Глаза у меня открылись, только когда он добрался до финала, известного мне назубок. Ах, как Джимми завершил «Танец мельника»! Голова наклонена, пальцы бьют по клавишам, последний громовой аккорд, и правая рука взлетает над клавиатурой, а потом повисает вдоль табурета, как у заправского пианиста.
Вряд ли зал при методистской церкви когда-либо прежде был свидетелем подобной овации. Рукоплескания, вопли одобрения, а Джимми, естественно, не мог оставить без внимания такое признание своего таланта. Все прочие дети сходили со сцены, храня полную невозмутимость. Все, но не мой сын.
Не веря глазам, я смотрел, как он встает с табурета, направляется к краю сцены, одну руку прижимает к животу, другую закладывает за спину, выдвигает ногу и отвешивает одной стороне зала поклон с изяществом придворного восемнадцатого века, затем меняет местами руки, выдвигает другую ногу и кланяется в сторону второй половины зала.
Овация перешла во всеобщий хохот, который провожал его, пока он скромно спускался по ступенькам. Зал продолжал смеяться и когда мы направились к двери. Там мы столкнулись с мисс Мульон, содержавшей школу, куда ходил Джимми. Она утирала глаза.
– Боже мой! – еле выговорила она. – Как Джимми умеет вовремя внести шутливую ноту!
Машину я вел очень медленно, по-прежнему ощущая противную слабость в руках и ногах. Лицо Хелен утратило мертвую бледность, но морщинки усталости у рта и вокруг глаз еще не разгладились. Она молча смотрела на темную улицу за ветровым стеклом.
Джимми раскинулся во всю длину на заднем сиденье и болтал ногами в воздухе, насвистывая обрывки мелодий, которые раздавались на концерте.
– Мам! Пап! – воскликнул он в обычной своей отрывистой манере. – Я люблю музыку!
Я поглядел на него в зеркало заднего вида.
– Отлично, сынок, отлично. Мы тоже ее любим.
Внезапно он скатился с сиденья и просунул свою мордашку между нами.
– А знаете, почему я ее так люблю?
Я покачал головой.
– А потому! – воскликнул он в телячьем восторге. – Я только сегодня понял. Потому что от нее так спокойно делается!
31
Когда Уолт Барнетт вызвал меня к своему коту, я удивился: с тех пор как Зигфрид смертельно его оскорбил, заставив заплатить десять фунтов за простенькую кастрацию жеребца, он все эти годы прибегал к услугам других ветеринаров. К тому же человек вроде него – и вдруг тревожится из-за кота!
Многие поговаривали, что в Дарроуби никого богаче Уолта Барнетта не найти – просто купается в деньгах, которые нажил многими и разными способами. В первую очередь он, конечно, занимался скупкой и продажей утиля, но держал еще грузовую контору, торговал подержанными машинами, подержанной мебелью – ну, словом, всем, что попадало в руки. Мне было известно, что обитает он по-прежнему за городом и владеет кое-какой живностью, в частности лошадьми. Но все это приносило ему деньги. Деньги были главной его страстью. А какую прибыль можно извлечь из кошек?
Далее, с недоумением размышлял я, подъезжая к его конторе, если человек обзаводится котом просто так, следовательно, у него есть в душе какой-то теплый уголок, какая-то способность к сочувствию, а уж это абсолютно не вязалось с натурой Уолта Барнетта.
Я пробрался через заваленный всяким утилем двор к деревянному строению в его дальнем углу, откуда Барнетт управлял своей империей. Он сидел за дешевым письменным столом и был точь-в-точь таким же, каким мне запомнился: плотное туловище, лопающийся по швам синий залоснившийся костюм, прилипшая к краю губы сигарета. Даже сдвинутая на затылок коричневая фетровая шляпа словно бы донашивалась еще с тех пор. Не изменилась ни мясистая красная физиономия, ни заносчивое выражение, ни враждебно-подозрительный взгляд.
– Вон он! – Без лишних слов Барнетт ткнул пальцем в черно-белого кота, восседавшего на столе среди бумаг.
Типичное приветствие! Никаких «здравствуйте» я, впрочем, от него не ждал, а улыбаться он никогда не улыбался. Я нагнулся к коту и почесал его за ухом. Наградой мне было басистое мурлыканье. Кот выгнул спину и потерся о мою ладонь. Очень крупный, пушистый, с красивой окраской – белая грудь, белые лапы, и, хотя я предпочитаю трехцветных кошек, он сразу завоевал мои симпатии, такое дружелюбие от него исходило.
– Прекрасный кот, – сказал я. – Так что с ним?
