Анне припомнилось, сколько раз она сама предлагала ему нечто подобное, проговаривала совсем обычную фразу, но сейчас она не ощутила никакой радости.
– Не нужно мне было с тобой ехать! – Она вышла из машины, слыша за спиной тихий рокот мотора. Индржих не уезжал.
– Анна!
Она подняла голову. Напротив, на дорожке, ведущей от дома, показался Любош. Он подстерегал ее здесь довольно долго, но старался прикрыть свое раздражение мальчишеской беззаботностью.
– Анна! Ты не станешь возражать, если у Вашека будет собачка?
– А тебя это не касается! – отрезала она, даже не остановившись.
Любош в упор разглядывал машину, которая припарковалась у тротуара…
– Вот так влип! – выругал он сам себя, помчался за Анной и схватил ее за локоть. – Не бойся, я все улажу, – робко предложил он в надежде, что она позовет его с собой.
Анна вырвалась. Оглянулась. Индржих еще не уехал, но уже не смотрел на нее. Анна чувствовала, как в ней поднимается волна протеста, горечи и внезапной неприязни к обоим – за все тоскливые воскресенья, за одинокие вечера и ночи, за все потерянные годы. Но что было, то прошло. Стоит ли вспоминать?!
– Знаете что? – сказала она и почти заорала: – Оставьте меня в покое! Вы оба!
Анна открыла квартиру и в пальто вошла в комнату. Ну и ну! Вот этого она и в самом деле не ожидала! Праздничный стол: парадная скатерть с вышивкой, на ней сервиз с золотыми ободками, хрустальные рюмки, в вазе – букет сирени. Мать в парадной блузке с галстуком стоит в дверях.
– Где он?
– Кто? – спросила Анна саркастически. – Вашек или эта собака?
– Я полагаю, Индржих! – накинулась на нее мать. Когда та подошла поближе, на Анну повеяло запахом душистого мыла и французского одеколона фирмы «Мулине». Анна положила сумки на стол и, так и не сняв пальто, со вздохом опустилась на стул:
– Вы с ума посходили! Все!
23
Сигнал проверки времени возвестил без четверти семь, и радио весело проиграло позывные нового дня.
– Мама, ты рада, что у нас теперь есть Бен? – услышала Анна голос Вашека.
– Ты знаешь, что да, – ответила она из ванной, накидывая синий вельветовый халат поверх ночной рубашки. Нерешительно вытащила из верхнего шкафчика стакан с зубной щеткой. Сколько времени прошло с тех пор, как Вашек, поддавшись на ее уговоры, все-таки спрятал сюда эту щетку? Обернулась – не подсматривает ли он – и поставила стакан на полочку под зеркалом. – Хватит с ним играть, иди умойся! – велела она, вернувшись в кухню.
Вашек в пижаме сидел под столом. Потом вытащил щенка из корзинки и понес его к умывальнику.
Анна растерла какао с шоколадом, наполнила молоком кастрюльку, а остатки вылила в мисочку для щенка.
– У Любоша в Каменице отец! – кричала она Вашеку, стараясь, чтобы голос у нее не дрожал. – У него кролики! Есть там и поросенок. Что ты на это скажешь?
Вашек не сказал ничего, вместо собственной физиономии умывал мордочку щенка и враждебно косился на полку перед собой.
– У тебя появится дедушка! Ты ведь так мечтал о дедушке! – доносился до него голос мамы из кухни. Морщинка на его лбу пролегла глубже. Нет, это невероятно: три щетки, три зубные щетки! Опустив щенка на пол, он схватил третью щетку, но, когда влезал на ванну, чтобы поставить ее на прежнее место, Анна схватила его за руку.
– Ну, с меня довольно! – закричала она и выхватила щетку у него из рук. – Испортить что-то хорошее может каждый. Хоть бы я! Или Любош! Но ведь ты же умный мальчик… – Она все надеялась, что Вашек заглянет ей в глаза, но Вашек стоял, склонив голову, – рассматривал свои тапки. И упорно молчал.
– А с зубными щетками, – продолжала Анна, – ты это хорошо придумал. В каждой семье их должно быть три! – провозгласила она и решительно поставила стакан со щеткой назад на полку.
– Нас теперь тоже трое. Я, ты и Бен.
МОЙ ПАПА
писала большими красивыми буквами на зеленой доске Едличкова, а когда отложила в сторону мел, сказала:
– Итак, дети, прежде чем вы начнете писать, вспомните своего папу. Как он выглядит, что делает. – И стала прохаживаться между партами: – Какой у вас папа?
