Оно сказало мне в тиши норвежской ночи: «Ну и что? Пусть ты разобрался, что я иллюзия, что я продукт работы твоего мозга, пусть ты теперь понимаешь или думаешь, что понимаешь, почему с возрастом твои года протекают, как раньше протекали месяцы, твои месяцы мелькают, как раньше мелькали недели, а твои недели проносятся, как раньше проносились дни… Чем тебе это поможет?»
Я задумался… Я не мог найти ответа. Я мог сказать только, что теперь я знаю, что это общераспространенное явление – ощущать ускорение движения времени. И я поделился этим знанием с другими людьми!
«Ты так думаешь?» – ухмыльнулось Время и показало мне будущее – наш теперешний год. Никто о моей теории слыхом не слыхивал, и в интернете на поиск слова «хроноперцепция» выпадает только мой же сайт, где чудом сохранилась эта несчастная статья.
Тогда я бросился на время со своими мыслями по физике и космологии.
«Есть определенная несуразность в модели „Большого Взрыва“, когда всё мироздание являет собою крайне нестабильную сущность, разлетающуюся в разные стороны как следствие гигантского взрыва, когда всё сущее в мире было изначально сосредоточено в одной точке. Интуитивно ощущаемая несуразность эта ничуть не меньше, чем у модели мира, в которой весь мир вращался вокруг нас. Однако интуиция никогда не служила верным проводником в мире науки, особенно современной… Так или иначе, не будем ставить своей целью разрушение этой модели, а примем точку зрения Стивена Хокинга, который представляет Вселенную как сферу времени, по которой, в силу устройства нашего разума, мы путешествуемсонаправленно с термодинамической „стрелой“. Какой эффект на метафизическом уровне восприятия времени может произвести эта модель? Время существует как данность, от начала до конца, как бы одновременно, как одновременно существуют начальная и конечная станция на участке железной дороги. Разум, вся система которого построена на последовательном восприятии, не может существовать, а следовательно, и осознавать себя в каком-либо другом направлении, кроме как сонаправленно с термодинамической стрелой.
Для того чтобы проиллюстрировать это ограничение возможности восприятия времени, мы можем искусственно создать разумное существо, которое будет еще более ограничено, а именно – создав условия, в которых это существо будет испытывать те же ограничения по отношению к пространству, которые мы испытываем по отношению ко времени.
Что ощущал бы субъект, от рождения до смерти помещенный в движущийся поезд и не имеющий возможности ни сообщаться с сошедшими с поезда, ни наблюдать встречные поезда? Безусловно, у такого субъекта развилось бы отношение к пространству за окном поезда, похожее на наше психологическое восприятие времени. Во-первых, все промелькнувшее за окном исчезало бы для него безвозвратно и переставало бы существовать. Всякий сходящий с поезда воепринимался бы нашим пассажиром как утрачиваемыйнавсегда и так же перестающий существовать. Во-вторых, по аналогии, свой сход с поезда индивидуум воспринимал бы не иначе как смерть, со всеми вытекающими из этого психологическими переживаниями. Даже имея обычный разум, но находясь в столь ограниченных условиях по отношению к пространству, субъект, находящийся в поезде, и представить бы себе не мог, что проезжаемые им места продолжают благоденствовать и схождение его попутчиков с поезда не является для них столь роковым событием. Представим себе, что так же и мы, обманутые в который раз своими чувствами, продвигаемся во времени только в одном направлении, каждый ушедший момент воспринимая как безвозвратно потерянный и каждый будущий – как никогда не существовавший. В то время как действительная картина может представляться иначе. Участок нашей жизни может представлять собой ничтожный срез хокинговской сферы времени, срез толщиной в нашу жизнь, в котором все существует одновременно».
– Ну и что? – засмеялось Время. – Боря, к тебе все это не имеет никакого отношения. Ты что, галактика?
– Ну, в какой-то мере да! – ответил я. – Я – галактика моих мыслей.
– Ну, ты нескромен, Боря, – обиделось Время. – Думаю, что мыслей у тебя не наберется и на щепотку… Боря, ты не галактика. Ты не можешь воспринимать время иначе, чем ты его воспринимаешь. А то, что ты сам себе навоображал про космологию, завтра окажется так же верно, как и теория про Землю на трех китах и черепахе.