– Да вот нога у него. Что-то там не то. Может, поранился.
Я погрузил пальцы в густую длинную шерсть и принялся ощупывать ногу. Внезапно кот мяукнул. Я достал ножницы и выстриг небольшой участок. Ага! Поперечная ранка,.. довольно глубокая… с выделением серозной жидкости.
– Да. По-видимому, он порезался. Но странно! Не понимаю, как это могло произойти. Он во дворе много гуляет?
Барнетт кивнул.
– Случается.
– Очевидно, задел какую-то острую грань. Я сделаю ему инъекцию пенициллина и оставлю мазь. Накладывайте ее вечером и утром.
Некоторые кошки терпеть не могут уколов, а так как они вооружены не только зубами, но и когтями, справиться с ними бывает трудновато. Но мой пациент даже не шевельнулся. Наоборот, когда я ввел иглу, мурлыканье стало громче.
– Какой покладистый! – сказал я. – Как вы его назвали?
– Фредом.
Уолт Барнетт смотрел на меня немигающим взглядом. В кличке не было ничего такого уж странного, но продолжать разговор на эту тему мне расхотелось.
Я достал из чемоданчика мазь и положил тюбик на стол.
– Ну, хорошо. Если ему не станет лучше, позвоните.
Ответа я не получил. Не счел он нужным и попрощаться со мной. И я ушел, испытывая то же раздражение, какое и в прошлый раз вызывала у меня его угрюмая грубость.
Но, шагая по двору, я забыл про нее, вернувшись мыслями к пораненной лапе. Вряд ли кот мог случайно рассечь ее таким образом. Слишком уж глубок и ровен порез, словно сделан бритвой. И вновь внутренний голос шепнул мне, как нередко шептал в прошлом, что все не так просто, как кажется на первый взгляд.
Кто-то потрогал меня за локоть, и я очнулся. Мне заговорщицки подмигнул один из рабочих, сортировавших утиль.
– У хозяина были, а?
– Да.
– Чудно, как старый черт из-за драной кошки переживает, верно?
– Да, пожалуй. А давно он у него живет?
– Года два будет. Кот-то приблудный. Забежал как-то в контору. Ну, думаю, сейчас он ему хорошего пинка даст. Так нет. Приютил животину. В голове не укладывается. Сидит день-деньской у него на столе.
– Значит, понравился ему, – сказал я.
– Ему-то? Да когда ему кто или что нравилось-то? Такому…
Из дверей конторы донесся зычный окрик, и мой собеседник смолк на полуслове.
– Эй, ты! Хватит лясы точить. А работать за тебя кто будет?
Уолт Барнетт грозно взмахнул тяжелым кулаком, и рабочий, съежившись, тут же куда-то исчез.
«Вот так Уолт Барнетт и живет, – философствовал я, садясь в машину. – Среди страха и ненависти». О его безжалостности в городке ходили легенды, и, хотя она, бесспорно, принесла ему богатство, никакой зависти он у меня не вызывал.
Два дня спустя я снова услышал в телефонной трубке его голос.
– Приезжайте и побыстрее.
– Рана не поджила?
– Нет, хуже стала. Так что не тяните.
Фред сидел на своем обычном месте и замурлыкал, едва почувствовал мои пальцы у себя за ухом. Однако нога причиняла ему заметную боль. Конечно, ничего хорошего, но удивило меня другое – рана не стала меньше, а заметно удлинилась, хотя и осталась такой же узкой. Еще немного – и она опояшет лапу.
На этот раз я захватил с собой кое-какие новые инструменты и осторожно прозондировал дно раны тонким крючком. Он что-то зацепил. Я потянул и это «что-то» упруго сорвалось с крючка. Тогда я взял длинный пинцет, зажал «что-то», прежде чем оно успело ускользнуть, подтянул к поверхности и увидел тоненькую коричневую полоску. Все стало ясно.
– Ногу перехватила резинка, сказал я, перерезал ее, извлек и положил на стол. – Вот она. Теперь все будет в порядке.
Уолт Барнетт выпрямился, как ужаленный.
– Резинка, э? Какого же черта вы ее сразу не вытащили?
Ответить мне было нечего. Действительно, какого черта я ее сразу не вытащил? В те дни мое зрение еще оставалось идеальным, но в первый раз я ведь увидел только узкую царапину.
– Мне очень жаль мистер Барнетт, – сказал я. – Но резинка врезалась в мышцу, и ее не было видно.
Он запыхтел неизменной сигаретой.
– А как она туда попала?
– Кто-то перетянул ему ногу. Другого объяснения быть не может.
– Перетянул… Это зачем же?