В классе поднялся лес рук.
– Сильный!
– Бесстрашный!
– Умный!
– Высокий!
Станда старался перекричать всех, вопя, что его папа ЗАПАСНОЙ, лишь только Вашек упорно молчал.
Вдруг он почувствовал, что к глазам его подступают слезы. И сунув руку в сумку, вытащил рогалик с колбасой, чтобы заесть их соленый вкус.
– Бенда! – окликнула его Едличкова.
Вашек встал, пряча завтрак за спиной.
– Как так, почему у тебя на парте нет ни карандаша, ни ручки?
Вашек поглядел в глаза Едличковой. Они у нее были зеленые, как два холодных камушка.
– Я забыл пенал дома! – выпалил он, и крошки так и посыпались у него изо рта. Ободряемый смехом однокашников, добавил: – Может быть, его спрятал наш щенок.
Взрыв смеха потряс класс, только Едличкова не смеялась, напротив, потребовала дневник, потому что тот, кто позволяет себе завтракать на уроке чешского, заслуживает сурового наказания. К несчастью, она остановилась прямо над Вашеком, у парты, а когда тот открыл сумку, еще больше побагровела.
– Так. Все ясно! – громко отчеканила она, вытащила из портфеля пенал и показала всему классу.
Вашек не очень расстроился, что Едличкова так рассердилась, потому что желание плакать теперь у него прошло, но детская интуиция подсказала ему, что на этот раз все так просто не обойдется.
Едличкова склонилась над столом, твердым почерком написала в дневник первую фразу, и рыжая прядь упала ей на лоб. Она не подняла головы, даже когда вошел сторож, и не подняла руки, чтобы убрать волосы со лба. Так она была рассержена. Да и Вашек не заметил сторожа, он не слушал даже Станду, искавшего слова утешения для товарища, которого постигла страшная неприятность!
Вашек думал о маме и сокрушался – ведь такая хорошая мама, как его, не заслуживает столько замечаний. И что делать с дневником, чтобы мама не стало совсем грустно?!
Этого он не знал.
На последней генеральной репетиции Анна нервничала с самого утра. Нарастающая тревога в течение дня усиливалась, и напряжение, как правило, не покидало ее до самой премьеры. Утром она обычно заставляла себя съесть кусок черствого хлеба с маслом и выпить чашку кофе, и уже в уборной у нее начинались желудочные колики. Но сегодня все было иначе. Дома она лишь выпила молока, а перед началом съела в театральном буфете сосиску с горчицей. Столько она думала о Вашеке и его переживаниях, что у нее не осталось времени вспомнить о своем страхе. Только надевая на себя платье из кисеи, она вдруг подумала: а в каком месте оно раньше лопнет? Спустилась по узкой винтовой лестнице вниз, в портал, и за кулисами прослушала всю увертюру. И сразу стал меркнуть мир, которым она жила. Заботы, печаль и безысходность – все это отступало, расплывалось во внезапном приливе чувств, в том сладком восторге, который способна рождать только музыка. Анна слышала краски, видела звуки, вдруг ритм переменился, и музыка загремела, хлынула как половодье, захватывающая и страстная, и опять неистово сладкая и горькая, как любовь и смерть.
Из полутьмы зрительного зала, с обтянутых белым кресел, за ходом генеральной напряженно следили все, кто в это время был в театре. Смотрели на Анну, как она выбегает на сцену в своем коротком, огненного цвета платье, которое развевалось вокруг ее стройных ног, вся преобразившаяся, прекрасная, вот ее тело выгнулось на лету, как лук. Все было великолепно. И прыжки ее стали стремительней, выше и легче. Все было прекрасно – и музыка, и движения. И время отступило, оно остановилось, ибо случилось то, что подвластно только искусству.
Когда Спартак вел своих рабов на битву с римскими легионами, Анна тоже пришла посмотреть на сцену. Она глядела на Индржиха и была счастлива, что каторжный труд на репетициях не был напрасным. Оркестр загремел, ураган звуков наполнил зал. Шум сражений нарастал, бой шел повсюду, по полю битвы мчался ветер, неся с собой пыль и прах, и из них снова как победитель, герой вставал Спартак, в мускулистых руках сжимая меч. Анна заметила, что в глазах у гардеробщицы заблестели слезы.
