Виргиний не обратил внимания на их движение и не двигался с места, пристально глядя на прялку Амальтеи, как бы обдумывая какой-то план.
Один из слуг повторил возглас жрецов:
– Пора... пора!..
Виргиний мельком взглянул и качнул головой отрицательно с едва заметною улыбкой при этом.
– Не поведут же его насильно! – тихо сказал другой слуга своему товарищу.
– Тулл Клуилий не станет стараться о его гибели.
– Если Руф помер, ему все равно до его внука; если жив, то...
– То царь едва ли казнит его.
– Все это они просто подстраивают на что-то.
– Децим Виргиний! – громко окликнул жрец Марса. – Что же ты молчишь? Да говори же! Поедем отсюда! Скажи, на что решился.
Улыбка Виргиния стала еще заметнее, выразительнее, только никто не понял ее затаенного смысла. Он повернулся к окликнувшему и с дрожью в голосе ответил как бы машинально:
– Пора... пора!
ГЛАВА XXXIX
Каменная глыба рухнула!..
Слуги были правы в своих перешептываниях: жрецы не намеревались губить Виргиния; из них Клуилий даже надеялся в скором времени подчинить этого слабохарактерного юношу своему влиянию, искусно играя на его живых струнах религиозных суеверий римского культа в простом уме, которому не привился даже скептицизм Тита-лодочника, слывшего колдуном по его уверениям в возможности без вреда сноситься с Инвой.
Виргиний был наивен в своих верованиях, прост и податлив. Ласка и угроза действовали на него одинаково могущественно. Он наговорил деду дерзостей, решил умереть... Клуилий знал, что это не больше, как непрочная вспышка огорченного сердца, разбитых надежд... Виргиний, думалось жрецу, к вечеру же раздумает умирать, ночью успеет выплакать все свое горе неудачной любви, а к следующему утру помирится с дедом живым, а еще легче мертвым, стоит увезти его отсюда, из этого дома конфискованного у Турна, где все напоминает погубленную семью управляющего и Скаврова сына.
Жрец Марса был вполне солидарен мнениям Клуилия; он ничуть не был, как и тот, ни смущен, ни озадачен видом и поведением Виргиния.
Он был великодушнее его мрачного товарища, более чуток к страданиям других людей, хоть тоже нередко поступался совестью ради своих жреческих или придворных целей.
Он шепотом совещался с Клуилием о том, что Виргиний не сумеет вызвать их агента, играющего роль Инвы, – Авл к нему не пойдет в Палатинском гроте, а гротов деревенских юноша даже не найдет.
Клуилий согласился с таким мнением и они решили предоставить ему свободу действий.
Они тихо ехали все трое в повозке; за ними слуги несли Руфа, уложенного на широкую скамью, так как устраивать похороны такого важного лица в деревне, где он умер, а не в городском доме, было бы в высшей степени неприлично.
На том месте болотной топи, где Виргиний когда-то простился со своим другом, а потом видел Инву – теперь там валялись и медленно гнили не затонувшие деревянные носилки, брошенные туда поселянами вместе с чучелом Грецина после выполнения колдовских обрядов над ним.
Поместившись на лежавший там плотный, объемистый манекен, сидел человек-медведь, облокачиваясь на свое колено, сетуя в глубокой, скорбной думе о гибели всех, кто ему мил на свете.
Сивилла Диркея, через которую он, считаемый за Авла, легче нежели от ее матери, выведывал все затеи губителей, стояла на берегу топи, напевая похоронные «тристы», составленные из ее собственных, нередко бессмысленных, импровизаций.
Богатырь Арпин, крывшийся в шкуре медведя, горевал, слушая эти грустные напевания полоумной девушки.
Зная весь мрачный трагизм ее ужасной жизни, Арпин жалел Диркею больше, чем презирал; он понимал ее страданья, понимал, что сделало ее такою, она убила своею рукою обольстившего и бросившего ее Вулкация, выполнила над ним приговор, когда он попал в проскрипты, потому что слишком пламенно и неизменно любила его.
Луна на ущербе слабо освещала эти две странные фигуры – растрепанной колдуньи с искаженным лицом и медведя с человеческим торсом.
Медведь намеревался моментально убежать при появлении чужих людей, но знакомы с ним, как с предполагаемым Авлом, Клуилий остановил его формальным возгласом:
– Жертва!
Гнусавый голос фламина Януса резко прозвучал в тишине болотной пустыни.