– С кошками и не такое проделывают. Я про подобные случаи слышал, но сам столкнулся с ним впервые. Жестоких людей хватает.
– Кто-нибудь там во дворе. Больше некому.
– Почему же? Фред ведь и на улицу выходит?
– Почитай каждый день.
– Ну, так сделать это мог кто угодно.
Наступило долгое молчание. Дюжий хозяин конторы сидел, нахмурившись, сощурив глаза. Уж не перебирал ли он в уме своих врагов. Если так, то список должен быть длинным.
– Как бы то ни было, – сказал я, – нога теперь заживет быстро. Что и требуется.
Уолт Барнет протянул руку через стол, и толстый палец заерзал по боку кота. В прошлый раз я несколько раз наблюдал то же самое. Неуклюжая, угрюмая, но все-таки ласка. Или наибольшее к ней приближение, на какое был способен этот человек.
Домой я ехал, сгорбившись на сиденье. Страшно было даже подумать, что бы произошло, если бы я, пусть с опозданием, но не обнаружил резинку. Остановка кровообращения, гангрена, ампутация ноги, а то и гибель. Меня прошиб пот.
Три недели спустя снова позвонил Барнетт, и при звуке знакомого голоса меня кольнуло дурное предчувствие. Может быть, я слишком рано обрадовался?
– У него все еще неладно с ногой? – спросил я.
– Она-то зажила. Теперь у него с головой непорядок.
– С головой?
– Ну да. Все из стороны в сторону ее дергает. Приезжайте-ка.
Похожа было на экзему ушной раковины, и я, увидев, как Фред болезненно вертит головой, уже не сомневался в правильности своего диагноза. Но уши оказались совершенно чистыми.
Милейшему коту словно бы нравилось, что его осматривают, и, пока я исследовал его зубы, небо, глаза и ноздри, басистое мурлыканье достигло раскатистого крещендо. Нигде ничего. Но ведь должна же быть какая-то причина!
Мои пальцы, прощупывая и прощупывая черную шерсть, спустились на шею, и тут мурлыканье перебилось пронзительным «мяу»!
– А! – сказал я и взял ножницы. На стол посыпались длинные прядки, обнажилась кожа – и мне чуть не стало дурно. Я уставился на узенький поперечный разрез, точной такой же, какой я видел три недели назад.
Господи! На шее!
Крючок, пинцет – и через две секунды над краем ранки приподнялась знакомая коричневая полоска. Щелкнули ножницы, я извлек ее наружу целиком и тупо пробормотал:
– Опять резинка…
– На шее?
– Да. Боюсь, на этот раз кто-то решил свести с ним счеты.
Он провел пальцем сосиской по пушистому боку, и Фред восторженно об него потерся.
– Кто же бы это мог быть?
Я пожал плечами.
– Не угадаешь. Жестокое обращение с животными полиция всегда берет на заметку, но виновник должен быть пойман на месте преступления.
Возможно, он, как и я, прикидывал, когда ждать следующего покушения, но больше никто на Фреде резинок не затягивал. Шея зажила очень быстро, и почти год я его не видел. А потом, когда я возвращался с утренних вызовов, меня на пороге встретила Хелен.
– Джим, только что звонил мистер Барнетт. Просит тебя приехать немедленно. Он думает, что его кота отравили.
Новое покушение на этого милягу – но через столь долгий срок? Концы с концами не сходились. Я почти вбежал в контору Уолта Барнетта, не зная, что и предположить.
Фред был совсем не такой, каким он мне помнился. И не восседал среди бумаг на хозяйском столе, а скорчился на измятых газетах в углу. При моем появлении он даже не приподнял головы, но когда я нагнулся над ним, он кашлянул и из его рта на газету выплеснулась желтоватая жидкость. Вокруг подсыхали лужицы поноса, тоже желтоватые.
Уолт Барнетт, сдавленный креслом, буркнул, не выпуская изо рта сигарету.
– Отравили его? Подсыпали ему чего-то?
– Не исключено. – Я смотрел, как Фред медленно побрел к блюдцу с молоком и скорчился чад ним в той же позе. Лакать он не стал и только смотрел на молоко неподвижными глазами. Все это было мне так мучительно знакомо. Нет, тут, пожалуй, не отрава, тут хуже.
– Так или не так? – сказал Уолт Барнетт. – Опять его убить хотели?
– Не знаю…
Я измерил температуру – нет, он не замурлыкал, как прежде, не потерся о мою руку. Слишком глубокой была его апатия.
Термометр показал 40,5. Я ощупал живот. Кишки, словно утолщенные шнуры, мышечный тонус отсутствует.