В перерыве между вторым и третьим действием Анна взяла новую пару балетных туфель. Она закрепляла их атласными лентами на подъеме, когда помощник режиссера по местному радио стал вызывать танцоров, чтобы они приготовились к выходу. Анна сняла с волос шпильки, напилась содовой, оглядела себя в зеркало и вышла в коридор.
– Извольте торопиться, внизу сейчас будет потеха! – выкрикивала костюмерша как на ярмарке и из плетеной корзины раздавала воинам мечи. – Спартака ждет настоящая смерть, и не воскресит его даже поцелуй Фригии.
Анна побледнела. Между обнаженными по пояс танцорами, которые готовились к битве, продвигался Любош в куртке. Анна, негодуя, схватила его за рукав.
– Что ты здесь путаешься? – закричала она сердито, втолкнула его в уборную и закрыла дверь. И вдруг сообразила, что вид у него непривычно бледный, как у человека, которого постигло несчастье. Она кинулась из коридора назад.
– Что случилось? Что-нибудь с Вашеком? – набросилась она на него.
– Сегодня я ждал его два часа, – ответил Любош тихим убитым голосом.
– Я не могу насильно заставить Вашека, чтобы он общался с тобой, – с несчастным видом убеждала его Анна, а он сидел перед нею словно в воду опущенный, уязвленный в своей гордости и самолюбии.
– Он не пришел. Сегодня даже не показался! Коварнее восьмитысячника!
Свободно льющаяся мелодия смолкла, оркестр взял фортиссимо, и Любош увидел, как Анна пятится к двери. Вот уже схватилась за ручку…
– Анна, я больше не могу! – выкрикнул Любош, стремительно настигнув ее у выхода. – Я этого просто не выдержу!
– Вашек ждал тебя десять лет, а ты не можешь выдержать двух дней?
– Твоя правда. Но утром мне надо на поезд!
Анну всю свело от злобы и горечи. Она не слышала голоса помощника режиссера, который тихо и настойчиво взывал в микрофон:
– Фригия! Фригия! Фригия! На сцену!
– А если тебе послать к черту эти горы? Хочешь, чтобы он снова потерял тебя?
– Не могу же я подводить всю экспедицию!
– Всегда ты сваливаешься, как лавина!
Боже мой! – негодовала в душе Анна, сколько раз я представляла себе, что наконец-то смогу высказать ему все. Но не теперь же, когда мне надо на сцену!
– Похоронила ты меня, Анна. На такое я б никогда не решился – прочитать в газетах, что кто-то там счастливо возвратился, что жив-здоров, и устроить ему похороны!
– А что я должна была сказать Вашеку, когда он начал спрашивать об отце?
– Как это? – выдохнул Любош. – Ты меня ждала еще год, пока он не начал говорить?
– Еще три. Пока он не начал думать.
Любош вдруг схватил ее обеими руками за плечи:
– Если по этому миру гулял когда-нибудь осел, так это был точно я!
– Можешь не оправдываться. Сегодня ты мне совершенно безразличен, – бросила Анна, но не противилась, когда Любош притянул ее к себе.
– Не говори так… – Голос у него сорвался. – Не говори! – повторил он тише и заключил Анну в объятия. – Может, как раз из-за этого твоего упрямства у нас теперь восьмилетний сын!
В это мгновенье оба поняли (через столько-то лет), что именно их связывает. Это было чувство беспомощности и отчаяния. Это был страх за Вашека. Они знали, что перед этим маленьким человеком оба они очень виноваты.
Двери уборной резко распахнулись. На пороге стоял помощник режиссера.
– Аничка! На выход! – закричал он срывающимся голосом.
Анна даже охнуть не успела – вылетела вон.
24
То, что случилось потом, может описать лишь один человек, Виктор, который работал помощником режиссера в театре уже двадцать два года. И все эти годы был убежден, что самая большая ответственность лежит не на директоре театра, а на нем.
Так, у него никогда не случалось, чтобы кто-нибудь опоздал на выступление, не случилось бы, вероятно, и в тот роковой четверг. Виктор знал, кого следует разыскать заранее, а кто отыщется сам. Анна всегда относилась к числу тех, кто минимум за пять минут до начала уже ждет в портале. Впервые в тот раз Анна совершенно потеряла счет времени, а потом в ужасе поняла, что ей давно уже пора быть на сцене. Позабыв, что музыкальный мотив имеет еще одну репризу, она стремглав бросилась вниз по лестнице. Виктору долго слышался этот звук, он даже будил его во сне, – гулкий звук шагов, он нарастал, усиливался, заглушая оркестр, а потом, когда раздался звук падения, настала гробовая тишина.
