немецкую заграницу” все больше и больше в “свою страну” – а таможенный союз означал именно это, – для дунайской монархии все немецкое, что лежало за пределами ее границ, все больше и больше приобретало характер “заграницы”. Меттерних смотрел на Германию совершенно иными глазами, чем Моц или Фридрих Лист, а именно – так, как руководитель великой мировой державы смотрит на какую-то область второстепенного значения, про которую нельзя точно сказать, относится она к внешней или внутренней политике.
И опять во весь рост встает вопрос о роли Меттерниха во внутренней политике. Как он считал, до сих пор он руководил Европой, но никогда – Австрией. Он считал себя дипломатом, человеком affaires efrangeres – европейской кабинетной политики. Таким видел его мир, и в общих чертах так оно и было. Здесь проходили его границы, которые он признавал в приятные минуты. Насколько он блистал в салонах, производил впечатление на дипломатических переговорах, проявлял по отношению к подчиненным решительность, а по отношению к равным себе – независимое превосходство, насколько он был мастером в обхождении с коронованными особами и членами правящих домов, настолько же он был лишен какого-либо влияния на массы; он был полной противоположностью народному трибуну или партийному вожаку. Он был абсолютно непопулярен; увлеченность эмоциональным порывом толпы, созвучие с “общественным мнением” – все это было ему чуждо и глубоко противно. Он не входил в наиболее влиятельные силы XIX века и, в сущности, вообще их не понимал; из предреволюционной аристократической культуры он как чужестранный свидетель попал в зарождающийся индустриальный мир. Это было вызвано в определенной степени его долголетием: если бы он умер в 1835 году, как его император, то он в какой-то степени “незаметно”, в русле общей смены поколений покинул бы сцену. Ибо за эти тридцать лет ушел в прошлое век – век Гете, классики и романтизма; между 1827 и 1835 годами умерли Бетховен, Карл Август Веймарский, Адам Мюллер, Штейн, Гнейзенау, Гете, Генц, Вильгельм фон Гумбольдт. Видение христианско-патриархальной Европы, о которой некогда мечтал Священный союз, окончательно растаяло. Июльская революция установила во Франции правление “короля-буржуа” – режим, полностью приспособленный к новому обществу владетельных буржуа, торговцев, предпринимателей, финансистов. Более чем на 80 лет западный либерально-демократическии лагерь опередил восточный консервативно-монархический.
Со смертью Франца I Меттерних утратил свою главную опору – и здесь опять одна из многочисленных аналогий с ситуацией Бисмарка, у которого смерть Вильгельма I вышибла из-под ног фундамент, на котором он стоял. Государственный канцлер приложил много усилий для того, чтобы обеспечить наследование трона ограниченному старшему сыну Фердинанду. Выбирая из двух зол – “малоодаренного императора” или “изменение порядка наследования”, – он сделал выбор в пользу, на его взгляд, меньшего. Теперь его положение в монархии стало существенно слабее: поскольку состояние императора Фердинанда граничило с неспособностью к правлению, наиболее важные вопросы правления с 1835 года решал Государственный совет под руководством эрцгерцога Людвига, в который на правах постоянных членов входили эрцгерцог-престолонаследник Франц Карл (младший брат правителя, отец тогда шестилетнего Франца Иосифа), Меттерних и граф Франц Антон Коловрат. Взаимная вражда последних в значительной степени блокировала практическую работоспособность совета, поскольку обоим эрцгерцогам решение государственных дел было явно не по плечу. Скончавшийся император Франц I действительно сделал все для того, чтобы последними распоряжениями сделать государство неподвижным: почти дебильный наследник, два малоодаренных эрцгерцога – тогда как способные к государственной деятельности и военному руководству эрцгерцог Карл, победитель Асперна и полководец, сражавшийся против Наполеона, и эрцгерцог Иоганн были сознательно обойдены, – и два глубоко враждующих министра; карикатура на монархическое правление.