Тогда из последних сил я показал Времени книгу Данна про то, что наше сознание или, точнее, подсознание может свободно путешествовать по всей нашей жизни в настоящее и в будущее…
– Ну и что? Мало ли что кому снится! Я, например, сплю и вижу упечь тебя в могилу! Уж больно ты у меня юркий попался! – процедило сквозь зубы Время и разбило меня в мои тридцать лет подагрой! Я заплакал от боли и обиды…
Так Время окончательно победило меня.
Глава пятнадцатая
Как мы заключили со Временем перемирие
Полностью сраженный Временем, я лег на кровать и взял очищенный апельсин. Я стал его рассматривать, медленно вращая в руках. Я смотрел на прожилки и углубления между дольками, я трогал пальцами его слегка припухшую мягкую суть. Чем подробнее и внимательнее я предавался этому занятию – тем медленнее текло время, иногда мне казалось, что оно совсем останавливается, а иногда – что даже течет вспять.
Время тихо подошло ко мне и сказало:
– Ладно, Боря, давай объявим перемирие, я оставлю тебя в покое на некоторое время, а ты оставь в покое меня.
Я посмотрел Времени в глаза и увидел, что глаза у Времени – вовсе не налитые кровью глазища монстра, а старенькие, подернутые катарактой глаза моей бабушки.
Мне стало жалко Время, и я согласился. Апельсин был съеден, и перемирие началось.
Время опять потекло, и только раз я остановил его, схватив за руку, и спросил:
– А все-таки правда, что нам снится будущее?
– Вам снятся варианты развития будущего вперемешку с вариантами развития прошлого, иногда они совпадают с тем, что происходило в действительности или, возможно, произойдет… – шепнуло мне Время на ухо и побежало дальше, а я остался в некоторой задумчивости.
Я достал с полки Сенеку и поделился с ним этой мыслью. Он почему-то прослезился, вытирая глаза подолом тоги. «Настанет время, когда наши потомки будут удивляться, что мы не знали таких очевидных вещей!» – сказал он и, кряхтя, полез обратно на книжную полку.
Пять лет Время меня не беспокоило, а я не беспокоил Время. Поменялись декорации, ушел в небытие мой норвежский маленький уютный мир, пришли новые времена, но мы честно соблюдали перемирие, ибо как я могу бороться с тем, кто имеет такие несчастные старенькие бабушкины глаза?
Я занялся другими мыслями и идеями. Время тоже многое успело за эти годы. Конечно, ни я, ни оно не оставили свои амбициозные намерения друг друга доконать, но они как-то отошли на второй план. У Времени было дел по горло. На дворе стояла смена веков и тысячелетий. Нужно было поменять огромное количество дат и вывесок… А главное, было необходимо начать рисовать новые декорации к спектаклю «Двадцать первый век». Первые пять-десять лет в начале века еще можно пользоваться старыми декорациями, но году к пятнадцатому-двадцатому уже нужно предоставить на суд вечности новый оригинальный дизайн. А там уж его развивать и дорисовывать до самых 2090-х годов, когда придется начать подумывать о следующей смене декораций.
Раньше Время меняло декорации значительно реже. Кажется, иногда тысячелетиями оно пользовалось одними и теми же концепциями, но в последнее время, изрядно постарев и обзаведясь глазами моей бабушки, Время решило стать авангардистом и рисует для нас такое, что мы не знаем – то ли блевать, то ли кричать от восторга: «Браво! Браво, Время! Бис!»
Жизнь отнимает у людей слишком много времени, как-то сказал мне Станислав Ежи Лец. Я звал его в шутку Стасик Нежилец, и мы оба весело смеялись. И правда, бывало, в годы этого перемирия со Временем я вдруг останавливался и спрашивал: «И чем это я занят?» «Живу», – отвечал я сам себе, и, действительно, жизнь у меня занимала так много времени, что ни на что другое времени уже больше не оставалось. Я, конечно, не убивал Время, потому что какое же это перемирие, если вы продолжаете убивать своего противника? Время тоже не трогало меня.
Я, конечно, не оставлял свои размышления и периодически натыкался на их подтверждение в самых неожиданных местах. Я чувствовал, что Время никуда не уходит, и усталый, раздражительный Талмуд, с пейсами и идишем под кипой, садясь со мной есть фаршированную рыбу гефилте фиш, говорил: «Время не идет. Это вы проходите!»
