к группе у магазина.
Улица в Японии. Нескончаемый поток машин. К перекрестку подходит маленький мальчик, достает из ящичка желтый флажок, идет через дорогу. Все машины остановились, дают ему перейти.
«Дадим шар земной детям… Дадим, как раскрашенный шарик, пусть с ним играют…». (Назым Хикмет).
Чье-то лицо, видное в щель окна. Губы шевелятся, голос слышен плохо:
– Ты хочешь, чтобы дети тебя любили, а сам должен втискивать их в душные формы современной жизни, современного лицемерия, современного насилия. Дети этого не хотят, они защищаются… Голос прерывается, пропадает совсем. Слышен свисток милиционера.
У магазина бичи о чем-то спорят с Пришельцем. Они машут руками, лица их дергаются. Из магазина появляется потрепанная баба с большими темными бутылками в обеих руках. Внимание переключается на нее.
Согбенная фигура Льва Толстого. Он пишет неспешно: «Образование есть потребность всякого человека. Поэтому образование может быть только в форме удовлетворения потребности… Образование на деле и в книге не может быть насильственным и должно доставлять наслаждение учащимся».
Толстой смотрит на написанное и подчеркивает слово «наслаждение».
Группа школьников привязывает к хвосту кота консервную банку. тот шипит, вырывается. Появляется учительница – хорошенькая женщина в спортивном костюме. Школьники разбегаются. Кот бежит в другую сторону, уносясь от грохота банки. Учительница смотрит на кота, чуть заметно улыбается.
В очень чистом небе рекламный самолет пишет буквы:
«Все здоровы: вы, мы, ты, Если руки вы-мы-ты!».
Дым медленно расплывается над городом…
Стеллаж с потрепанными книгами. На каждой книге – хрустальный колокольчик. Колокольчики тихо звенят. Появляется надпись: «Детям до 16 лет…». Вместо книг – дверь кинотеатра. Выходит распаренная, возбужденная толпа подростков. Слышны реплики: «А он ему как дал!». «А она как снимет кофточку!».
«Ребенок превосходит нас силой чувств. В области интеллекта он, по меньшей мере, равен нам, ему не достает лишь опыта» (Янош Корчак).
Пестрый плакат здравоохранения. Надпись: «Одна пара мух может расплодиться за лето так, что вся планета покроется слоем мух в 14 метров толщиной».
Еле слышно взмывает в небо голубой звездолет. У магазина, не видя его, дерутся бичи.
Толстая женщина несет кошелку с продуктами. Ей жарко, душно. Идет высохший старик с портфелем. Из портфеля высовывается туалетная бумага. Голубоглазый мальчик играет в самолет, жужжит, раскинув руки. Мимо, пробегает измученный кот с консервной банкой. Мальчишка опускает руки, смотрит вслед. Лицо искажает гримаса боли.
Кот врезается в группу бичей. Слышен свисток милиционера. Все разбегаются, остается женщина. Около нее лежит пустая бутылка, красное дешевое вино раз мазано по лицу, изо рта течет желтая струйка, глаза полузакрыты.
Дымят гигантские трубы.
Едет чудовищная, нелепая машина. Она глотает зеленые деревья, выплевывает спички. По тайге за ней тянется широкая просека – шрам. Бьет выброшенная на песок рыба, немо открывая рот.
По школьной тетрадке идет нарисованный лев. В него стреляют карандашные человечки из пулеметов.
Очень старый человек сколачивает гроб. Вдруг задумывается, подбирает какой-то корешок и вырезает красивую голову коня.
В большой башне сидит человек. Он красив. Ночами не спит, ходит по тесной каменной камере. Глаза полны страдания. «Десять лет, – кричит он в гулкую тес ноту башни. – Боже, десять лет!» В ярости колотит кулаком по стене. Стена недвижима. Круглый музыкант играет на трубе. Напротив останавливается мальчишка, сосет лимон. Труба захлебывается, музыка прекращается.
Маленькая девочка кормит несуществующей грудью куклу.
Голубоглазый мальчишка снимает с кота банку. Кот не сопротивляется. Мальчик раскидывает руки, жужжит. В небе расплываются колоссальные буквы:
«Все здоровы: вы, мы, ты, Если руки вы-мы-ты».
В темнице человек колотит кулаками по каменным стенам. Стены трясутся, рушатся. Человек бежит по зеленому лугу, За лугом что-то грохочет, появляется силуэт машины, изготавливающей спички.
«Если кто-то совершил плохой поступок, лучше его простить. Если он совершил проступок потому, что не знал, теперь он уже знает. Если он совершил проступок нечаянно, он станет осмотрительней. Если он совершил проступок потому, что ему трудно привыкнуть поступать по-другому, он постарается привыкнуть. Если он совершил проступок потому, что его уговорили ребята, он больше не станет их слушать.
Если кто-нибудь совершил плохой поступок, лучше всего его простить, в надежде, что он исправится». (Кодекс детского товарищеского суда Дома сирот Яноша Корчака).
Девочка пускает с балкона мыльные пузыри. С другого балкона девочка пускает бумажную птичку. Птичка парит в воздухе, медленно летит к земле. Тощая дворничиха машет ей кулаком.
Какой-то человек достраивает дом. Дом добротный, каменный. Человек поднимает голову – это заключенный из башни.
На черный бархат падают снежинки. Через лупу они хорошо видны на черном. Все разные.
Голубоглазый мальчик строит самолет. Самолет больше похож на стрекозу. У него четыре крыла – спереди и сзади, крылья прозрачные. Из дома выбегает девочка, которая пускала бумажную птичку. Она останавливается, зачарованная.