Граф Коловрат в звании придворного канцлера, что уже чисто внешне наносило ущерб исключительному положению Меттерниха, был подвижным, гибким, честолюбивым человеком, который руководил всеми внутренними делами и финансами монархии. В отличие от Меттерниха, который с возрастом все больше и больше превращался в застывшего доктринера и постепенно лишился внешне– и внутриполитического поля деятельности, свободы выбирать пути и союзников, Коловрат учитывал новые, рвущиеся на свет силы и был готов к тактическим компромиссам. С 1840 года новым председателем придворной палаты стал барон Карл Фридрих фон Кюбек, который оказывал существенное влияние на руководство государством; он пытался оздоровить дефицитный государственный бюджет, реформировать налоговую систему, содействовал строительству железных дорог и телеграфа и стремился к некой ассоциации Австрии с Германским таможенным союзом. Он и Коловрат отличались от Меттерниха не либерализмом или демократизмом; “народ”, пресса, парламент и тому подобное были им так же противны, как и князю, но у них было более живое представление об изменениях эпохи, они считали, что сверху смогут повлиять на них, и не закостенели, как их коллега, в idee fixe, что смогут удержать колесо истории.
Если оказавшемуся в одиночестве канцлеру до сих пор удавалось доминировать в Германском союзе, более или менее держать в руках бундестаг и дворы, то теперь, во внутренних делах монархии, он испытывал возрастающие трудности с землями короны. Дело было не только в его личных противниках, таких как эрцгерцогиня София (супруга наследника престола, мать маленького Франца Иосифа) или Коловрат, не только в росте оппозиции среди членов правящего дома, в кругах высшего дворянства Богемии, Венгрии, высшего чиновничества; подлинное сопротивление исходило от меняющегося политического сознания наций, которые стремились к самоопределению, самоуправлению и в этой борьбе использовали свои сословия, а позднее – постепенно формирующиеся политические партии. Австрия перед мартом: почти полная стагнация правительства и его политики при наличии буржуазно-либеральной оппозиции в германских и национально-революционного брожения в негерманских коронных землях, в Ломбарде-Венеции, Венгрии, Галиции, Богемии. Во всех этих частях империи политическая, конституционная, этическая, социальная, культурная ситуации были совершенно различны – большая тема, которой мы не можем здесь коснуться подробнее, – однако общим для всех них было возмущение против попыток Вены регламентировать экономику страны и против ее представителя Меттерниха, который даже больше, чем в Германии, стал в империи негативной символической фигурой – воплощением деспотизма.
Последние годы службы старого князя представляют собой тягостное зрелище – государственный деятель, переживший самого себя; старый рутинер, который не знал никакого другого лекарства против бурлящего времени, кроме физической силы государства, которого его враги при дворе и в правительстве все больше изолировали; бессильно наблюдавший полный отказ всех государственных и управленческих механизмов, которые он представлял в течение сорока лет. Причем он не просто наблюдал, а еще и подгонял этот процесс. Национальные, свободолюбивые, социальные мотивы оппозиции были ему настолько чужды и противны, что он не делал разницы между многослойными и часто раздробленными мятежными движениями и тем самым лишал себя единственной возможности их приостановить. Везде существовала радикальная и умеренная оппозиция, как, например, в Ломбардо-Венеции: здесь венецианец Манин разработал программу реформ, которая предусматривала административную независимость от Вены, восстановление буржуазных свобод и выборное национальное представительство, но в то же время сохранение личной унии с Австрией. Однако Меттерних повторил свои старые слова, сказанные летом 1847 года, о том, что Италия – это чисто географическое понятие, и венское правительство упустило свой шанс, когда в 1847 – 1848 годах начались беспорядки, Манина в январе арестовали. В марте 1848 года разразилась революция, и Манин, выпущенный из тюрьмы, стал ее руководителем в Венеции.
Особенно сложной была ситуация в Венгрии; королевство – о чем уже упоминалось – само было многонациональным государством, в котором мадьяры составляли едва половину населения. Оппозиция была еще более разнородной и раздробленной, чем где бы то ни было: вопрос о независимости, то есть о характере взаимоотношений с Веной; религиозный вопрос, касающийся смешанных браков и вообще положения протестантов; вопрос о языке, то есть замене официального латинского языка на мадьярский; внутривенгерский национальный вопрос, например, противоречия между мадьярами и хорватами; затем вопрос о конституции, в котором противостояли друг другу старые феодальные магнаты, умеренные либералы, радикальные левые (Кошут) – все это в своей многогранности и противоречивости, отстаиваемое страстными, возбужденными людьми, не было учтено Меттернихом ни в его памятной записке эрцгерцогу Иосифу в 1844 году, ни в его “Афористических заметках о венгерских делах”. И здесь венская политика “реформы сверху” потерпела полный провал, венгерская революция стала самой тяжелой и была подавлена в 1849 году только с помощью русского оружия.
