Огромные букеты цветов в китайских вазах стояли на каждом столике.
Каким-то таинственным путем появился кофе на серебряном подносе – мальчик вошел, а потом исчез, как тень.
Сэмьюэл начал ходить вдоль огромного окна, выходящего на балкон.
Леда взяла чашку с кофе. Ее освещал только фонарь с красным бумажным абажуром, а также пробивался свет сквозь незадернутые наполовину венецианские гардины.
– Зачем ты вернулась? – спросил он. Она .размешала сахар.
– Потому что это неправильно. Я не должна уезжать.
– Я сказал тебе, что ты свободна. Ее губы упрямо изогнулись.
– И это неправильно.
– Ты должна была уехать, – гардины зашуршали, когда он задел их рукой, – черт возьми, я не могу… не могу обещать… Уезжай отсюда! Ты не обязана быть со мной!
– Брак – это определенные обязательства, скрепленные торжественной клятвой. Не знаю, как я смогу поддерживать тебя в горе и радости, если буду на непреодолимом расстоянии.
– Это все комедия! И ты бы дала клятву, если бы знала, как все будет? Она встала.
– Это не комедия. Я не позволю тебе говорить так!
– Ты слишком великодушна! Прямо святая!
– Ты хочешь посмеяться? Ты забыл даже выразить чистосердечное сожаление, что я не та, на которой ты хотел жениться!
– Я не жалею об этом, – пробормотал он.
– Нет? Я полагаю, что ты просто решил использовать меня как замену. Как видишь, я тоже дошла до насмешки. Ты меня к этому вынудил. Надеюсь, ты удовлетворен!
– Я не жалею, – повторил он. – Я не жалею. Я люблю тебя!
Сэмьюэл почувствовал, как участилось его дыхание. Он словно завис над пропастью – бездонной пропастью, без всякой опоры.
– Но это ничего не меняет. Я не хочу, чтобы ты была здесь, на островах. Я не хочу, чтобы ты была в моем доме. Это ясно?
Он видел ее отражение в зеркале. Неподвижность. На лице ничего не прочесть. Пальмы за окнами издавали легкий шорох. Сквозняк раздвинул гардины, пробрался в комнату.
Она тихо заговорила.
– Дорогой сэр, я никогда не считала вас человеком неразумным. Но то, что вы говорите, мне непонятно.
– Забудь! Просто забудь!
Он прошел в спальню, проверил засов.
Коща она вошла, Сэмьюэл стоял в сумеречном свете фонаря, глядел на кровать с сеткой от москитов. Леда тихо сказала:
– Я не смогу. Не смогу забыть.
– Забудь! Оставайся или уезжай! Поступай, как хочешь!
– Я никогда не хотела уезжать. Я слишком люблю тебя, ты знаешь.
Он быстро взглянул на нее:
– Боже, где безупречность манер? Когда джентльмен признается в любви, – он сделал вид, что цитирует по памяти из какой-то книги, – то леди должна ответить уклончиво, чтобы он не выглядел полным идиотом.
Она смотрела на него, затем потупила взгляд.
– Ты думаешь, то, что я сказала, неправда?
– Зная все обо мне, ты не можешь это чувствовать. Леда продолжала смотреть в пол.
– Все, что я знаю о тебе, – замечательно. Он рассмеялся, громко, грубо.
– Вот как!
– Все, – повторила она.
– Ты знаешь, да? Она сказала тебе? Она подняла глаза, в них светилась нежность. Он почувствовал, как у него засосало под ложечкой. Сэмьюэл не двинулся с места.
– Я люблю тебя.
– Это невозможно.
– Возможно.
Воздух с трудом находил путь в его легкие.
– Ты не должна это говорить. Я же сказал тебе, не должна…
Она упрямо подняла подбородок.
– Тем не менее я говорю. Он хотел уйти.
– Ты лжешь, ты не можешь.
– Я не хочу спорить с тобой. Накануне нашего первого вечера после свадьбы леди Тэсс упомянула несколько вещей, которые казались ей важными, имеющими отношение к нашему… к нашему браку. Она сказала, что тебе это не понравится, я вижу, что это так. Я очень сожалею, если ты видишь во мне недостатки, но я считаю, что ничего из того, что она сказала, ничто из того, что я узнала, общаясь с тобой, не заставит меня чувствовать к тебе иные чувства, кроме уважения и заботы, – ее голос начал дрожать.
Внутри него что-то дрогнуло. Он протянул руку. Прижал Леду к себе.
– Даже это?
Он крепко поцеловал ее, сжимая изо всех сил, хотя знал, что ей больно.
Цветок на ее корсете смялся, источая пряный аромат. Его руки скользили по ее телу. Пальцы находили соблазнительные изгибы, кружили по ним, подминая бело-красную юбку.