– А не отравили, так что это?
– Панлейкопения. Ошибка вряд ли возможна.
Он посмотрел на меня с недоумением.
– Ее еще называют кошачьей чумой. В Дарроуби сейчас настоящая вспышка. Я уже наблюдал несколько случаев, и симптомы Фреда очень типичны.
Уолт Барнетт взгромоздил могучее тело над столом, подошел к коту и провел указательным пальцем по его бесчувственной спине.
– Ну, пусть так. А вылечить вы его можете?
– Постараюсь, мистер Барнетт, но процент летальных исходов очень высок.
– Это что – почти все подыхают?
– К сожалению.
– Как же так? А я думал, вы теперь обзавелись всякими замечательными лекарствами.
– Совершенно верно. Но возбудитель – вирус, а на вирусы антибиотики не действуют.
– Ну, ладно. – Он выпрямился, хрипло отдуваясь, и вернулся на свое место. – Лечить-то вы его будете?
– Сейчас и начну.
Я ввел ему физиологический раствор против обезвоживания организма, дал антибиотики против патогенных микроорганизмов и завершил снотворным, чтобы снять рвоту. Но я знал, что все это – лишь дополнительные меры. С панлейкопенией, инфекционным гастроэнтеритом кошек, мне всегда не везло.
Навещал я Фреда каждое утро, и при первом же взгляде на него меня охватывало уныние. Он всегда лежал – либо съежившись над блюдечком с молоком, либо в корзиночке на столе – и не замечал ничего вокруг.
На уколы он не реагировал. У меня возникло ощущение, что я делаю инъекции трупу. На четвертый день состояние его резко ухудшилось.
– Завтра заеду, – сказал я на прощание, и Уолт Барнетт молча кивнул. На протяжении всех моих визитов он хранил каменную невозмутимость.
На следующий день я увидел привычную картину: грузный человек в кресле, коричневая шляпа сдвинута на затылок, к нижней губе прилипла сигарета. Кот в корзиночке на столе.
Фред не шевелился, и, еще подходя, я с тупой покорностью судьбе обнаружил, что он не дышит. Конечно, я прижал к его сердцу стетоскоп, послушал несколько секунд и выпрямился.
– Боюсь, он умер, мистер Барнетт.
Хмурое лицо не изменило выражение, рука медленно протянулась через стол и указательный палец привычным движением почесал черную шерсть. Затем плечи сгорбились, локти уперлись в стол, лицо спряталось в ладонях.
Не зная, что сказать, я беспомощно смотрел, как затряслись тяжелые плечи, а сквозь толстые пальцы поползли слезы.
Потом, не отнимая рук, Уолт Барнетт буркнул:
– Он мне другом был.
Что я мог ответить? В комнате повисла гнетущая тишина. Вдруг он поднял голову и поглядел на меня с вызовом.
– Знаю чего вы думаете. Уолта Барнетта голыми руками не возьмешь, а он нюни из-за дохлого кота распускает. Обхохочешься! Будете потом ржать до упаду.
Ему искренне казалось, что, проявив такую, по его убеждению, постыдную слабость, он должен неминуемо упасть в моих глазах.
И конечно, не поверил бы, что с этого дня у меня появилось к нему какое-то уважение.
32
9 августа 1963 года
После того как мы приземлились и подрулили, куда требовалось, без новых происшествий, все сразу повеселели. Вслед за остальными я спустился на твердую землю и посмотрел по сторонам. Мы стояли посреди широкого бетонного пространства летного поля. Неподалеку виднелся ангар, а вдали с противоположной стороны к самому морю спускалась полоса грубой травы, и на все лился благодатный солнечный свет. До аэровокзала было добрых четверть мили, а за ним в знойном колеблющемся мареве с трудом различались высокие городские здания. Было восемь часов утра. Сейчас выгрузим коров, и у меня останется почти весь день для знакомства со Стамбулом. От приятного волнения мне даже щекотно стало.
Оба фермера уже сбросили пиджаки и закатали рукава, готовясь приступить к делу. Ноэль сгибал и разгибал руки, шевеля мышцами, чтобы разогреть их после ночной неподвижности. Он ухмыльнулся мне и спросил:
– А где фургоны?
Вопрос более чем уместный. Действительно, где же фургоны? Они ведь должны были ожидать нас на поле. Но я тщетно оглядывался по сторонам.
Карл отправился навести справки в аэровокзале и вернулся с весьма удрученным видом.
– Никто ничего не знает, – сказал он. – Будем ждать.