Медведь встал на носилках, как на плоту, выпрямился во весь свой огромный рост, опираясь на дубину, постоял, испытующе глядя на группу пришедших, плохо видных при половинной луне, – кто они и сколько их, – потом отвязал от пояса своей холщевой одежды какой-то маленький глиняный инструмент вроде воронки или дудки-окарины, приставил его ко рту и издал страшный рев, раздавшийся на все болото, усиливаемый еще ужаснее горными отголосками в ночной тиши деревенского безлюдья.
– Кому нужен Сильвин рамнийских лесов, полей и болот? – спросил он громоподобным тоном.
Виргиний никогда ничего подобного не слышал и ему невольно мнилось, что Диркея права, а жрецы ошибаются, что леший совсем не Авл, а настоящее чудовище римской мифологии. Всякая мысль бороться за Амальтею пропала у юноши; осталась возможность умолять, сулить дары, но и эта надежда меркла от уверенности, что разбойник, играющий роль Сильвина, растерзал красавицу за ее отказ принадлежать ему добровольно.
Клуилий, напротив, смело заговорил.
– Децим Виргиний Руф младший прибыл с нами известить тебя, гений рамнийских лесов и болот, что дед его, Децим Виргиний Руф старший, только что скончался.
Медведь подпрыгнул на досках, чуть не выронив из руки дудку и, забыв приложить ее ко рту, издал крик, который мог бы показаться вполне человеческим, если бы этому не воспрепятствовала зубастая челюсть его маски, придавшая и без инструмента его голосу тон рева.
– Каменная глыба наконец рухнула!
Сивилла Диркея издала вопль, в котором тоже ясно слышалась примесь радостного оттенка, повторяя возглас Сильвина:
– Каменная глыба рухнула!
Она готовилась запеть на эту тему стихотворную импровизацию, но Клуилий перебил ее новым возвещением.
– Децим Виргиний Руф пришел выкупить у тебя, могучий Сильвин, женщину, отданную тебе его дедом в залог обещанной другой жертвы.
Медведь готов был сорвать с себя маску, чтобы вернуться в общество людей, которое покинул от преследований Руфа, как проскрипт наставшей тирании.
– Виргиний свободен! – кричал он в исступлении. – Пусть придет и возьмет любимую женщину сам из моей пещеры!
Молодой проскрипт готов был открыться другу, игнорируя все последствия, могшие быть от присутствия жрецов и слуг, но его остановило нечто, ужаснувшее и всех других.
Это был раздавшийся сзади толпы голос, тоном похожий на удары палкою в доску, – «деревянный» голос, слишком хорошо знакомый всем этим людям.
– Децим Виргий Руф младший лжет! Децим Виргиний Руф старший не умер... Каменная глыба еще не рухнула... Я жив... Я здесь.
Принесенный старик, которого считали уже трупом, вскочил со скамьи, сгоряча отвесил по звонкой пощечине двоим из своих рабов, и накинулся на внука.
– Щенок, дурак, червяк, обрадовался! Вместо того, чтобы сетовать над умершим дедом, слезами обливаться, рыдать, ты о ком думаешь? Что затеял? Куда пошел?
Удары костлявой руки, один другого больнее, посыпались на несчастного юношу, который, обливаясь слезами от боли и нового горя, едва выговаривал слова в напрасной попытке оправдания.
– Дедушка, мы несли тебя в Рим, домой; сам скажешь, что оставить в деревне было бы неприлично... Я сюда пошел не нарочно, а мимоходом; вот и почтенные жрецы, друзья твои, свидетели...
– Друзья! – перебил Руф, скрипнув зубами от злости. – Я только что простил Клуилию его каверзы против меня у Тарквиния, а едва я глаза сомкнул в обмороке, сочтенный мертвым, Клуилий льстит тебе... Судьба исполнила мое всегдашнее желание, казавшееся неисполнимым; я хотел знать, как вы отнесетесь, любезные, ко мне после моей смерти... Хоть бы, думалось, тогда одним глазком взглянуть в самую узкую щелочку между ресницами, хоть бы одно словечко ушком поймать, – как милый внучек станет деда на костер наряжать, украшать... Слишком много и видел, и слышал!
– Да, послушай, Руф... – начал возражать жрец Марса, но разгневанный фламин перебил его на полуслове продолжением горячей тирады.
– Вы все чуть не в пляс пустились с первой же минуты моей мнимой смерти! Хороши друзья! Очень верны мне! Если бы я был великим Понтифексом, я отрешил бы вас от должностей, а теперь мне остается только отрешить вас от моей дружбы.