В Галиции возмущение носило более сильный социально-революционный характер, чем в других частях империи: вопиющая привязанность к земле с трудовой обязанностью (“робот”), с полной правовой зависимостью вызывала особую ненависть еще и из-за того, что помещики были польскими дворянами, а “роботы” – украинскими крестьянами. Социально-революционное повстанческое движение этих украинцев (русинов) было направлено против польских верхних слоев и тем самым против их национально-революционных планов. Галицийский мятеж 1846 года, инициированный польским эмиграционным центром в Париже, начался как восстание национального польского верхнего слоя против Австрии и захлебнулся в социально-революционном восстании украинских крестьян против их мучителей. В подобных обстоятельствах Меттерних достиг своего последнего сомнительного политического успеха. На Венском конгрессе в 1815 году державами-преемницами Польши, то есть Австрией, Россией и Пруссией, была создана “Краковская республика”. Будучи последним польским государственным образованием, остатком некогда большого королевства, этот город-государство приобрел для Польши символическое значение и стал вскоре средоточием польского национального патриотизма, местом сбора инсургентов. Еще в 1842 году Меттерних напрасно пытался добиться его присоединения к Австрии; теперь же под впечатлением краковского восстания в феврале 1846 года ему удалось заручиться согласием России и Пруссии на аннексию.
Опять-таки совершенно иначе, чем в упомянутых коронных землях, обстояли дела в Богемии – не в последнюю очередь потому, что страна короны чешских королей была единственным из всех габсбургских королевств, которое входило в старую империю и вследствие этого в 1814 году было включено в Германский союз. Здесь пересекались и пронизывали друг друга борьба за конституцию и борьба национальностей: абсолютистски-центристский курс Вены, оппозиция старых сословий правительству, напряженность между дворянством и патрициатом, противоречия между феодально-сословным богемским ландтагом и чешским национальным движением – все это вело к постоянному размыванию и пересечению фронтов. Четким отражением всего этого стала богемская революция 1848 года с ее сословно-консервативными, либерально-демократическими и социально-революционными элементами, со Славянским конгрессом, антинемецкими и антимадьярскими выступлениями. Пражское восстание в июне 1848 года, как и все восстания этого года, в значительной степени вдохновленное студентами, удалось подавить только военной силой, однако национальное движение чехов, которые действовали против своих меньшинств с той же суровостью, в которой они обвиняли немцев и венгров, больше нельзя было сдержать, и оно стало одним из разрушительных факторов дунайской монархии.
Когда распространявшаяся из Франции как лесной пожар Февральская революция в начале марта достигла Будапешта, а затем Вены, когда раздались первые выстрелы по толпе, когда начали линчевать чиновников, громоздить баррикады, поджигать фабрики и штурмовать участки ненавистной полиции, двор прибег к испытанному средству – принести народному гневу жертву, роскошную жертву, которая пришлась бы по вкусу в равной мере и жертвователям, и получателям жертвы. Обошлось без долгих размышлений, выбор дался легко, да его и не было:
Меттерних должен был уйти. Народные вожди требовали его отставки; эрцгерцогам и Коловрату это было как нельзя более на руку; бедному императору – безразлично. Когда почти 75-летний государственный канцлер напомнил, что он поклялся покойному императору на его смертном одре никогда не покидать его сына, но теперь считает себя освобожденным от клятвы, если этого желает императорская семья, и эрцгерцоги это подтвердили, князь объявил о своей отставке, а Фердинанд I заключил: “В конце концов, я суверен и сам могу решать. Скажите народу, что я со всем согласен”. Сорок семь лет прослужил Меттерних габсбургскому государству, вывел его из глубочайшей пропасти во времена Наполеона, десятилетиями ответственно руководил им, полстолетия он был верным слугой династии, которая в этот день, 13 марта 1848 года, с облегчением от него избавилась. “Я выступаю против ожидаемого утверждения, – заявил он представителям граждан, которым он сообщил о своей отставке, – что я унесу монархию вместе с собой. Ни у меня, ни у кого-либо другого недостаточно крепкие плечи, чтобы унести монархию. Если монархии исчезают, то это происходит потому, что они сами сдаются”.