Вы знаете, как это ни удивительно, но я всегда имел хорошие отношения с Талмудом, несмотря на то, что меня чрезвычайно раздражали те, кто теперь узурпировал право им распоряжаться и решать за всех, кто еврей, а кто не еврей, а также в какую очередную задницу следует засунуть еврейский вопрос.
Могу сказать вам по совести: мне кажется, Талмуд не имеет к этому никакого отношения. Что же, если инквизиторы размахивали Библией перед кострами еретиков, нам следует приравнять Евангелие к «Майн кампф»?
Ах, я опять забыл, что пишу не о евреях и фаршированной рыбе, а о Времени, хотя это, в общем, одно и тоже, потому что евреи имеют глаза, похожие на глаза моей бабушки, сами стары, как Время, а Время производит с нами процесс, похожий на приготовление фаршированной рыбы: сначала потрошит нас, потом пропускает через мясорубку, потом варит на медленном огне, потом охлаждает и под конец приправляет все это хреном…
Несмотря на перемирие со Временем, я грешил против жестких условий пакта о взаимном ненападении и обсуждал Время с разными уважаемыми людьми.
Я как-то обжирался в компании Гаргантюа и его доброго товарища Франсуа Рабле. Мы долго ждали в одном кабачке, когда нам приготовят 156 325 647 258 963 545 жареных гусей, и Рабле весело сказал: «Все приходит вовремя, если люди умеют ждать!» – и, к моему удивлению, гуси подоспели в самый раз!
Когда я спросил Рабле, сможем ли мы… (вы думаете, съесть такое количество гусей? Нет, съесть их не составляло проблемы, ведь с нами был Гаргантюа) оплатить счет за такое количество гусей?
Франсуа хитро улыбнулся, набожно перекрестился пивной кружкой и ответил:
– С Божьей помощью! A Dieu, rien n'est impossible, et, s'il le voulait, les femmes auraient dorenavant… leurs enfants par l'oreille!
– Ну и острый же у тебя язык… А что, я бы поддержал такую реформу деторождения! – засмеялся я и, кстати, спросил его: – И как тебе удалось избежать костра за все, что ты написал? Таким острословам редко удается умереть своей смертью…
(Я беспокоился за свой новый роман «Маськин», выходящий одновременно по-русски, по-французски и по-английски; конечно, не такой злобозубый и пошлый, как творения Рабле, но вполне заслуживающий сожжения автора. Я доставал власти многих стран, специфически приспосабливая варианты своих острот на каждом языке к реалиям той страны, в которой книга должна была выйти, предварительно, задолго до ее выхода, сбежав жить в Канаду, где книгу не печатал, чтобы не досаждать правительству единственной страны, приютившей меня, безродного космополита.)
– По едкому замечанию одного из моих современников, – засмеялся Рабле, – мои книжки печатали больше, чем Библию. На меня все время сыпались доносы: меня обвиняли в вольнодумстве, ереси и неуважении к королю. Друзья в очередной раз посоветовали мне скрыться, и я тайно уехал в Лион, распустив слух, что я якобы арестован и посажен в тюрьму.
– Да, иногда лучше дать врагу знать, что ты поражен, он успокоится, а потом ты сможешь нанести неожиданный удар! – сказал я.
– Я именно так и поступил! Из Лиона я вернулся со своей пятой книгой! Ах, жаль только, что сердчишко стало пошаливать…
– Франсуа, – спросил я, – а чего твои книжки такие пошлые? Я читал в детстве адаптированный вариант и был влюблен в твоих героев, а когда вырос – почитал настоящий текст, и мне стало как-то неприятно… Я пробовал читать тебя по-французски, и там особенности грамматики твоего времени, конечно, создают ауру шутки, но все равно, чего уж так-то пошлить? Ты ведь все-таки монах!
Рабле громко рассмеялся:
– Ну, во-первых, слово «ПУКАТЬ» и ты употреб ляешь довольно часто; во-вторых, посмотри на твою современность, Боря, и тогда ты поймешь, что моя ос троумная средневековая пошлость – детский лепет по сравнению с тупоумным бесстыдством твоей современ ной эпохи!
Время пришло, и нам подали 156 325 647 258 963 545 жареных гусей. Я поблагодарил Время, и оно мне ласково улыбнулось. Тогда мне показалось, что рано или поздно мы если не подружимся, то, по крайней мере, согласимся на ничью.