И Руф в злобном издевательстве отвесил обоим жрецам низкий поклон, давая этим понять, что они могут удалиться.
ГЛАВА XL
Судьба или люди?
Старики отошли на некоторое расстояние от трясины, но там остановились, чтобы из любопытства следить за дальнейшими действиями Руфа, в высшей степени оскорбившись, стали злобно перешептываться о нем, жалея о его возвращении к жизни, так как по нежеланию Виргиния занять место деда, каждый из них моментально наметил своего кандидата на открывающуюся вакансию юпитерова фламина.
Уже совсем готовые поссориться и начать один против другого интриги, теперь жрецы моментально и безмолвно помирились на той идее, что Руфу оживать не следовало, это случилось совсем не кстати, теперь он на них, конечно, насплетничает Тарквинию целую гору всяких доносов, клевет, напраслин, и сделается им врагом непримиримым, – они слишком хорошо знали этого человека, чтобы надеяться на безнаказанность от него, а он им чересчур много наговорил дерзостей, чтобы могло получиться прощение от них. Равные ему саном фламины Марса и Януса были ужасно горды, чтобы прощать насмешки вроде саркастического поклона при рабах. Они стали шепотом совещаться о задуманном коварстве. Мрачный Клуилий излагал план, на каждый пункт которого его товарищ молча кивал в одобрении, или произносил отрывистые заметки в возраженье.
Между тем Руф снова накинулся на своего плачущего, избитого внука, который, однако, просил у него не прощения, а взывал, склонившись к его ногам в безмолвной скорби:
– Возврати мою Амальтею! Возврати ребенка! Прикажи Сильвину отпустить их! Он сейчас сказал, что они живы.
Но неумолимый старик-фанатик изрек совсем другой приказ:
– Выслушай мою волю, Инва, гений рамнийских лесов! Заточенную у тебя женщину в нынешнюю же ночь с ее ребенком задуши и сожри или утопи в болоте! Довольно этих нежностей! А ты, милый внучек, готовься вместо похорон деда справить свою свадьбу: я завтра же совершу твое обручение, а вскоре и брак с дочерью Атилия Ребила, которую тебе давно наметил.
– Дед! Никогда! – Вскричал Виргиний тоном полного отчаяния. – Амальтею и дитя ее утопят в болоте; утону в болоте и я.
Он прыгнул без колебаний в трясину с проявившеюся в эту минуту несломимою энергией железного римского духа, подобного духу его деда, но не испорченного, чистого.
Следивший за ним медведь с ловкостью умелого горца подхватил его в свои объятия, сжал, не давая вырваться, в лапах, подобных двум бревнам, обернулся спиною к фламину, которому до сих пор покорно служил, и опираясь на тяжелую дубину, зашагал прочь по болоту, больше не повинуясь.
– Инва! – закричал Руф, всплеснув руками с берега, – куда ты, куда, безумец! Подлец! Что ты делаешь? Я приказал тебе утопить дочь Грецина, а не моего внука... Стой! Назад! Инва! Авл! Разбойник! Я все донесу! Я пошлю рабов разорить твое логовище!
Но его брань прервалась на недоговоренной фразе; вместо нее раздался дикий крик, громкий всплеск вонючей трясины от падения в нее тяжелого тела, и Руфа не стало: – эта каменная глыба бессердечного деспотизма рухнула вторично и уже навсегда.
Одним из рабов показалось, что фламин, увлекшись бранью и горем, поскользнулся, оборвался с отвесного берега, т. е. ему отомстила Судьба, но другим мнилось, что дело произошло не столь просто: – незаметно подвинувшиеся к нему жрецы столкнули туда этого злого старика, отныне ставшего для них непримиримым врагом.
Руфа вынули из трясины без признаков жизни, потому что не слишком торопились при этой трудной работе, и понесли в Рим хоронить, как намеревались, пока считали его мертвым в обмороке, происшедшем от старческого утомления в бессонную ночь и, главное, от его злости.
Убывающая на ущербе луна тускло светила мрачной процессии. За одром с важностью выступали два жреца, делавшие вид, будто искренно жалеют товарища. Сивилла Диркея шла сзади них, завывая импровизированные тристы.
Юноша сгинул,
Скончался и дед.
О, Римляне, плачьте: –
Виргиниев нет!
Слушая эти завывания, шедшие не близко от жрецов, передние носильщики погребального одра осторожно перешепнулись:
– Она поет «юноша сгинул», а мне думается, молодой господин вернется. С чего ему погибать? Леший не задушит его, отпустит.