НА ХОРАХ ВРЕМЕНИ
Историческое и политическое воздействие зависит не только от активного отправления власти: и вдали от ее регулировочного механизма возможно воздействие – “воздействие издали”, так сказать; возможность непосредственно принимать решения сменяется более тонкой: “программировать” тех, кто принимает решения сегодня или будет принимать завтра, иногда даже послезавтра. Это достаточно широкий и глубокий процесс: так, Карл V после своего отречения принимал еще живое участие в политической жизни, его спрашивали – и он давал совет, его сын Филипп II в духовном и религиозном отношении полностью был его последователем. Наполеон I те неполные шесть лет, которые были ему дарованы на острове Св. Елены, использовал для того, чтобы создать из своей исключительной жизни героический миф и внедрить его навеки в сознание современников и потомков: Бонапарт умер после того, как он посеял бонапартизм и словно заключил свою империю в семенную коробочку, из которой тридцать лет спустя проросла измененная форма. Бисмарку после ухода в отставку было отпущено еще восемь лет жизни; лишь в этот период, частью охотно, частью против воли, он превратился в железного богатыря, в “старца саксонского леса”, в символ величия Германской империи, как некогда Барбаросса в Кифхойзере, но прежде всего он стал живым идолом всей несоциалистической оппозиции против злосчастного Вильгельма II и его курса. Все они в свои последние годы сумели эффективно использовать преимущества своего положения: хотя утрата власти была для них крайне болезненной, однако, освободившись от груза дел и сохранив при этом свой “статус” и авторитет, они имели гарантию того, что будут услышаны: в мемуарах, беседах, письмах они давали отчет себе, но прежде всего миру, о своих деяниях и побуждениях, о своих намерениях, иногда и о своих ошибках, и все это с определенной целью, чтобы создать о себе определенное мнение у современников и часто вонзая “гарпун” в тело преемников и наследников, очень редко с подлинным самоуглублением и настоящим испытанием совести.
Все это относится и к Меттерниху. У него оставалось еще одиннадцать лет, чтобы рассказать обо всем, что он сделал, в своих не прекращавшихся до самой смерти устных и письменных высказываниях по вопросам австрийской и европейской политики. Со своим наследием он обращался как князь Пюклер со своим парком: он охранял его, ухаживал за ним, прореживал, устраивал в нем представительные аллеи и укромные тропы с пронизанными солнцем просеками и тенистыми дубравами, не было недостатка в фонтанах и произведениях искусства, но в то же время и в любезных обманах, которые пытались изобразить природу там, где было только искусство садовника, или показать широкий путь там, где было всего лишь хождение по кругу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
И опять во весь рост встает вопрос о роли Меттерниха во внутренней политике. Как он считал, до сих пор он руководил Европой, но никогда – Австрией. Он считал себя дипломатом, человеком affaires efrangeres – европейской кабинетной политики. Таким видел его мир, и в общих чертах так оно и было. Здесь проходили его границы, которые он признавал в приятные минуты. Насколько он блистал в салонах, производил впечатление на дипломатических переговорах, проявлял по отношению к подчиненным решительность, а по отношению к равным себе – независимое превосходство, насколько он был мастером в обхождении с коронованными особами и членами правящих домов, настолько же он был лишен какого-либо влияния на массы; он был полной противоположностью народному трибуну или партийному вожаку. Он был абсолютно непопулярен; увлеченность эмоциональным порывом толпы, созвучие с “общественным мнением” – все это было ему чуждо и глубоко противно. Он не входил в наиболее влиятельные силы XIX века и, в сущности, вообще их не понимал; из предреволюционной аристократической культуры он как чужестранный свидетель попал в зарождающийся индустриальный мир. Это было вызвано в определенной степени его долголетием: если бы он умер в 1835 году, как его император, то он в какой-то степени “незаметно”, в русле общей смены поколений покинул бы сцену. Ибо за эти тридцать лет ушел в прошлое век – век Гете, классики и романтизма; между 1827 и 1835 годами умерли Бетховен, Карл Август Веймарский, Адам Мюллер, Штейн, Гнейзенау, Гете, Генц, Вильгельм фон Гумбольдт. Видение христианско-патриархальной Европы, о которой некогда мечтал Священный союз, окончательно растаяло. Июльская революция установила во Франции правление “короля-буржуа” – режим, полностью приспособленный к новому обществу владетельных буржуа, торговцев, предпринимателей, финансистов. Более чем на 80 лет западный либерально-демократическии лагерь опередил восточный консервативно-монархический.