Сэмьюэл был возбужден… Намеренная грубость, мгновенная страсть… Вторжение.
Он отпустил ее внезапно, как и схватил.
В полосах розового цвета она выглядела взъерошенной, но привлекательной, глаза широко открыты.
– Да, даже это, – она отвернулась, расправила юбку. – . Потому что я наполовину француженка. Француженка, понимаете ли. И я знаю, что ты будешь сожалеть, если намеренно причинишь мне боль.
Да, он сожалел. Он хотел гладить ее волосы, ласкать. Но сейчас не осмеливался даже коснуться ее. Она не захотела бы эгего. Сэмьюэл даже не пытался понять, какое ко всему этому имеет отношение то, что она наполовину француженка.
Это – Леда, которая болтает невинный вздор, упрямая, нежная, решительная, неразумная; знать все то, что сидит в нем, знать, кем он был, и называть его замечательным… И говорить, что любит….
«А если я испугаюсь?» – спросил Сэмьюэл однажды у Дожена, давно, очень давно. И японец сказал: «Испугаешься? Страх рождается от противостояния, от борьбы. Всегда иди по течению, не противодействуй».
Тогда он понимал. В борьбе иди вместе с врагом, познай его.
Но теперь он не понимал. Взглянул на Леду и почувствовал, как огонь внутри него гаснет, гаснет, не оставляя даже пепла… Ничего.
Она глянула на него через плечо:
– Я хочу, чтобы ты остался со мной сегодня. Как уязвим, как не защищен отель!
– Я подожду на балконе, пока ты переоденешься. По ее губам скользнула улыбка:
– Конечно, я недолго. Только несколько секунд. Он прошел в гостиную. Свет бумажного фонаря остался в спальне. За окном тихо покачивалась лампа, отбрасывая кружки света, скачущие по траве. В дальнем конце газона стояла парочка, следя за игрой световых узоров. Еще больше желтых полос упало на траву, когда Леда зажгла электричество в спальне.
Сэмьюэл видел, как белые фигуры официантов скользят вдоль столиков на веранде – с естественной грацией. Увидел и услышал, как китайский служащий ругается из-за того, что ему принесли воду со льдом вместо лимонного мороженого.
Медленное умирание. Отстраненность желаний и сомнений, отстраненность от самого себя. Стать тенью и свободно парить в темноте.
Она почувствовала себя счастливой, слегка удивленной, когда увидела сетку над собой.
Сэмьюэла в спальне не было, но в гостиной чуть позвякивала посуда. Непричесанная, босая, она отодвинула сетку и пошла к двери в одной рубашке.
– Доброе утро, – сказала она нежно, только потом увидев Манало.
– Алоха, – гавайец, настоящий гигант по сравнению с китайцами, только что принес поднос с завтраком. – Алоха! Вот кушать, есть! Я должен вас отвести в дом Хаки-нуи, он сказать, вы приехать.
Сегодня вечером он словно побывал в промерзшем океане. Лед жжет – кончики пальцев, разум. До потери всех чувств. До пустоты.
Свет в спальне потух, остались только покачивающиеся розовые фонари.
Он вернулся в номер, медленно вошел в спальню.
Леда опустила москитную сетку – бледный траур спускался с потолка.
Он использовал сетку как укрытие, чтобы она не видела его в темноте. Прислонился к стене.
– Сэр, – ее голос был тихим и мягким
– Спи! Я здесь, я не уйду.
Внутри бледной сетки появилась тень.
– Ты не собираешься ложиться?
– Спи, Леда, спи.
Она еще долго сидела. Его глаза привыкли к темноте, но он не видел выражения лица Леды. В конце концов она легла на подушку. Через два часа тихий смех и голоса на веранде и на газоне смолкли, лунный свет бледными лентами лег на пол спальни, а ее ровное дыхание сказало ему, что она заснула.
34
Леду разбудил шум прибоя, очень ясный этим ранним утром. Ветра не было. Бесконечно мягкий воздух Гаваев поцеловал ее кожу. За окном с откинутыми занавесками сверкали красные гроздья поинкианы на фоне зеленой листвы.
Сэмьюэл должен проследить всю цепочку – без спешки, внимательно. Кто же расспрашивал о нем? В Китай-городе все сочли бы странным, если бы он проигнорировал эти расспросы.
Потребовалось только несколько дней, и выяснилось, что след ведет к огромному баркасу, стоящему на якоре у маленького острова в Жемчужной бухте. Хорошо, что след не уходил на плантации, где затерялся бы среди постоянно прибывающих рабочих.
Тишина – это особенность Жемчужной бухты; тишина, аквамарин и серебристая рябь воды. Полугавайец-по-лупортугалец стал временным спутником Сэмьюэла. Это был один из тех рыбаков, которые не задают лишних вопросов и потом не раскроют рта. Он греб размеренно, шляпа глубоко надвинута на глаза. Через равные интервалы издавал глубокий вздох.