По ветру летит большой мыльный пузырь. Солнце играет на его синеватых боках.
Человек из башни достроил дом, обвел его высоким забором, забор обтянул колючей проволокой, во двор выпустил волкодава.
Волкодав бегает по двору, человек выглядывает в окошко.
Мальчик с девочкой испытывают самолет. Самолет шевелит крыльями, как живой, вот-вот взлетит.
По пыльной улице идет оборванная бичиха. Она собирает пустые бутылки, заглядывает в урны, подворотни.
С тихим шорохом взлетает самолет-стрекоза. На нем мальчик с девочкой. Дворничиха внизу машет кулаком, на нее наталкивается бичиха. Женщины начинают ругаться, но голоса их неслышны.
Летит стрекоза с детьми, на лету касается мыльного пузыря, тот лопается со страшным грохотом. Обрывки пленки падают, утолщаясь, на Землю, на спичечную машину, на развалины башни, на дом с забором, на магазин, на толстую женщину с кошелкой, на старика с портфелем, на консервную банку…
В огромной пустой комнате играет мальчик. Он бросает в глобус хлебные шарики. Глобус растет, превращается в Земной шар. Вспыхивают взрывы.
Шар приближается, видны контуры материков. Над ними маленькая радужная точка. Это дети на стрекозе-самолете. Рядом летит голубой звездолет. Далеко внизу ветер разносит по небу клочья дымовой рекламы.
42. История господина Брикмана (Минусинск, тюремная больница)
Из строгого, стройного Храма
Ты вышла на визг площадей,
Свобода – прекрасная Дама
Маркизов и русских князей.
Свершается страшная спевка,
Обедня еще впереди:
Свобода – гулящая девка
На шалой матросской груди.
М. Цветаева
Третий час вся зона стоит на плацу. Огромная масса людей тесно окружена конвоем. Надрывно лают здоровенные псы, натягивая поводки, грозно шевелятся дула автоматов, кашляет солярной гарью бронетранспортер, введенный в жилую зону – он примостился у ворот. Жуткое, щемящее слово «побег» носится над лагерем. Пятый раз пересчитывают третий отряд, не досчитываясь одного осужденного. Таскают в дежурку зэков, могущих что-либо знать о местонахождении Верта. Его единственного друга Г. Г. Бармалеенко раздели донага и подвесили на наручниках. Это старый прием ментовской орды: человеку сковывают руки наручниками, а цепь закрепляют на гвозде у стены так, что пытаемый стоит на цыпочках, с вывернутыми руками. При каждом резком движении «браслеты» наручников автоматически сжимаются, запястья ломит тупой болью, кисти немеют, сердце бьется, как предынфарктное, а товарищи с красными погонами на гимнастерках ходят мимо обнаженного человека и бьют его лениво по животу.
Профессору сказать нечего. Он ничего не знает. Книжный ларек спас его от участия в Вертовском побеге, но и об этом Дормидон Исаакович не знает. Может, оно и хорошо, что не ведает профессор об уготовленной ему роли жертвы, отвлекающей погоню, пока Верт «заляжет на дно» где-нибудь рядом. И так уж множество разочарований потрясли тонкую душу почтенного ученого. Но профессорскому телу от незнания не легче. Он висит, мыча что-то сквозь пересохшие губы, вздрагивая конвульсивно от ударов по беззащитному животу.
А Верт в это время вылазит, отодрав доски, из песочницы в детском садике поселка Решеты. Ночь, чуть слышно пищат комары, всхлипывает в ночном небе какая-то ночная птица, вокруг Свобода, Воля. Он немного жалеет, что не взял с собой Гошу, но в момент совместного чтения прекрасных стихов Киплинга что-то шевельнулось в черствой душе Мертвого Зверя и он решил бежать в одиночку. Жалость – как много отняла она у Верта в прошлой жизни. Любовь и жалость – вот самые опасные враги одинокого афериста, ибо плоды этих чувств горьки, как хина. Любовь кончается разочарованием, пройдя лихорадочные кризисы ревности и ненависти. Жалость приносит вред обоим: ослабляет того, кого пожалели, и возвращается к источнику жалости капризными причитаниями ее наглеющего предмета. Если не хочешь неприятностей – не делай окружающим добро. Этот закон Адвокат выучил наизусть, но иногда имел глупость его нарушать. Как сейчас, когда учуял в грубой оболочке бандита Бармалея наивную душу профессора Брикмана. Ему не стоило даже опекать чокнутого Бармалея на зоне. Верт был уверен, что сейчас менты вытаскивают из Гоши все жилы, делая это медленно и аккуратно.
Но Верт был не совсем прав. В данный момент Гошу как раз снимали с креста. Он впал в беспамятство и начал отчаянно цитировать сонеты Шекспира, причем производил это цитирование на классическом английском. Капитан Батухтин посмотрел на несущего бредятину осужденного и приказал его снять.
– Это, – значит, – сказал бравый следопыт, тщательно контролируя пойманную мысль, – псих, однако, совсем с катушек сошел, крыша, значит, поехала – так это, однако, понимать надо. Ну его к бесу, снимите и пущай хряет в барак. Псих он, значит.
Профессора бросили на заплеванный пол и окатили водой из ведра. Он очнулся, с трудом встал, локтями поднял свою одежду и, спотыкаясь, пошел к лавке одеваться. Руки ему не повиновались, голова гудела, живот казался сплошной огнестрельной раной, хотя снаружи выглядел вполне обычно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33