Глава шестнадцатая
Как я стал Эйнштейном, но потом передумал
Говорят, Эйнштейн плохо учился в школе. Я тоже отличался этим поистине эйнштейновским свойством. В школе я учился плохо. И не жалею. Школа – это наи-поганейшее учреждение, призванное оболванивать молодое поколение. Надо сказать, что поголовное образование – это дешевый трюк жирнобрюхого общества. Ничему школа не учит. Просто ставит галочку: мол, буквочки писать-читать научился – значит, образованный! Лично меня писать и читать научила бабушка.
Ничегошеньки на свете не поменялось. Подавляющая масса людей как была неграмотной чернью и быдлом, так ими и осталась, несмотря на то, что формально знает азбуку. А мы поражаемся: «Почему это телевидение такое отвратительное?» А вы рассудите, что это просто грязный балаган для черни на ярмарке подняли на уровень телевещания – вот вам и объяснение. Теперь вопросов нет, почему от телевидения тошнит? Потому что вас от балагана тошнило бы, но раньше, в былые времена, вы бы в такой балаган ни ногой, а теперь выбора нет. Хочешь узнать сводку погоды –изволь получить свою дозу балаганно-телевизионных помоев.
Короче, нас всех надули. Не только с грамотностью и телевидением, но и вообще. С Эйнштейном нас тоже надули.
Эйнштейн – это уже давно не живой человек, не конкретный ученый, не особое видение мира. Эйнштейн – это дешевый символ, созданный для массового потребления. Ученый-гений, показывающий всем язык. Сумасшедший с германским выговором, который оказался прав по одному-двум вопросам, и то временно, пока не оказалось, что он не прав, и тут-то и решили признать его правым и по всем другим вопросам, потому что чернь знает, что если кто-то гений, то он гений во всем. А то, что Эйнштейн оказался еще к тому же и евреем, вообще сыграло всем на руку. Мол, если окажется неправ – евреи виноваты, а если окажется прав, то: «Кто атомную бомбу изобрел?» – опять же евреи виноваты. Черни важно, чтобы всегда и во всем были виноваты евреи. Это традиция. А обществу важно, чтобы чернь была все время чем-то занята… А то этому самому обществу не поздоровится, ибо чернь вечно стремится назад в пампасы и на ветки. А какое общество на ветках? Мрак.
Короче, побыв начинающим Эйнштейном несколько классов, я передумал и бросил это жалкое занятие…
Альберт, в очередной раз гостивший у меня, подошел и подсмотрел из-за плеча, что я пишу… Он даже расплескал пиво из кружки, оказавшейся в его руке!
– Zwei Dinge sind unendlich, das Universum und die menschliche Dummheit, aber bei dem Universum bin ich mir noch nicht ganz sicher! – зашпрехал он, смеясь.
– А я думал, ты обидишься, – сказал я и почесал от неудобства затылок.
– Ну, чего уж там обижаться, – рассудил Эйнштейн, – ведь по сути ты прав, хотя по форме, конечно, мог бы выразиться и помягче. Теория относительности моя ведь насквозь пронизана еврейской хитростью.
– Да, конечно, раз скорость света постоянна, то давай менять скорость течения времени… Очень по-еврейски. Ну, и что тебе на это сказало Время? – поинтересовался я серьезно.
– Что, что… Вот обвешало часами, хожу, как дурак. Буквально елка новогодняя, только вместо елочных игрушек – часы…
– Я серьезно, Альберт, сколько мы ни бьемся над разгадкой устройства мироздания – один конфуз получается. Мне кажется, все это от нескромности и глупости. Я предлагаю вот что… – начал уже абсолютно серьезно я.
– Так, так, – еще бесшабашнее засмеялся герр Эйнштейн.
– Ну вот, так всегда, – рассердился я. – Ты, между прочим, сейчас так себя ведешь не от того, что у тебя прекрасное настроение, а просто потому, что догадываешься, что я хочу сказать, и не хочешь это услышать…
– Ну ладно, ладно, Phantasie 1st wichtiger als Wissen, denn Wissen ist begrenzt, давай фантазируй, это полезно… – успокоился Альберт и сел верхом на стул, приготовившись меня слушать.
– Ну, во-первых, я считаю, что у фантазии тоже есть определенные границы. Мы не можем фантазировать о том, о чем не только не имеем понятия, но и не подозреваем о существовании возможности фантазировать…
– Wenn die Menschen nur iiber das sprachen, was sie begreifen, dann wiirde es sehr still auf der Welt sein.