Лицо Сэмьюэла тоже пряталось в тени его шляпы, он рыбачил, глядя не столько на сам баркас, сколько на дорожки, ведущие к нему.
Его противники не приложили особых усилий, чтобы замаскироваться. Может быть, просто не чувствовали необходимости.
Они выбрали удачное место – хороший обзор бухты, даже ночью не проберешься незамеченным. На барже было четверо, еще трое, насколько ему известно, в городе. Неясно, сколько их всего.
Имя одного из них – Икено. Нет смысла гадать, настоящее ли оно. Японцы любят менять имена с легкостью, которая изумляет иностранцев: новое имя – знак нового жизненного предназначения.
Без сомнения, Икено изменит имя, если ему удастся соединить части Гокуакумы.
Ставки высоки, козырная карта достанется тому, у кого будет сатанинский "меч.
Люди Икено следили за отъезжающими. Дожену пришлось бы, если бы он захотел покинуть острова вместе с лезвием Гокуакумы, делать это нелегально – через горы, потом в нанятом у контрабандистов каноэ, затем пересесть на океанское судно, но это потребовало бы слишком много везения.
«Дело Дожена», – подумал Сэмьюэл. Он не знал, ни где спрятано лезвие, ни как и куда Дожен собирается его перенести. Сэмьюэл только представил убежище и тайный ход в горы.
Лезвие будет в его доме, который Леда обставляет со счастливой улыбкой, а Дожен изображает мастерового.
Все тихо, но все словно затаилось. Может быть, пройдет еще день. Или год. Когда-нибудь Дожен сделает свой ход – лезвие окажется в доме с названием «Вздымающееся море». А потом японец исчезнет.
Сэмьюэл из-под опущенных полей шляпы смотрел на баркас. Ненависть все еще не отпускала его. Ему было безразлично – в сохранности ли меч, он думал о том, считают ли охотники за добычей, что ему известно местонахождение лезвия. Кражу в Лондоне вполне можно рассматривать как проявление желания обрести рукоять и воссоединить Гокуакуму.
Он не стал бы этого делать – всему виной случай и невидимые нити. Если бы он знал…
Его противники будут искать слабости. У Дожена их не было. Сэмьюэл же уязвим. Уже само существование Леды – его слабость. Их преимущество. Дом не обеспечивал полной безопасности, в отеле еще хуже. Если даже Дожен уедет вместе с лезвием, будут ли охотники это знать? Будут ли уверены, что лезвия здесь нет? Уедут ли они отсюда, считая, что Сэмьюэл не знает ничего…
«Так рассуждают американцы, – сказал бы Дожен, – а не люди с востока. Твоя жизнь иллюзия. Когда тебя похоронят, – никто не уйдет с тобой и не будет любить. Смерть наступает в одно мгновение – есть предшествующее, а есть последующее. Нужно жить каждый день так, как будто умрешь ночью».
Он не хотел умирать сегодня ночью. У него было много иллюзий, но Леда не была иллюзией.
Из-за нее он не мог продумать мысль до конца. Он полагал, что если у охотников будут лезвие и рукоять, то его роль и роль Леды – будет сыграна.
Предательство. Он думая о том, что Дожен прочтет эту мысль, отголосок мысли. Он знал, что Дожен не доверяет ему.
Семнадцать лет.
Японцы говорят: «Окаге сама де» – «Я стал таким, каков есть, потому что ты сделал меня таким».
Я обязан тебе, Дожен.
Он закрыл глаза, чувствуя нетелесную боль.
Леда никогда бы не добилась таких успехов, если бы не помощь мистера Дожена и Манало. Гавайец носил стулья, цветы в горшках, возил ее в коляске на ленчи и чай, куда ее приглашали чуть ли не ежедневно. Через неделю она предложила Манало не гнать коляску так быстро.
Мистер Дожен оказался чрезвычайно полезен. Леда раньше никогда бы не подумала, что мебель таких простых конструкций может быть столь привлекательна. Ей теперь казалось, что легкие, плетеные лаухало намного изящнее тяжелых дсовров. А чего стоил только один секретер с маленькими дверцами, изящными ящичками, издающими музыкальные звуки, стоило их выдвинуть, – новшество, которым мистер Дожен, казалось, очень гордится.
– Шкаф для молодая жена, – сказал он. – Все японские жены приносить муж домой такое. Вам нравится, миссис Самуа-сан?
– Да, прекрасно. И кровать великолепна. Он наклонился и нежно коснулся рукой спинки, на которой была вырезана изящная фантастическая птица с раскрытыми крыльями.