И мы ждали, а солнце накаляло бетон, и рубашки у нас мало-помалу намокали от пота. Фургоны подкатили через час с небольшим.
Надо мной нависла высокая фигура капитана.
– Мистер Хэрриот!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Вряд ли зал при методистской церкви когда-либо прежде был свидетелем подобной овации. Рукоплескания, вопли одобрения, а Джимми, естественно, не мог оставить без внимания такое признание своего таланта. Все прочие дети сходили со сцены, храня полную невозмутимость. Все, но не мой сын.
Не веря глазам, я смотрел, как он встает с табурета, направляется к краю сцены, одну руку прижимает к животу, другую закладывает за спину, выдвигает ногу и отвешивает одной стороне зала поклон с изяществом придворного восемнадцатого века, затем меняет местами руки, выдвигает другую ногу и кланяется в сторону второй половины зала.
Овация перешла во всеобщий хохот, который провожал его, пока он скромно спускался по ступенькам. Зал продолжал смеяться и когда мы направились к двери. Там мы столкнулись с мисс Мульон, содержавшей школу, куда ходил Джимми. Она утирала глаза.
– Боже мой! – еле выговорила она. – Как Джимми умеет вовремя внести шутливую ноту!
Машину я вел очень медленно, по-прежнему ощущая противную слабость в руках и ногах. Лицо Хелен утратило мертвую бледность, но морщинки усталости у рта и вокруг глаз еще не разгладились. Она молча смотрела на темную улицу за ветровым стеклом.
Джимми раскинулся во всю длину на заднем сиденье и болтал ногами в воздухе, насвистывая обрывки мелодий, которые раздавались на концерте.
– Мам! Пап! – воскликнул он в обычной своей отрывистой манере. – Я люблю музыку!
Я поглядел на него в зеркало заднего вида.
– Отлично, сынок, отлично. Мы тоже ее любим.
Внезапно он скатился с сиденья и просунул свою мордашку между нами.
– А знаете, почему я ее так люблю?
Я покачал головой.
– А потому! – воскликнул он в телячьем восторге. – Я только сегодня понял. Потому что от нее так спокойно делается!
31
Когда Уолт Барнетт вызвал меня к своему коту, я удивился: с тех пор как Зигфрид смертельно его оскорбил, заставив заплатить десять фунтов за простенькую кастрацию жеребца, он все эти годы прибегал к услугам других ветеринаров. К тому же человек вроде него – и вдруг тревожится из-за кота!
Многие поговаривали, что в Дарроуби никого богаче Уолта Барнетта не найти – просто купается в деньгах, которые нажил многими и разными способами. В первую очередь он, конечно, занимался скупкой и продажей утиля, но держал еще грузовую контору, торговал подержанными машинами, подержанной мебелью – ну, словом, всем, что попадало в руки. Мне было известно, что обитает он по-прежнему за городом и владеет кое-какой живностью, в частности лошадьми. Но все это приносило ему деньги. Деньги были главной его страстью. А какую прибыль можно извлечь из кошек?
Далее, с недоумением размышлял я, подъезжая к его конторе, если человек обзаводится котом просто так, следовательно, у него есть в душе какой-то теплый уголок, какая-то способность к сочувствию, а уж это абсолютно не вязалось с натурой Уолта Барнетта.
Я пробрался через заваленный всяким утилем двор к деревянному строению в его дальнем углу, откуда Барнетт управлял своей империей. Он сидел за дешевым письменным столом и был точь-в-точь таким же, каким мне запомнился: плотное туловище, лопающийся по швам синий залоснившийся костюм, прилипшая к краю губы сигарета. Даже сдвинутая на затылок коричневая фетровая шляпа словно бы донашивалась еще с тех пор. Не изменилась ни мясистая красная физиономия, ни заносчивое выражение, ни враждебно-подозрительный взгляд.
– Вон он! – Без лишних слов Барнетт ткнул пальцем в черно-белого кота, восседавшего на столе среди бумаг.
Типичное приветствие! Никаких «здравствуйте» я, впрочем, от него не ждал, а улыбаться он никогда не улыбался. Я нагнулся к коту и почесал его за ухом. Наградой мне было басистое мурлыканье. Кот выгнул спину и потерся о мою ладонь. Очень крупный, пушистый, с красивой окраской – белая грудь, белые лапы, и, хотя я предпочитаю трехцветных кошек, он сразу завоевал мои симпатии, такое дружелюбие от него исходило.
– Прекрасный кот, – сказал я. – Так что с ним?
– Да вот нога у него. Что-то там не то. Может, поранился.