Со смертью Франца I Меттерних утратил свою главную опору – и здесь опять одна из многочисленных аналогий с ситуацией Бисмарка, у которого смерть Вильгельма I вышибла из-под ног фундамент, на котором он стоял. Государственный канцлер приложил много усилий для того, чтобы обеспечить наследование трона ограниченному старшему сыну Фердинанду. Выбирая из двух зол – “малоодаренного императора” или “изменение порядка наследования”, – он сделал выбор в пользу, на его взгляд, меньшего. Теперь его положение в монархии стало существенно слабее: поскольку состояние императора Фердинанда граничило с неспособностью к правлению, наиболее важные вопросы правления с 1835 года решал Государственный совет под руководством эрцгерцога Людвига, в который на правах постоянных членов входили эрцгерцог-престолонаследник Франц Карл (младший брат правителя, отец тогда шестилетнего Франца Иосифа), Меттерних и граф Франц Антон Коловрат. Взаимная вражда последних в значительной степени блокировала практическую работоспособность совета, поскольку обоим эрцгерцогам решение государственных дел было явно не по плечу. Скончавшийся император Франц I действительно сделал все для того, чтобы последними распоряжениями сделать государство неподвижным: почти дебильный наследник, два малоодаренных эрцгерцога – тогда как способные к государственной деятельности и военному руководству эрцгерцог Карл, победитель Асперна и полководец, сражавшийся против Наполеона, и эрцгерцог Иоганн были сознательно обойдены, – и два глубоко враждующих министра; карикатура на монархическое правление.
Граф Коловрат в звании придворного канцлера, что уже чисто внешне наносило ущерб исключительному положению Меттерниха, был подвижным, гибким, честолюбивым человеком, который руководил всеми внутренними делами и финансами монархии. В отличие от Меттерниха, который с возрастом все больше и больше превращался в застывшего доктринера и постепенно лишился внешне– и внутриполитического поля деятельности, свободы выбирать пути и союзников, Коловрат учитывал новые, рвущиеся на свет силы и был готов к тактическим компромиссам. С 1840 года новым председателем придворной палаты стал барон Карл Фридрих фон Кюбек, который оказывал существенное влияние на руководство государством; он пытался оздоровить дефицитный государственный бюджет, реформировать налоговую систему, содействовал строительству железных дорог и телеграфа и стремился к некой ассоциации Австрии с Германским таможенным союзом. Он и Коловрат отличались от Меттерниха не либерализмом или демократизмом; “народ”, пресса, парламент и тому подобное были им так же противны, как и князю, но у них было более живое представление об изменениях эпохи, они считали, что сверху смогут повлиять на них, и не закостенели, как их коллега, в idee fixe, что смогут удержать колесо истории.
Если оказавшемуся в одиночестве канцлеру до сих пор удавалось доминировать в Германском союзе, более или менее держать в руках бундестаг и дворы, то теперь, во внутренних делах монархии, он испытывал возрастающие трудности с землями короны. Дело было не только в его личных противниках, таких как эрцгерцогиня София (супруга наследника престола, мать маленького Франца Иосифа) или Коловрат, не только в росте оппозиции среди членов правящего дома, в кругах высшего дворянства Богемии, Венгрии, высшего чиновничества; подлинное сопротивление исходило от меняющегося политического сознания наций, которые стремились к самоопределению, самоуправлению и в этой борьбе использовали свои сословия, а позднее – постепенно формирующиеся политические партии. Австрия перед мартом: почти полная стагнация правительства и его политики при наличии буржуазно-либеральной оппозиции в германских и национально-революционного брожения в негерманских коронных землях, в Ломбарде-Венеции, Венгрии, Галиции, Богемии. Во всех этих частях империи политическая, конституционная, этическая, социальная, культурная ситуации были совершенно различны – большая тема, которой мы не можем здесь коснуться подробнее, – однако общим для всех них было возмущение против попыток Вены регламентировать экономику страны и против ее представителя Меттерниха, который даже больше, чем в Германии, стал в империи негативной символической фигурой – воплощением деспотизма.