– Доброго счастья! Японцы говорят: «Тцуру ва зеннен» – «Жить тысяча лет, как журавль».
– Это такой знак? Символ?
– Да, доброе пожелание. Жить долго. Журавль жить тысяча лет. Свадьба, рождение, праздник – делают много журавли из бумаги. Все летают. Счастье тысяча лет.
Леда посмотрела на него с улыбкой:
– Какая хорошая традиция! – она коснулась теплого дерева. – «Жаль, что я не знала» об этом до Рождества. Единственное, что я нашла в одной книге, что сушеная рыба – хороший подарок.
– Сухая рыба. Хей! Журавль. Голубка. Пирог из риса. Бамбук хорошо. Бамбук – не ломается преданная дружба.
– А он понимает все это? И знает о журавлях, голубях, бамбуке?
– Самуа-сан? Понимать.
– Вы думаете, ему понравится, если я повешу где-нибудь несколько бумажных корабликов?
– Да, хорошо. Может быть, дома бывать больше? Уже не первый раз Дожен пытался испытать ее.
– Он очень занят, его дело требует много времени.
– Да, – Дожен поклонился, как будто в знак того, что она в точности ответила на его вопросы.
– Но это было бы хорошо, – она прислонилась к прохладному дверному косяку, – я хочу, чтобы он был здесь счастлив.
– Я знать леди, которая делает журавли. Вы покупать?
– Да, я куплю несколько. Тысячу?
– Тысячу. Пусть висеть. Красиво. Несколько голубки, может быть. Я писать записка.
Он достал блокнот и карандаш из невидимого кармана и что-то написал на своем языке. Вырвал листок, сложил его, протянул ей.
– И, может быть, еще бамбук? Дожен кивнул.
– Манало везти миссис Самуа-сан в город, потом к Обазан покупать журавли. Корзина бамбука. И еда.
– Спасибо.
Дожен спрятал блокнот, позвонил в колокольчик. Тихо сказал Леде, пока она прятала записку в карман:
– Сказать секрет, Самуа-сан? Я рад. Вы – хороший жена, – он поклонился. – Журавль на кровать – подарок. Вам. Я дарить.
– О, – растроганно сказала Леда, – спасибо! – Она почувствовала, что смущена. – Я действительно хочу быть хорошей женой. Но я не всегда знаю, как.
– Есть кровать. Танду. Теперь нужно ханауоме-таку.
– Что это такое?
Дожен нарисовал в воздухе круг.
– Малый-малый стол. Самуа-сан делать его давно. О, давно. Был мальчик. Дарить леди Эшланд. Невеста должна ехать дом, где мать, взять ханауоме-таку и принести дом, ще муж. После свадьба.
Леда с любопытством посмотрела на него:
– Мистер Джерард сделал одну из этих вещей?
– Стол для невеста. Я помогать. Может быть, пятнадцать лет. Миссис Самуа-сан поехать в дом леди Эшланд, здесь, Гавайи, видеть стол, – он прикрыл глаза. – Да? Вы поехать? Привезти стол для невеста? Токда все о'кей! Хороший свадьба. Хороший жизнь. Самуа-сан приходить дом – хорошо. Она улыбнулась.
– Я уверена, что это хорошая мысль, но…
– Хорошо! Я рисовать.
Он вынул блокнот и сделал набросок. Вначале ей показалось, что это какой-то иероглиф. Она смотрела, как появляется нечто похожее на декоративную решетку для растений, три ножки, квадратная верхушка, низкая круглая полка.
– Вы ехать в дом Эшланд. Везти стол.
– Я не думаю, что это удобно.
– Пятнадцать лет, в спальне леди Эшланд. Вы видеть стол. Везти сюда.
– Мистер Дожен, боюсь, что я не могу ничего взять из их дома!
– Нет, нет! Это принадлежать вам! – он взмахнул руками. – Для невеста. Леди Эшланд понимать. Она знать.
– Но я…
– Самуа-сан любить ханауоме-таку. Он видеть – вы уважать.
Леда закусила губу. Дожен поклонился.
– Он видать. Он знать. Без слова.
Довольно долгое предисловие по поводу «малый-малый стол».
Как-то за ужином Леда высказала, как могла, мысль Дожена. Сэмьюэл отнесся без особого энтузиазма:
– Возможно, ты и сможешь забрать его у Эшландов. Но я буду чувствовать себя, как разрушитель домашнего очага.
Мистер Дожен помахал перед лицом Сэмьюэла рукой, словно выражая несогласие.
– Молодая жена. Она привезти. Без этого – нет счастья. Не тяжело, да? Леда вздохнула.
– Я подумаю.
И она решилась. Этой ночью она лежала на новой кровати, слушая шорох красной бумаги – множество красных журавликов на длинных нитях трепетали в воздухе, спускаясь с бамбуковых перекладин, укрепленных на потолке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Каким-то таинственным путем появился кофе на серебряном подносе – мальчик вошел, а потом исчез, как тень.