– Ну так вот, я хочу сказать, что пока все будет перемешано – наука с религией, наука с политикой, наука с престижем, наука с самомнением… никакой настоящей науки не получится… никакого настоящего познания мироздания… – стал горячиться я и, разумеется, заговорил не совсем о том, о чем хотел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Я задумался… Я не мог найти ответа. Я мог сказать только, что теперь я знаю, что это общераспространенное явление – ощущать ускорение движения времени. И я поделился этим знанием с другими людьми!
«Ты так думаешь?» – ухмыльнулось Время и показало мне будущее – наш теперешний год. Никто о моей теории слыхом не слыхивал, и в интернете на поиск слова «хроноперцепция» выпадает только мой же сайт, где чудом сохранилась эта несчастная статья.
Тогда я бросился на время со своими мыслями по физике и космологии.
«Есть определенная несуразность в модели „Большого Взрыва“, когда всё мироздание являет собою крайне нестабильную сущность, разлетающуюся в разные стороны как следствие гигантского взрыва, когда всё сущее в мире было изначально сосредоточено в одной точке. Интуитивно ощущаемая несуразность эта ничуть не меньше, чем у модели мира, в которой весь мир вращался вокруг нас. Однако интуиция никогда не служила верным проводником в мире науки, особенно современной… Так или иначе, не будем ставить своей целью разрушение этой модели, а примем точку зрения Стивена Хокинга, который представляет Вселенную как сферу времени, по которой, в силу устройства нашего разума, мы путешествуемсонаправленно с термодинамической „стрелой“. Какой эффект на метафизическом уровне восприятия времени может произвести эта модель? Время существует как данность, от начала до конца, как бы одновременно, как одновременно существуют начальная и конечная станция на участке железной дороги. Разум, вся система которого построена на последовательном восприятии, не может существовать, а следовательно, и осознавать себя в каком-либо другом направлении, кроме как сонаправленно с термодинамической стрелой.
Для того чтобы проиллюстрировать это ограничение возможности восприятия времени, мы можем искусственно создать разумное существо, которое будет еще более ограничено, а именно – создав условия, в которых это существо будет испытывать те же ограничения по отношению к пространству, которые мы испытываем по отношению ко времени.
Что ощущал бы субъект, от рождения до смерти помещенный в движущийся поезд и не имеющий возможности ни сообщаться с сошедшими с поезда, ни наблюдать встречные поезда? Безусловно, у такого субъекта развилось бы отношение к пространству за окном поезда, похожее на наше психологическое восприятие времени. Во-первых, все промелькнувшее за окном исчезало бы для него безвозвратно и переставало бы существовать. Всякий сходящий с поезда воепринимался бы нашим пассажиром как утрачиваемыйнавсегда и так же перестающий существовать. Во-вторых, по аналогии, свой сход с поезда индивидуум воспринимал бы не иначе как смерть, со всеми вытекающими из этого психологическими переживаниями. Даже имея обычный разум, но находясь в столь ограниченных условиях по отношению к пространству, субъект, находящийся в поезде, и представить бы себе не мог, что проезжаемые им места продолжают благоденствовать и схождение его попутчиков с поезда не является для них столь роковым событием. Представим себе, что так же и мы, обманутые в который раз своими чувствами, продвигаемся во времени только в одном направлении, каждый ушедший момент воспринимая как безвозвратно потерянный и каждый будущий – как никогда не существовавший. В то время как действительная картина может представляться иначе. Участок нашей жизни может представлять собой ничтожный срез хокинговской сферы времени, срез толщиной в нашу жизнь, в котором все существует одновременно».
– Ну и что? – засмеялось Время. – Боря, к тебе все это не имеет никакого отношения. Ты что, галактика?
– Ну, в какой-то мере да! – ответил я. – Я – галактика моих мыслей.
– Ну, ты нескромен, Боря, – обиделось Время. – Думаю, что мыслей у тебя не наберется и на щепотку… Боря, ты не галактика. Ты не можешь воспринимать время иначе, чем ты его воспринимаешь. А то, что ты сам себе навоображал про космологию, завтра окажется так же верно, как и теория про Землю на трех китах и черепахе.
Тогда из последних сил я показал Времени книгу Данна про то, что наше сознание или, точнее, подсознание может свободно путешествовать по всей нашей жизни в настоящее и в будущее…
– Ну и что? Мало ли что кому снится! Я, например, сплю и вижу упечь тебя в могилу! Уж больно ты у меня юркий попался! – процедило сквозь зубы Время и разбило меня в мои тридцать лет подагрой! Я заплакал от боли и обиды…
Так Время окончательно победило меня.