Я погрузил пальцы в густую длинную шерсть и принялся ощупывать ногу. Внезапно кот мяукнул. Я достал ножницы и выстриг небольшой участок. Ага! Поперечная ранка,.. довольно глубокая… с выделением серозной жидкости.
– Да. По-видимому, он порезался. Но странно! Не понимаю, как это могло произойти. Он во дворе много гуляет?
Барнетт кивнул.
– Случается.
– Очевидно, задел какую-то острую грань. Я сделаю ему инъекцию пенициллина и оставлю мазь. Накладывайте ее вечером и утром.
Некоторые кошки терпеть не могут уколов, а так как они вооружены не только зубами, но и когтями, справиться с ними бывает трудновато. Но мой пациент даже не шевельнулся. Наоборот, когда я ввел иглу, мурлыканье стало громче.
– Какой покладистый! – сказал я. – Как вы его назвали?
– Фредом.
Уолт Барнетт смотрел на меня немигающим взглядом. В кличке не было ничего такого уж странного, но продолжать разговор на эту тему мне расхотелось.
Я достал из чемоданчика мазь и положил тюбик на стол.
– Ну, хорошо. Если ему не станет лучше, позвоните.
Ответа я не получил. Не счел он нужным и попрощаться со мной. И я ушел, испытывая то же раздражение, какое и в прошлый раз вызывала у меня его угрюмая грубость.
Но, шагая по двору, я забыл про нее, вернувшись мыслями к пораненной лапе. Вряд ли кот мог случайно рассечь ее таким образом. Слишком уж глубок и ровен порез, словно сделан бритвой. И вновь внутренний голос шепнул мне, как нередко шептал в прошлом, что все не так просто, как кажется на первый взгляд.
Кто-то потрогал меня за локоть, и я очнулся. Мне заговорщицки подмигнул один из рабочих, сортировавших утиль.
– У хозяина были, а?
– Да.
– Чудно, как старый черт из-за драной кошки переживает, верно?
– Да, пожалуй. А давно он у него живет?
– Года два будет. Кот-то приблудный. Забежал как-то в контору. Ну, думаю, сейчас он ему хорошего пинка даст. Так нет. Приютил животину. В голове не укладывается. Сидит день-деньской у него на столе.
– Значит, понравился ему, – сказал я.
– Ему-то? Да когда ему кто или что нравилось-то? Такому…
Из дверей конторы донесся зычный окрик, и мой собеседник смолк на полуслове.
– Эй, ты! Хватит лясы точить. А работать за тебя кто будет?
Уолт Барнетт грозно взмахнул тяжелым кулаком, и рабочий, съежившись, тут же куда-то исчез.
«Вот так Уолт Барнетт и живет, – философствовал я, садясь в машину. – Среди страха и ненависти». О его безжалостности в городке ходили легенды, и, хотя она, бесспорно, принесла ему богатство, никакой зависти он у меня не вызывал.
Два дня спустя я снова услышал в телефонной трубке его голос.
– Приезжайте и побыстрее.
– Рана не поджила?
– Нет, хуже стала. Так что не тяните.
Фред сидел на своем обычном месте и замурлыкал, едва почувствовал мои пальцы у себя за ухом. Однако нога причиняла ему заметную боль. Конечно, ничего хорошего, но удивило меня другое – рана не стала меньше, а заметно удлинилась, хотя и осталась такой же узкой. Еще немного – и она опояшет лапу.
На этот раз я захватил с собой кое-какие новые инструменты и осторожно прозондировал дно раны тонким крючком. Он что-то зацепил. Я потянул и это «что-то» упруго сорвалось с крючка. Тогда я взял длинный пинцет, зажал «что-то», прежде чем оно успело ускользнуть, подтянул к поверхности и увидел тоненькую коричневую полоску. Все стало ясно.
– Ногу перехватила резинка, сказал я, перерезал ее, извлек и положил на стол. – Вот она. Теперь все будет в порядке.
Уолт Барнетт выпрямился, как ужаленный.
– Резинка, э? Какого же черта вы ее сразу не вытащили?
Ответить мне было нечего. Действительно, какого черта я ее сразу не вытащил? В те дни мое зрение еще оставалось идеальным, но в первый раз я ведь увидел только узкую царапину.
– Мне очень жаль мистер Барнетт, – сказал я. – Но резинка врезалась в мышцу, и ее не было видно.
Он запыхтел неизменной сигаретой.
– А как она туда попала?
– Кто-то перетянул ему ногу. Другого объяснения быть не может.
– Перетянул… Это зачем же?
– С кошками и не такое проделывают. Я про подобные случаи слышал, но сам столкнулся с ним впервые. Жестоких людей хватает.