Сэмьюэл начал ходить вдоль огромного окна, выходящего на балкон.
Леда взяла чашку с кофе. Ее освещал только фонарь с красным бумажным абажуром, а также пробивался свет сквозь незадернутые наполовину венецианские гардины.
– Зачем ты вернулась? – спросил он. Она .размешала сахар.
– Потому что это неправильно. Я не должна уезжать.
– Я сказал тебе, что ты свободна. Ее губы упрямо изогнулись.
– И это неправильно.
– Ты должна была уехать, – гардины зашуршали, когда он задел их рукой, – черт возьми, я не могу… не могу обещать… Уезжай отсюда! Ты не обязана быть со мной!
– Брак – это определенные обязательства, скрепленные торжественной клятвой. Не знаю, как я смогу поддерживать тебя в горе и радости, если буду на непреодолимом расстоянии.
– Это все комедия! И ты бы дала клятву, если бы знала, как все будет? Она встала.
– Это не комедия. Я не позволю тебе говорить так!
– Ты слишком великодушна! Прямо святая!
– Ты хочешь посмеяться? Ты забыл даже выразить чистосердечное сожаление, что я не та, на которой ты хотел жениться!
– Я не жалею об этом, – пробормотал он.
– Нет? Я полагаю, что ты просто решил использовать меня как замену. Как видишь, я тоже дошла до насмешки. Ты меня к этому вынудил. Надеюсь, ты удовлетворен!
– Я не жалею, – повторил он. – Я не жалею. Я люблю тебя!
Сэмьюэл почувствовал, как участилось его дыхание. Он словно завис над пропастью – бездонной пропастью, без всякой опоры.
– Но это ничего не меняет. Я не хочу, чтобы ты была здесь, на островах. Я не хочу, чтобы ты была в моем доме. Это ясно?
Он видел ее отражение в зеркале. Неподвижность. На лице ничего не прочесть. Пальмы за окнами издавали легкий шорох. Сквозняк раздвинул гардины, пробрался в комнату.
Она тихо заговорила.
– Дорогой сэр, я никогда не считала вас человеком неразумным. Но то, что вы говорите, мне непонятно.
– Забудь! Просто забудь!
Он прошел в спальню, проверил засов.
Коща она вошла, Сэмьюэл стоял в сумеречном свете фонаря, глядел на кровать с сеткой от москитов. Леда тихо сказала:
– Я не смогу. Не смогу забыть.
– Забудь! Оставайся или уезжай! Поступай, как хочешь!
– Я никогда не хотела уезжать. Я слишком люблю тебя, ты знаешь.
Он быстро взглянул на нее:
– Боже, где безупречность манер? Когда джентльмен признается в любви, – он сделал вид, что цитирует по памяти из какой-то книги, – то леди должна ответить уклончиво, чтобы он не выглядел полным идиотом.
Она смотрела на него, затем потупила взгляд.
– Ты думаешь, то, что я сказала, неправда?
– Зная все обо мне, ты не можешь это чувствовать. Леда продолжала смотреть в пол.
– Все, что я знаю о тебе, – замечательно. Он рассмеялся, громко, грубо.
– Вот как!
– Все, – повторила она.
– Ты знаешь, да? Она сказала тебе? Она подняла глаза, в них светилась нежность. Он почувствовал, как у него засосало под ложечкой. Сэмьюэл не двинулся с места.
– Я люблю тебя.
– Это невозможно.
– Возможно.
Воздух с трудом находил путь в его легкие.
– Ты не должна это говорить. Я же сказал тебе, не должна…
Она упрямо подняла подбородок.
– Тем не менее я говорю. Он хотел уйти.
– Ты лжешь, ты не можешь.
– Я не хочу спорить с тобой. Накануне нашего первого вечера после свадьбы леди Тэсс упомянула несколько вещей, которые казались ей важными, имеющими отношение к нашему… к нашему браку. Она сказала, что тебе это не понравится, я вижу, что это так. Я очень сожалею, если ты видишь во мне недостатки, но я считаю, что ничего из того, что она сказала, ничто из того, что я узнала, общаясь с тобой, не заставит меня чувствовать к тебе иные чувства, кроме уважения и заботы, – ее голос начал дрожать.
Внутри него что-то дрогнуло. Он протянул руку. Прижал Леду к себе.
– Даже это?
Он крепко поцеловал ее, сжимая изо всех сил, хотя знал, что ей больно.
Цветок на ее корсете смялся, источая пряный аромат. Его руки скользили по ее телу. Пальцы находили соблазнительные изгибы, кружили по ним, подминая бело-красную юбку.