Глава пятнадцатая
Как мы заключили со Временем перемирие
Полностью сраженный Временем, я лег на кровать и взял очищенный апельсин. Я стал его рассматривать, медленно вращая в руках. Я смотрел на прожилки и углубления между дольками, я трогал пальцами его слегка припухшую мягкую суть. Чем подробнее и внимательнее я предавался этому занятию – тем медленнее текло время, иногда мне казалось, что оно совсем останавливается, а иногда – что даже течет вспять.
Время тихо подошло ко мне и сказало:
– Ладно, Боря, давай объявим перемирие, я оставлю тебя в покое на некоторое время, а ты оставь в покое меня.
Я посмотрел Времени в глаза и увидел, что глаза у Времени – вовсе не налитые кровью глазища монстра, а старенькие, подернутые катарактой глаза моей бабушки.
Мне стало жалко Время, и я согласился. Апельсин был съеден, и перемирие началось.
Время опять потекло, и только раз я остановил его, схватив за руку, и спросил:
– А все-таки правда, что нам снится будущее?
– Вам снятся варианты развития будущего вперемешку с вариантами развития прошлого, иногда они совпадают с тем, что происходило в действительности или, возможно, произойдет… – шепнуло мне Время на ухо и побежало дальше, а я остался в некоторой задумчивости.
Я достал с полки Сенеку и поделился с ним этой мыслью. Он почему-то прослезился, вытирая глаза подолом тоги. «Настанет время, когда наши потомки будут удивляться, что мы не знали таких очевидных вещей!» – сказал он и, кряхтя, полез обратно на книжную полку.
Пять лет Время меня не беспокоило, а я не беспокоил Время. Поменялись декорации, ушел в небытие мой норвежский маленький уютный мир, пришли новые времена, но мы честно соблюдали перемирие, ибо как я могу бороться с тем, кто имеет такие несчастные старенькие бабушкины глаза?
Я занялся другими мыслями и идеями. Время тоже многое успело за эти годы. Конечно, ни я, ни оно не оставили свои амбициозные намерения друг друга доконать, но они как-то отошли на второй план. У Времени было дел по горло. На дворе стояла смена веков и тысячелетий. Нужно было поменять огромное количество дат и вывесок… А главное, было необходимо начать рисовать новые декорации к спектаклю «Двадцать первый век». Первые пять-десять лет в начале века еще можно пользоваться старыми декорациями, но году к пятнадцатому-двадцатому уже нужно предоставить на суд вечности новый оригинальный дизайн. А там уж его развивать и дорисовывать до самых 2090-х годов, когда придется начать подумывать о следующей смене декораций.
Раньше Время меняло декорации значительно реже. Кажется, иногда тысячелетиями оно пользовалось одними и теми же концепциями, но в последнее время, изрядно постарев и обзаведясь глазами моей бабушки, Время решило стать авангардистом и рисует для нас такое, что мы не знаем – то ли блевать, то ли кричать от восторга: «Браво! Браво, Время! Бис!»
Жизнь отнимает у людей слишком много времени, как-то сказал мне Станислав Ежи Лец. Я звал его в шутку Стасик Нежилец, и мы оба весело смеялись. И правда, бывало, в годы этого перемирия со Временем я вдруг останавливался и спрашивал: «И чем это я занят?» «Живу», – отвечал я сам себе, и, действительно, жизнь у меня занимала так много времени, что ни на что другое времени уже больше не оставалось. Я, конечно, не убивал Время, потому что какое же это перемирие, если вы продолжаете убивать своего противника? Время тоже не трогало меня.
Я, конечно, не оставлял свои размышления и периодически натыкался на их подтверждение в самых неожиданных местах. Я чувствовал, что Время никуда не уходит, и усталый, раздражительный Талмуд, с пейсами и идишем под кипой, садясь со мной есть фаршированную рыбу гефилте фиш, говорил: «Время не идет. Это вы проходите!»
Вы знаете, как это ни удивительно, но я всегда имел хорошие отношения с Талмудом, несмотря на то, что меня чрезвычайно раздражали те, кто теперь узурпировал право им распоряжаться и решать за всех, кто еврей, а кто не еврей, а также в какую очередную задницу следует засунуть еврейский вопрос.