– Кто-нибудь там во дворе. Больше некому.
– Почему же? Фред ведь и на улицу выходит?
– Почитай каждый день.
– Ну, так сделать это мог кто угодно.
Наступило долгое молчание. Дюжий хозяин конторы сидел, нахмурившись, сощурив глаза. Уж не перебирал ли он в уме своих врагов. Если так, то список должен быть длинным.
– Как бы то ни было, – сказал я, – нога теперь заживет быстро. Что и требуется.
Уолт Барнет протянул руку через стол, и толстый палец заерзал по боку кота. В прошлый раз я несколько раз наблюдал то же самое. Неуклюжая, угрюмая, но все-таки ласка. Или наибольшее к ней приближение, на какое был способен этот человек.
Домой я ехал, сгорбившись на сиденье. Страшно было даже подумать, что бы произошло, если бы я, пусть с опозданием, но не обнаружил резинку. Остановка кровообращения, гангрена, ампутация ноги, а то и гибель. Меня прошиб пот.
Три недели спустя снова позвонил Барнетт, и при звуке знакомого голоса меня кольнуло дурное предчувствие. Может быть, я слишком рано обрадовался?
– У него все еще неладно с ногой? – спросил я.
– Она-то зажила. Теперь у него с головой непорядок.
– С головой?
– Ну да. Все из стороны в сторону ее дергает. Приезжайте-ка.
Похожа было на экзему ушной раковины, и я, увидев, как Фред болезненно вертит головой, уже не сомневался в правильности своего диагноза. Но уши оказались совершенно чистыми.
Милейшему коту словно бы нравилось, что его осматривают, и, пока я исследовал его зубы, небо, глаза и ноздри, басистое мурлыканье достигло раскатистого крещендо. Нигде ничего. Но ведь должна же быть какая-то причина!
Мои пальцы, прощупывая и прощупывая черную шерсть, спустились на шею, и тут мурлыканье перебилось пронзительным «мяу»!
– А! – сказал я и взял ножницы. На стол посыпались длинные прядки, обнажилась кожа – и мне чуть не стало дурно. Я уставился на узенький поперечный разрез, точной такой же, какой я видел три недели назад.
Господи! На шее!
Крючок, пинцет – и через две секунды над краем ранки приподнялась знакомая коричневая полоска. Щелкнули ножницы, я извлек ее наружу целиком и тупо пробормотал:
– Опять резинка…
– На шее?
– Да. Боюсь, на этот раз кто-то решил свести с ним счеты.
Он провел пальцем сосиской по пушистому боку, и Фред восторженно об него потерся.
– Кто же бы это мог быть?
Я пожал плечами.
– Не угадаешь. Жестокое обращение с животными полиция всегда берет на заметку, но виновник должен быть пойман на месте преступления.
Возможно, он, как и я, прикидывал, когда ждать следующего покушения, но больше никто на Фреде резинок не затягивал. Шея зажила очень быстро, и почти год я его не видел. А потом, когда я возвращался с утренних вызовов, меня на пороге встретила Хелен.
– Джим, только что звонил мистер Барнетт. Просит тебя приехать немедленно. Он думает, что его кота отравили.
Новое покушение на этого милягу – но через столь долгий срок? Концы с концами не сходились. Я почти вбежал в контору Уолта Барнетта, не зная, что и предположить.
Фред был совсем не такой, каким он мне помнился. И не восседал среди бумаг на хозяйском столе, а скорчился на измятых газетах в углу. При моем появлении он даже не приподнял головы, но когда я нагнулся над ним, он кашлянул и из его рта на газету выплеснулась желтоватая жидкость. Вокруг подсыхали лужицы поноса, тоже желтоватые.
Уолт Барнетт, сдавленный креслом, буркнул, не выпуская изо рта сигарету.
– Отравили его? Подсыпали ему чего-то?
– Не исключено. – Я смотрел, как Фред медленно побрел к блюдцу с молоком и скорчился чад ним в той же позе. Лакать он не стал и только смотрел на молоко неподвижными глазами. Все это было мне так мучительно знакомо. Нет, тут, пожалуй, не отрава, тут хуже.
– Так или не так? – сказал Уолт Барнетт. – Опять его убить хотели?
– Не знаю…
Я измерил температуру – нет, он не замурлыкал, как прежде, не потерся о мою руку. Слишком глубокой была его апатия.
Термометр показал 40,5. Я ощупал живот. Кишки, словно утолщенные шнуры, мышечный тонус отсутствует.
– А не отравили, так что это?
– Панлейкопения. Ошибка вряд ли возможна.
Он посмотрел на меня с недоумением.