Сэмьюэл был возбужден… Намеренная грубость, мгновенная страсть… Вторжение.
Он отпустил ее внезапно, как и схватил.
В полосах розового цвета она выглядела взъерошенной, но привлекательной, глаза широко открыты.
– Да, даже это, – она отвернулась, расправила юбку. – . Потому что я наполовину француженка. Француженка, понимаете ли. И я знаю, что ты будешь сожалеть, если намеренно причинишь мне боль.
Да, он сожалел. Он хотел гладить ее волосы, ласкать. Но сейчас не осмеливался даже коснуться ее. Она не захотела бы эгего. Сэмьюэл даже не пытался понять, какое ко всему этому имеет отношение то, что она наполовину француженка.
Это – Леда, которая болтает невинный вздор, упрямая, нежная, решительная, неразумная; знать все то, что сидит в нем, знать, кем он был, и называть его замечательным… И говорить, что любит….
«А если я испугаюсь?» – спросил Сэмьюэл однажды у Дожена, давно, очень давно. И японец сказал: «Испугаешься? Страх рождается от противостояния, от борьбы. Всегда иди по течению, не противодействуй».
Тогда он понимал. В борьбе иди вместе с врагом, познай его.
Но теперь он не понимал. Взглянул на Леду и почувствовал, как огонь внутри него гаснет, гаснет, не оставляя даже пепла… Ничего.
Она глянула на него через плечо:
– Я хочу, чтобы ты остался со мной сегодня. Как уязвим, как не защищен отель!
– Я подожду на балконе, пока ты переоденешься. По ее губам скользнула улыбка:
– Конечно, я недолго. Только несколько секунд. Он прошел в гостиную. Свет бумажного фонаря остался в спальне. За окном тихо покачивалась лампа, отбрасывая кружки света, скачущие по траве. В дальнем конце газона стояла парочка, следя за игрой световых узоров. Еще больше желтых полос упало на траву, когда Леда зажгла электричество в спальне.
Сэмьюэл видел, как белые фигуры официантов скользят вдоль столиков на веранде – с естественной грацией. Увидел и услышал, как китайский служащий ругается из-за того, что ему принесли воду со льдом вместо лимонного мороженого.
Медленное умирание. Отстраненность желаний и сомнений, отстраненность от самого себя. Стать тенью и свободно парить в темноте.
Она почувствовала себя счастливой, слегка удивленной, когда увидела сетку над собой.
Сэмьюэла в спальне не было, но в гостиной чуть позвякивала посуда. Непричесанная, босая, она отодвинула сетку и пошла к двери в одной рубашке.
– Доброе утро, – сказала она нежно, только потом увидев Манало.
– Алоха, – гавайец, настоящий гигант по сравнению с китайцами, только что принес поднос с завтраком. – Алоха! Вот кушать, есть! Я должен вас отвести в дом Хаки-нуи, он сказать, вы приехать.
Сегодня вечером он словно побывал в промерзшем океане. Лед жжет – кончики пальцев, разум. До потери всех чувств. До пустоты.
Свет в спальне потух, остались только покачивающиеся розовые фонари.
Он вернулся в номер, медленно вошел в спальню.
Леда опустила москитную сетку – бледный траур спускался с потолка.
Он использовал сетку как укрытие, чтобы она не видела его в темноте. Прислонился к стене.
– Сэр, – ее голос был тихим и мягким
– Спи! Я здесь, я не уйду.
Внутри бледной сетки появилась тень.
– Ты не собираешься ложиться?
– Спи, Леда, спи.
Она еще долго сидела. Его глаза привыкли к темноте, но он не видел выражения лица Леды. В конце концов она легла на подушку. Через два часа тихий смех и голоса на веранде и на газоне смолкли, лунный свет бледными лентами лег на пол спальни, а ее ровное дыхание сказало ему, что она заснула.
34
Леду разбудил шум прибоя, очень ясный этим ранним утром. Ветра не было. Бесконечно мягкий воздух Гаваев поцеловал ее кожу. За окном с откинутыми занавесками сверкали красные гроздья поинкианы на фоне зеленой листвы.
Сэмьюэл должен проследить всю цепочку – без спешки, внимательно. Кто же расспрашивал о нем? В Китай-городе все сочли бы странным, если бы он проигнорировал эти расспросы.
Потребовалось только несколько дней, и выяснилось, что след ведет к огромному баркасу, стоящему на якоре у маленького острова в Жемчужной бухте. Хорошо, что след не уходил на плантации, где затерялся бы среди постоянно прибывающих рабочих.
Тишина – это особенность Жемчужной бухты; тишина, аквамарин и серебристая рябь воды. Полугавайец-по-лупортугалец стал временным спутником Сэмьюэла. Это был один из тех рыбаков, которые не задают лишних вопросов и потом не раскроют рта. Он греб размеренно, шляпа глубоко надвинута на глаза. Через равные интервалы издавал глубокий вздох.