– Не, не вернется... к самнитам, к этрускам, хоть на край света сбежит, а уж к нам не вернется.
– С чего ты думаешь? Ведь каменная глыба-то рухнула.
И он кивнул на покойника. Его товарищ усмехнулся.
– Каменная глыба рухнула, а гранитный утес остался, и давит весь Рим.
– Кто?
– Тарквиний Гордый.
– Гм... гм... и ты думаешь, что молодой господин решится отказаться от богатого наследства?
– Виргиний предпочтет идти в поденщики, нежели служить такому тирану. Верь, друг, от Тарквиния все хорошие люди или погибнут или разбегутся.
– Кому же пойдет все, что старый Руф с таким скаредным тщанием копил всю жизнь? Ведь у него нет больше близких родственников с тех пор, как на войне убили его второго внука, Вулкация.
– Пойдет Бибакулу... Пойдет другим Виргиниям Руфам... Патрициев однофамильцев не мало.
– Пойдет оно не Бибакулу и не им, а заберет все себе Тарквиний Гордый... Увидишь!
И они всю дорогу препирались о том, кто виновен в смерти Руфа – судьба или люди?
ГЛАВА XLI
Представители богов
Все это происходило в те, еще не совсем культурные времена Рима, когда его жители и соседи искренно и наивно верили в возможность реального осуществления всех сказочных чудес на земле, когда им мнилось, будто по лугам прыгают козлоногие сатиры и фавны, гоняются за нимфами, собирающими цветы и ягоды; на горах живут и водят хороводы ореады, дриады качаются на древесных ветвях лесов; паниски выглядывают из дупла и гротов; ундины и наяды плещутся в волнах; каждый источник имеет своего водолея; сильвин бродит в полночь по болоту, а виалы сидят на перекрестках дорог.
Это была поэтическая эпоха детства римского народа, уже имевшего все задатки своей будущей доблести, но еще не доросшего до периода славы.
Это время детства Рима совпало с веком Сократа, Перикла, Фидия, с эпохой процветания греческой мифологии, начавшей захватывать с развитием колоний италийские племена; особенно легко и быстро Лациум с Римом во главе поддался ее чарующему обаянию сказочности с запутанными приключениями героев и богов.
Простой ум пахаря или воина не трудился разбираться в противоречиях этих иноземных сказаний с мифами латинского культа, довольствуясь их занимательностью.
Среди таких наивных сынов Ромула попадались субъекты, развивавшие мифологию дальше ее естественных пределов, – сами превращавшиеся в богов, игравшие их роли, в то же время отнюдь не перестававшие искренно верить в бытие настоящих существ, чье имя они приняли. Они становились усердными слугами или, напротив, судя по обстоятельствам своей предыдущей жизни и наклонностям, – врагами римских жрецов, греческих оракулов, деревенских колдунов и сивилл.
Одним из таких злополучных субъектов был Арпин, давний проскрипт Тарквиния и Руфа, убивший, защищаясь, их прежнего слугу, разбойника Авла.
Для успокоения собственной совести, у таких людей имелся особый софистический аргумент, будто они своими плутнями отнюдь не обманывают людей и не оскорбляют богов, а представляют собою нечто, подобное кумиру, который служит тоже не богом, а лишь его изображением, видимым символом, так и играющий роль бога есть живой его символ, кумир, которому поклоняются и приносят жертвы, как видимому представителю незримого олимпийца или героя, или низшего духа вроде водяных и леших.
Такими аргументами успокаивали свою совесть и ближних греческие жрецы-оракулы, влезавшие внутрь полых статуй, чтобы вещать устами кумира, уверяя молящихся, вопрошающих, будто на эти минуты бог вселяет в них свою силу и они говорят не от себя. Некоторые даже не плутовали сознательно, а сами верили в то, что говорили.
Арпин без труда уверил спасенную им семью погубленного управляющего, будто он получил неодолимую богатырскую силу и мог убить напавшего на него разбойника именно вследствие того, что дал обет Инва служить его олицетворителем на земле более усердным и достойным, нежели Авл.
Виргиний даже не стал ни о чем расспрашивать своего друга. Он долго не верил, как и его товарищи по несчастью, что перед ним настоящий сын Скавра, а не полудух мифологии, морочащий смертных принятием образа юноши, сочтенного погибшим, а потом обрадовался этому сильнее, чем возможности стать без препятствий мужем Амальтеи, и долго не шел к любимой женщине, из-за которой только что кинулся топиться;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19