Последние годы службы старого князя представляют собой тягостное зрелище – государственный деятель, переживший самого себя; старый рутинер, который не знал никакого другого лекарства против бурлящего времени, кроме физической силы государства, которого его враги при дворе и в правительстве все больше изолировали; бессильно наблюдавший полный отказ всех государственных и управленческих механизмов, которые он представлял в течение сорока лет. Причем он не просто наблюдал, а еще и подгонял этот процесс. Национальные, свободолюбивые, социальные мотивы оппозиции были ему настолько чужды и противны, что он не делал разницы между многослойными и часто раздробленными мятежными движениями и тем самым лишал себя единственной возможности их приостановить. Везде существовала радикальная и умеренная оппозиция, как, например, в Ломбардо-Венеции: здесь венецианец Манин разработал программу реформ, которая предусматривала административную независимость от Вены, восстановление буржуазных свобод и выборное национальное представительство, но в то же время сохранение личной унии с Австрией. Однако Меттерних повторил свои старые слова, сказанные летом 1847 года, о том, что Италия – это чисто географическое понятие, и венское правительство упустило свой шанс, когда в 1847 – 1848 годах начались беспорядки, Манина в январе арестовали. В марте 1848 года разразилась революция, и Манин, выпущенный из тюрьмы, стал ее руководителем в Венеции.
Особенно сложной была ситуация в Венгрии; королевство – о чем уже упоминалось – само было многонациональным государством, в котором мадьяры составляли едва половину населения. Оппозиция была еще более разнородной и раздробленной, чем где бы то ни было: вопрос о независимости, то есть о характере взаимоотношений с Веной; религиозный вопрос, касающийся смешанных браков и вообще положения протестантов; вопрос о языке, то есть замене официального латинского языка на мадьярский; внутривенгерский национальный вопрос, например, противоречия между мадьярами и хорватами; затем вопрос о конституции, в котором противостояли друг другу старые феодальные магнаты, умеренные либералы, радикальные левые (Кошут) – все это в своей многогранности и противоречивости, отстаиваемое страстными, возбужденными людьми, не было учтено Меттернихом ни в его памятной записке эрцгерцогу Иосифу в 1844 году, ни в его “Афористических заметках о венгерских делах”. И здесь венская политика “реформы сверху” потерпела полный провал, венгерская революция стала самой тяжелой и была подавлена в 1849 году только с помощью русского оружия.
В Галиции возмущение носило более сильный социально-революционный характер, чем в других частях империи: вопиющая привязанность к земле с трудовой обязанностью (“робот”), с полной правовой зависимостью вызывала особую ненависть еще и из-за того, что помещики были польскими дворянами, а “роботы” – украинскими крестьянами. Социально-революционное повстанческое движение этих украинцев (русинов) было направлено против польских верхних слоев и тем самым против их национально-революционных планов. Галицийский мятеж 1846 года, инициированный польским эмиграционным центром в Париже, начался как восстание национального польского верхнего слоя против Австрии и захлебнулся в социально-революционном восстании украинских крестьян против их мучителей. В подобных обстоятельствах Меттерних достиг своего последнего сомнительного политического успеха. На Венском конгрессе в 1815 году державами-преемницами Польши, то есть Австрией, Россией и Пруссией, была создана “Краковская республика”. Будучи последним польским государственным образованием, остатком некогда большого королевства, этот город-государство приобрел для Польши символическое значение и стал вскоре средоточием польского национального патриотизма, местом сбора инсургентов. Еще в 1842 году Меттерних напрасно пытался добиться его присоединения к Австрии; теперь же под впечатлением краковского восстания в феврале 1846 года ему удалось заручиться согласием России и Пруссии на аннексию.
Опять-таки совершенно иначе, чем в упомянутых коронных землях, обстояли дела в Богемии – не в последнюю очередь потому, что страна короны чешских королей была единственным из всех габсбургских королевств, которое входило в старую империю и вследствие этого в 1814 году было включено в Германский союз. Здесь пересекались и пронизывали друг друга борьба за конституцию и борьба национальностей: абсолютистски-центристский курс Вены, оппозиция старых сословий правительству, напряженность между дворянством и патрициатом, противоречия между феодально-сословным богемским ландтагом и чешским национальным движением – все это вело к постоянному размыванию и пересечению фронтов. Четким отражением всего этого стала богемская революция 1848 года с ее сословно-консервативными, либерально-демократическими и социально-революционными элементами, со Славянским конгрессом, антинемецкими и антимадьярскими выступлениями. Пражское восстание в июне 1848 года, как и все восстания этого года, в значительной степени вдохновленное студентами, удалось подавить только военной силой, однако национальное движение чехов, которые действовали против своих меньшинств с той же суровостью, в которой они обвиняли немцев и венгров, больше нельзя было сдержать, и оно стало одним из разрушительных факторов дунайской монархии.