Лицо Сэмьюэла тоже пряталось в тени его шляпы, он рыбачил, глядя не столько на сам баркас, сколько на дорожки, ведущие к нему.
Его противники не приложили особых усилий, чтобы замаскироваться. Может быть, просто не чувствовали необходимости.
Они выбрали удачное место – хороший обзор бухты, даже ночью не проберешься незамеченным. На барже было четверо, еще трое, насколько ему известно, в городе. Неясно, сколько их всего.
Имя одного из них – Икено. Нет смысла гадать, настоящее ли оно. Японцы любят менять имена с легкостью, которая изумляет иностранцев: новое имя – знак нового жизненного предназначения.
Без сомнения, Икено изменит имя, если ему удастся соединить части Гокуакумы.
Ставки высоки, козырная карта достанется тому, у кого будет сатанинский "меч.
Люди Икено следили за отъезжающими. Дожену пришлось бы, если бы он захотел покинуть острова вместе с лезвием Гокуакумы, делать это нелегально – через горы, потом в нанятом у контрабандистов каноэ, затем пересесть на океанское судно, но это потребовало бы слишком много везения.
«Дело Дожена», – подумал Сэмьюэл. Он не знал, ни где спрятано лезвие, ни как и куда Дожен собирается его перенести. Сэмьюэл только представил убежище и тайный ход в горы.
Лезвие будет в его доме, который Леда обставляет со счастливой улыбкой, а Дожен изображает мастерового.
Все тихо, но все словно затаилось. Может быть, пройдет еще день. Или год. Когда-нибудь Дожен сделает свой ход – лезвие окажется в доме с названием «Вздымающееся море». А потом японец исчезнет.
Сэмьюэл из-под опущенных полей шляпы смотрел на баркас. Ненависть все еще не отпускала его. Ему было безразлично – в сохранности ли меч, он думал о том, считают ли охотники за добычей, что ему известно местонахождение лезвия. Кражу в Лондоне вполне можно рассматривать как проявление желания обрести рукоять и воссоединить Гокуакуму.
Он не стал бы этого делать – всему виной случай и невидимые нити. Если бы он знал…
Его противники будут искать слабости. У Дожена их не было. Сэмьюэл же уязвим. Уже само существование Леды – его слабость. Их преимущество. Дом не обеспечивал полной безопасности, в отеле еще хуже. Если даже Дожен уедет вместе с лезвием, будут ли охотники это знать? Будут ли уверены, что лезвия здесь нет? Уедут ли они отсюда, считая, что Сэмьюэл не знает ничего…
«Так рассуждают американцы, – сказал бы Дожен, – а не люди с востока. Твоя жизнь иллюзия. Когда тебя похоронят, – никто не уйдет с тобой и не будет любить. Смерть наступает в одно мгновение – есть предшествующее, а есть последующее. Нужно жить каждый день так, как будто умрешь ночью».
Он не хотел умирать сегодня ночью. У него было много иллюзий, но Леда не была иллюзией.
Из-за нее он не мог продумать мысль до конца. Он полагал, что если у охотников будут лезвие и рукоять, то его роль и роль Леды – будет сыграна.
Предательство. Он думая о том, что Дожен прочтет эту мысль, отголосок мысли. Он знал, что Дожен не доверяет ему.
Семнадцать лет.
Японцы говорят: «Окаге сама де» – «Я стал таким, каков есть, потому что ты сделал меня таким».
Я обязан тебе, Дожен.
Он закрыл глаза, чувствуя нетелесную боль.
Леда никогда бы не добилась таких успехов, если бы не помощь мистера Дожена и Манало. Гавайец носил стулья, цветы в горшках, возил ее в коляске на ленчи и чай, куда ее приглашали чуть ли не ежедневно. Через неделю она предложила Манало не гнать коляску так быстро.
Мистер Дожен оказался чрезвычайно полезен. Леда раньше никогда бы не подумала, что мебель таких простых конструкций может быть столь привлекательна. Ей теперь казалось, что легкие, плетеные лаухало намного изящнее тяжелых дсовров. А чего стоил только один секретер с маленькими дверцами, изящными ящичками, издающими музыкальные звуки, стоило их выдвинуть, – новшество, которым мистер Дожен, казалось, очень гордится.
– Шкаф для молодая жена, – сказал он. – Все японские жены приносить муж домой такое. Вам нравится, миссис Самуа-сан?
– Да, прекрасно. И кровать великолепна. Он наклонился и нежно коснулся рукой спинки, на которой была вырезана изящная фантастическая птица с раскрытыми крыльями.
– Доброго счастья! Японцы говорят: «Тцуру ва зеннен» – «Жить тысяча лет, как журавль».