Могу сказать вам по совести: мне кажется, Талмуд не имеет к этому никакого отношения. Что же, если инквизиторы размахивали Библией перед кострами еретиков, нам следует приравнять Евангелие к «Майн кампф»?
Ах, я опять забыл, что пишу не о евреях и фаршированной рыбе, а о Времени, хотя это, в общем, одно и тоже, потому что евреи имеют глаза, похожие на глаза моей бабушки, сами стары, как Время, а Время производит с нами процесс, похожий на приготовление фаршированной рыбы: сначала потрошит нас, потом пропускает через мясорубку, потом варит на медленном огне, потом охлаждает и под конец приправляет все это хреном…
Несмотря на перемирие со Временем, я грешил против жестких условий пакта о взаимном ненападении и обсуждал Время с разными уважаемыми людьми.
Я как-то обжирался в компании Гаргантюа и его доброго товарища Франсуа Рабле. Мы долго ждали в одном кабачке, когда нам приготовят 156 325 647 258 963 545 жареных гусей, и Рабле весело сказал: «Все приходит вовремя, если люди умеют ждать!» – и, к моему удивлению, гуси подоспели в самый раз!
Когда я спросил Рабле, сможем ли мы… (вы думаете, съесть такое количество гусей? Нет, съесть их не составляло проблемы, ведь с нами был Гаргантюа) оплатить счет за такое количество гусей?
Франсуа хитро улыбнулся, набожно перекрестился пивной кружкой и ответил:
– С Божьей помощью! A Dieu, rien n'est impossible, et, s'il le voulait, les femmes auraient dorenavant… leurs enfants par l'oreille!
– Ну и острый же у тебя язык… А что, я бы поддержал такую реформу деторождения! – засмеялся я и, кстати, спросил его: – И как тебе удалось избежать костра за все, что ты написал? Таким острословам редко удается умереть своей смертью…
(Я беспокоился за свой новый роман «Маськин», выходящий одновременно по-русски, по-французски и по-английски; конечно, не такой злобозубый и пошлый, как творения Рабле, но вполне заслуживающий сожжения автора. Я доставал власти многих стран, специфически приспосабливая варианты своих острот на каждом языке к реалиям той страны, в которой книга должна была выйти, предварительно, задолго до ее выхода, сбежав жить в Канаду, где книгу не печатал, чтобы не досаждать правительству единственной страны, приютившей меня, безродного космополита.)
– По едкому замечанию одного из моих современников, – засмеялся Рабле, – мои книжки печатали больше, чем Библию. На меня все время сыпались доносы: меня обвиняли в вольнодумстве, ереси и неуважении к королю. Друзья в очередной раз посоветовали мне скрыться, и я тайно уехал в Лион, распустив слух, что я якобы арестован и посажен в тюрьму.
– Да, иногда лучше дать врагу знать, что ты поражен, он успокоится, а потом ты сможешь нанести неожиданный удар! – сказал я.
– Я именно так и поступил! Из Лиона я вернулся со своей пятой книгой! Ах, жаль только, что сердчишко стало пошаливать…
– Франсуа, – спросил я, – а чего твои книжки такие пошлые? Я читал в детстве адаптированный вариант и был влюблен в твоих героев, а когда вырос – почитал настоящий текст, и мне стало как-то неприятно… Я пробовал читать тебя по-французски, и там особенности грамматики твоего времени, конечно, создают ауру шутки, но все равно, чего уж так-то пошлить? Ты ведь все-таки монах!
Рабле громко рассмеялся:
– Ну, во-первых, слово «ПУКАТЬ» и ты употреб ляешь довольно часто; во-вторых, посмотри на твою современность, Боря, и тогда ты поймешь, что моя ос троумная средневековая пошлость – детский лепет по сравнению с тупоумным бесстыдством твоей современ ной эпохи!
Время пришло, и нам подали 156 325 647 258 963 545 жареных гусей. Я поблагодарил Время, и оно мне ласково улыбнулось. Тогда мне показалось, что рано или поздно мы если не подружимся, то, по крайней мере, согласимся на ничью.
Глава шестнадцатая
Как я стал Эйнштейном, но потом передумал
Говорят, Эйнштейн плохо учился в школе. Я тоже отличался этим поистине эйнштейновским свойством. В школе я учился плохо. И не жалею. Школа – это наи-поганейшее учреждение, призванное оболванивать молодое поколение. Надо сказать, что поголовное образование – это дешевый трюк жирнобрюхого общества. Ничему школа не учит. Просто ставит галочку: мол, буквочки писать-читать научился – значит, образованный! Лично меня писать и читать научила бабушка.