– Ее еще называют кошачьей чумой. В Дарроуби сейчас настоящая вспышка. Я уже наблюдал несколько случаев, и симптомы Фреда очень типичны.
Уолт Барнетт взгромоздил могучее тело над столом, подошел к коту и провел указательным пальцем по его бесчувственной спине.
– Ну, пусть так. А вылечить вы его можете?
– Постараюсь, мистер Барнетт, но процент летальных исходов очень высок.
– Это что – почти все подыхают?
– К сожалению.
– Как же так? А я думал, вы теперь обзавелись всякими замечательными лекарствами.
– Совершенно верно. Но возбудитель – вирус, а на вирусы антибиотики не действуют.
– Ну, ладно. – Он выпрямился, хрипло отдуваясь, и вернулся на свое место. – Лечить-то вы его будете?
– Сейчас и начну.
Я ввел ему физиологический раствор против обезвоживания организма, дал антибиотики против патогенных микроорганизмов и завершил снотворным, чтобы снять рвоту. Но я знал, что все это – лишь дополнительные меры. С панлейкопенией, инфекционным гастроэнтеритом кошек, мне всегда не везло.
Навещал я Фреда каждое утро, и при первом же взгляде на него меня охватывало уныние. Он всегда лежал – либо съежившись над блюдечком с молоком, либо в корзиночке на столе – и не замечал ничего вокруг.
На уколы он не реагировал. У меня возникло ощущение, что я делаю инъекции трупу. На четвертый день состояние его резко ухудшилось.
– Завтра заеду, – сказал я на прощание, и Уолт Барнетт молча кивнул. На протяжении всех моих визитов он хранил каменную невозмутимость.
На следующий день я увидел привычную картину: грузный человек в кресле, коричневая шляпа сдвинута на затылок, к нижней губе прилипла сигарета. Кот в корзиночке на столе.
Фред не шевелился, и, еще подходя, я с тупой покорностью судьбе обнаружил, что он не дышит. Конечно, я прижал к его сердцу стетоскоп, послушал несколько секунд и выпрямился.
– Боюсь, он умер, мистер Барнетт.
Хмурое лицо не изменило выражение, рука медленно протянулась через стол и указательный палец привычным движением почесал черную шерсть. Затем плечи сгорбились, локти уперлись в стол, лицо спряталось в ладонях.
Не зная, что сказать, я беспомощно смотрел, как затряслись тяжелые плечи, а сквозь толстые пальцы поползли слезы.
Потом, не отнимая рук, Уолт Барнетт буркнул:
– Он мне другом был.
Что я мог ответить? В комнате повисла гнетущая тишина. Вдруг он поднял голову и поглядел на меня с вызовом.
– Знаю чего вы думаете. Уолта Барнетта голыми руками не возьмешь, а он нюни из-за дохлого кота распускает. Обхохочешься! Будете потом ржать до упаду.
Ему искренне казалось, что, проявив такую, по его убеждению, постыдную слабость, он должен неминуемо упасть в моих глазах.
И конечно, не поверил бы, что с этого дня у меня появилось к нему какое-то уважение.
32
9 августа 1963 года
После того как мы приземлились и подрулили, куда требовалось, без новых происшествий, все сразу повеселели. Вслед за остальными я спустился на твердую землю и посмотрел по сторонам. Мы стояли посреди широкого бетонного пространства летного поля. Неподалеку виднелся ангар, а вдали с противоположной стороны к самому морю спускалась полоса грубой травы, и на все лился благодатный солнечный свет. До аэровокзала было добрых четверть мили, а за ним в знойном колеблющемся мареве с трудом различались высокие городские здания. Было восемь часов утра. Сейчас выгрузим коров, и у меня останется почти весь день для знакомства со Стамбулом. От приятного волнения мне даже щекотно стало.
Оба фермера уже сбросили пиджаки и закатали рукава, готовясь приступить к делу. Ноэль сгибал и разгибал руки, шевеля мышцами, чтобы разогреть их после ночной неподвижности. Он ухмыльнулся мне и спросил:
– А где фургоны?
Вопрос более чем уместный. Действительно, где же фургоны? Они ведь должны были ожидать нас на поле. Но я тщетно оглядывался по сторонам.
Карл отправился навести справки в аэровокзале и вернулся с весьма удрученным видом.
– Никто ничего не знает, – сказал он. – Будем ждать.
И мы ждали, а солнце накаляло бетон, и рубашки у нас мало-помалу намокали от пота. Фургоны подкатили через час с небольшим.
Надо мной нависла высокая фигура капитана.
– Мистер Хэрриот!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37