– Это такой знак? Символ?
– Да, доброе пожелание. Жить долго. Журавль жить тысяча лет. Свадьба, рождение, праздник – делают много журавли из бумаги. Все летают. Счастье тысяча лет.
Леда посмотрела на него с улыбкой:
– Какая хорошая традиция! – она коснулась теплого дерева. – «Жаль, что я не знала» об этом до Рождества. Единственное, что я нашла в одной книге, что сушеная рыба – хороший подарок.
– Сухая рыба. Хей! Журавль. Голубка. Пирог из риса. Бамбук хорошо. Бамбук – не ломается преданная дружба.
– А он понимает все это? И знает о журавлях, голубях, бамбуке?
– Самуа-сан? Понимать.
– Вы думаете, ему понравится, если я повешу где-нибудь несколько бумажных корабликов?
– Да, хорошо. Может быть, дома бывать больше? Уже не первый раз Дожен пытался испытать ее.
– Он очень занят, его дело требует много времени.
– Да, – Дожен поклонился, как будто в знак того, что она в точности ответила на его вопросы.
– Но это было бы хорошо, – она прислонилась к прохладному дверному косяку, – я хочу, чтобы он был здесь счастлив.
– Я знать леди, которая делает журавли. Вы покупать?
– Да, я куплю несколько. Тысячу?
– Тысячу. Пусть висеть. Красиво. Несколько голубки, может быть. Я писать записка.
Он достал блокнот и карандаш из невидимого кармана и что-то написал на своем языке. Вырвал листок, сложил его, протянул ей.
– И, может быть, еще бамбук? Дожен кивнул.
– Манало везти миссис Самуа-сан в город, потом к Обазан покупать журавли. Корзина бамбука. И еда.
– Спасибо.
Дожен спрятал блокнот, позвонил в колокольчик. Тихо сказал Леде, пока она прятала записку в карман:
– Сказать секрет, Самуа-сан? Я рад. Вы – хороший жена, – он поклонился. – Журавль на кровать – подарок. Вам. Я дарить.
– О, – растроганно сказала Леда, – спасибо! – Она почувствовала, что смущена. – Я действительно хочу быть хорошей женой. Но я не всегда знаю, как.
– Есть кровать. Танду. Теперь нужно ханауоме-таку.
– Что это такое?
Дожен нарисовал в воздухе круг.
– Малый-малый стол. Самуа-сан делать его давно. О, давно. Был мальчик. Дарить леди Эшланд. Невеста должна ехать дом, где мать, взять ханауоме-таку и принести дом, ще муж. После свадьба.
Леда с любопытством посмотрела на него:
– Мистер Джерард сделал одну из этих вещей?
– Стол для невеста. Я помогать. Может быть, пятнадцать лет. Миссис Самуа-сан поехать в дом леди Эшланд, здесь, Гавайи, видеть стол, – он прикрыл глаза. – Да? Вы поехать? Привезти стол для невеста? Токда все о'кей! Хороший свадьба. Хороший жизнь. Самуа-сан приходить дом – хорошо. Она улыбнулась.
– Я уверена, что это хорошая мысль, но…
– Хорошо! Я рисовать.
Он вынул блокнот и сделал набросок. Вначале ей показалось, что это какой-то иероглиф. Она смотрела, как появляется нечто похожее на декоративную решетку для растений, три ножки, квадратная верхушка, низкая круглая полка.
– Вы ехать в дом Эшланд. Везти стол.
– Я не думаю, что это удобно.
– Пятнадцать лет, в спальне леди Эшланд. Вы видеть стол. Везти сюда.
– Мистер Дожен, боюсь, что я не могу ничего взять из их дома!
– Нет, нет! Это принадлежать вам! – он взмахнул руками. – Для невеста. Леди Эшланд понимать. Она знать.
– Но я…
– Самуа-сан любить ханауоме-таку. Он видеть – вы уважать.
Леда закусила губу. Дожен поклонился.
– Он видать. Он знать. Без слова.
Довольно долгое предисловие по поводу «малый-малый стол».
Как-то за ужином Леда высказала, как могла, мысль Дожена. Сэмьюэл отнесся без особого энтузиазма:
– Возможно, ты и сможешь забрать его у Эшландов. Но я буду чувствовать себя, как разрушитель домашнего очага.
Мистер Дожен помахал перед лицом Сэмьюэла рукой, словно выражая несогласие.
– Молодая жена. Она привезти. Без этого – нет счастья. Не тяжело, да? Леда вздохнула.
– Я подумаю.
И она решилась. Этой ночью она лежала на новой кровати, слушая шорох красной бумаги – множество красных журавликов на длинных нитях трепетали в воздухе, спускаясь с бамбуковых перекладин, укрепленных на потолке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41