Ничегошеньки на свете не поменялось. Подавляющая масса людей как была неграмотной чернью и быдлом, так ими и осталась, несмотря на то, что формально знает азбуку. А мы поражаемся: «Почему это телевидение такое отвратительное?» А вы рассудите, что это просто грязный балаган для черни на ярмарке подняли на уровень телевещания – вот вам и объяснение. Теперь вопросов нет, почему от телевидения тошнит? Потому что вас от балагана тошнило бы, но раньше, в былые времена, вы бы в такой балаган ни ногой, а теперь выбора нет. Хочешь узнать сводку погоды –изволь получить свою дозу балаганно-телевизионных помоев.
Короче, нас всех надули. Не только с грамотностью и телевидением, но и вообще. С Эйнштейном нас тоже надули.
Эйнштейн – это уже давно не живой человек, не конкретный ученый, не особое видение мира. Эйнштейн – это дешевый символ, созданный для массового потребления. Ученый-гений, показывающий всем язык. Сумасшедший с германским выговором, который оказался прав по одному-двум вопросам, и то временно, пока не оказалось, что он не прав, и тут-то и решили признать его правым и по всем другим вопросам, потому что чернь знает, что если кто-то гений, то он гений во всем. А то, что Эйнштейн оказался еще к тому же и евреем, вообще сыграло всем на руку. Мол, если окажется неправ – евреи виноваты, а если окажется прав, то: «Кто атомную бомбу изобрел?» – опять же евреи виноваты. Черни важно, чтобы всегда и во всем были виноваты евреи. Это традиция. А обществу важно, чтобы чернь была все время чем-то занята… А то этому самому обществу не поздоровится, ибо чернь вечно стремится назад в пампасы и на ветки. А какое общество на ветках? Мрак.
Короче, побыв начинающим Эйнштейном несколько классов, я передумал и бросил это жалкое занятие…
Альберт, в очередной раз гостивший у меня, подошел и подсмотрел из-за плеча, что я пишу… Он даже расплескал пиво из кружки, оказавшейся в его руке!
– Zwei Dinge sind unendlich, das Universum und die menschliche Dummheit, aber bei dem Universum bin ich mir noch nicht ganz sicher! – зашпрехал он, смеясь.
– А я думал, ты обидишься, – сказал я и почесал от неудобства затылок.
– Ну, чего уж там обижаться, – рассудил Эйнштейн, – ведь по сути ты прав, хотя по форме, конечно, мог бы выразиться и помягче. Теория относительности моя ведь насквозь пронизана еврейской хитростью.
– Да, конечно, раз скорость света постоянна, то давай менять скорость течения времени… Очень по-еврейски. Ну, и что тебе на это сказало Время? – поинтересовался я серьезно.
– Что, что… Вот обвешало часами, хожу, как дурак. Буквально елка новогодняя, только вместо елочных игрушек – часы…
– Я серьезно, Альберт, сколько мы ни бьемся над разгадкой устройства мироздания – один конфуз получается. Мне кажется, все это от нескромности и глупости. Я предлагаю вот что… – начал уже абсолютно серьезно я.
– Так, так, – еще бесшабашнее засмеялся герр Эйнштейн.
– Ну вот, так всегда, – рассердился я. – Ты, между прочим, сейчас так себя ведешь не от того, что у тебя прекрасное настроение, а просто потому, что догадываешься, что я хочу сказать, и не хочешь это услышать…
– Ну ладно, ладно, Phantasie 1st wichtiger als Wissen, denn Wissen ist begrenzt, давай фантазируй, это полезно… – успокоился Альберт и сел верхом на стул, приготовившись меня слушать.
– Ну, во-первых, я считаю, что у фантазии тоже есть определенные границы. Мы не можем фантазировать о том, о чем не только не имеем понятия, но и не подозреваем о существовании возможности фантазировать…
– Wenn die Menschen nur iiber das sprachen, was sie begreifen, dann wiirde es sehr still auf der Welt sein.
– Ну так вот, я хочу сказать, что пока все будет перемешано – наука с религией, наука с политикой, наука с престижем, наука с самомнением… никакой настоящей науки не получится… никакого настоящего познания мироздания… – стал горячиться я и, разумеется, заговорил не совсем о том, о чем хотел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39