Когда распространявшаяся из Франции как лесной пожар Февральская революция в начале марта достигла Будапешта, а затем Вены, когда раздались первые выстрелы по толпе, когда начали линчевать чиновников, громоздить баррикады, поджигать фабрики и штурмовать участки ненавистной полиции, двор прибег к испытанному средству – принести народному гневу жертву, роскошную жертву, которая пришлась бы по вкусу в равной мере и жертвователям, и получателям жертвы. Обошлось без долгих размышлений, выбор дался легко, да его и не было:
Меттерних должен был уйти. Народные вожди требовали его отставки; эрцгерцогам и Коловрату это было как нельзя более на руку; бедному императору – безразлично. Когда почти 75-летний государственный канцлер напомнил, что он поклялся покойному императору на его смертном одре никогда не покидать его сына, но теперь считает себя освобожденным от клятвы, если этого желает императорская семья, и эрцгерцоги это подтвердили, князь объявил о своей отставке, а Фердинанд I заключил: “В конце концов, я суверен и сам могу решать. Скажите народу, что я со всем согласен”. Сорок семь лет прослужил Меттерних габсбургскому государству, вывел его из глубочайшей пропасти во времена Наполеона, десятилетиями ответственно руководил им, полстолетия он был верным слугой династии, которая в этот день, 13 марта 1848 года, с облегчением от него избавилась. “Я выступаю против ожидаемого утверждения, – заявил он представителям граждан, которым он сообщил о своей отставке, – что я унесу монархию вместе с собой. Ни у меня, ни у кого-либо другого недостаточно крепкие плечи, чтобы унести монархию. Если монархии исчезают, то это происходит потому, что они сами сдаются”.
НА ХОРАХ ВРЕМЕНИ
Историческое и политическое воздействие зависит не только от активного отправления власти: и вдали от ее регулировочного механизма возможно воздействие – “воздействие издали”, так сказать; возможность непосредственно принимать решения сменяется более тонкой: “программировать” тех, кто принимает решения сегодня или будет принимать завтра, иногда даже послезавтра. Это достаточно широкий и глубокий процесс: так, Карл V после своего отречения принимал еще живое участие в политической жизни, его спрашивали – и он давал совет, его сын Филипп II в духовном и религиозном отношении полностью был его последователем. Наполеон I те неполные шесть лет, которые были ему дарованы на острове Св. Елены, использовал для того, чтобы создать из своей исключительной жизни героический миф и внедрить его навеки в сознание современников и потомков: Бонапарт умер после того, как он посеял бонапартизм и словно заключил свою империю в семенную коробочку, из которой тридцать лет спустя проросла измененная форма. Бисмарку после ухода в отставку было отпущено еще восемь лет жизни; лишь в этот период, частью охотно, частью против воли, он превратился в железного богатыря, в “старца саксонского леса”, в символ величия Германской империи, как некогда Барбаросса в Кифхойзере, но прежде всего он стал живым идолом всей несоциалистической оппозиции против злосчастного Вильгельма II и его курса. Все они в свои последние годы сумели эффективно использовать преимущества своего положения: хотя утрата власти была для них крайне болезненной, однако, освободившись от груза дел и сохранив при этом свой “статус” и авторитет, они имели гарантию того, что будут услышаны: в мемуарах, беседах, письмах они давали отчет себе, но прежде всего миру, о своих деяниях и побуждениях, о своих намерениях, иногда и о своих ошибках, и все это с определенной целью, чтобы создать о себе определенное мнение у современников и часто вонзая “гарпун” в тело преемников и наследников, очень редко с подлинным самоуглублением и настоящим испытанием совести.
Все это относится и к Меттерниху. У него оставалось еще одиннадцать лет, чтобы рассказать обо всем, что он сделал, в своих не прекращавшихся до самой смерти устных и письменных высказываниях по вопросам австрийской и европейской политики. Со своим наследием он обращался как князь Пюклер со своим парком: он охранял его, ухаживал за ним, прореживал, устраивал в нем представительные аллеи и укромные тропы с пронизанными солнцем просеками и тенистыми дубравами, не было недостатка в фонтанах и произведениях искусства, но в то же время и в любезных обманах, которые пытались изобразить природу там, где было только искусство садовника, или показать широкий путь там, где было всего лишь хождение по кругу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11