Виктор просыпался, мокрый от ужаса, и старался отогнать страшное видение. На самом деле оркестр и дальше продолжал играть, и только спустя несколько минут инструменты смолкли. Виктор знал, что до конца дней своих не забудет тот миг, когда он, домчавшись до перил, увидел Анну, как висит она, зацепившись за железную конструкцию лестницы. Она казалась мертвой.
Так, значит, Виктор был первый, кто увидел тогда Анну, и от радости, что она еще дышит, поклялся в душе, что всю вину возьмет на себя. Виктор сам позвонил в больницу, сказав Елене, чтобы та одевалась и была готова к выходу. И вот, раньше, чем послышалась сирена «скорой», Виктор привел в движение прерванную было генеральную репетицию.
Позвонив в дверь, Любош с облегчением убедился, что Вашек дома. Каково же было его удивление, когда, едва дослушав до конца, мальчик повернулся к нему спиной и был таков.
– Погоди! – кричал ему Любош из открытого окна, но Вашек убегал упругим длинным шагом, его шапка, промелькнув вдоль живой изгороди, исчезла на повороте за домом.
Проклятый мальчишка! – ругался в душе Любош, поняв, что не надо было вообще ничего говорить Вашеку.
Он принялся искать по квартире ночную рубашку, положив в сумку зубную щетку, в растерянности стал прикидывать, какой взять халат, а полотенец вообще отыскать не мог. Заглянул в список вещей, который Анна написала ему на клочке программы, и глубоко задумался над словом «белье». В конце концов решил взять пояс для чулок и наколенники.
Спустя час он был уже в больнице, через проходную поднялся на второй этаж, а по коридору проник в стационарное отделение.
– Куда?! – строго остановила его старшая сестра. – Посещения разрешаются только по субботам.
– У меня здесь жена! – ответил Любош, даже не остановившись.
Анна лежала на кровати у окна, в белой больничной ночной рубашке. Волосы связаны резинкой, нога в гипсе высунута из-под одеяла. Лицо белое как стена.
– Вашек потерялся!
– Что ты выдумываешь? – выкрикнула Анна и резко приподнялась на локтях.
– Как только я выложил ему, что случилось, он удрал, не сказав мне ни слова.
Любош вынул из сумки халат, рубашку и туалетные принадлежности.
– Искал его полчаса по округе, был даже в школе. Надо заявить в милицию. Внизу ждет такси.
Анна с облегчением опустилась на подушку.
– Не суетись. Теперь он наверняка уже дома, – на удивление невозмутимо сказала Анна и даже улыбнулась Любошу.
– Он был здесь? – изумился Любош.
Анна кивнула, и Любош, успокоившись, присел на койку. Он не заметил, как в палату вошла старшая сестра и уже близится к постели.
– В Праге пятнадцать больниц, – радовался Любош, – а Вашек сразу отыскал нужную. У нас сообразительный ребенок, а? – Он склонился, чтобы поцеловать Анну, но та отстранилась. Поймав ее взгляд, он обернулся.
– Почему она так смотрит на нас? – вполголоса непонимающе спросил Любош, кивнув на хмурую сестру, застывшую за спинкой кровати.
– Это моя мать.
Любош онемел. Сунув руку в сумку, Анна протянула ему ключи.
– Иди уж! – И доверительно шепнула: – Она поклялась, что если когда-нибудь тебя встретит, то это будет последний день в твоей жизни.
Любош поднялся, хотел что-то сказать, но только нагнулся, слету поцеловал Анну и, галантно поклонившись Еве, молча вышел.
Ева была в шоке. Лишь когда за Любошем закрылась дверь, она перевела дух.
– Так это и есть тот НЕГОДЯЙ?
Анна не слушала ее, уткнувшись лицом в подушку.
– Скажи мне, что все это значит?
Анна наконец обернулась к матери.
– Если эти двое не помирятся, я не переживу.
Вся квартира была погружена в темноту, только лампочка в кухне над столом освещала этот грустный беспорядок. На стуле за столом сидел щенок и поглядывал в открытую школьную тетрадь. Вокруг были разбросаны книги, валялись линейка и красный пенал с китайской ручкой.
Вашек, свернувшись клубочком, лежал в углу дивана, чулки у него спустились, рубашка вылезла из штанов. Он глядел на освещенную шкалу приемника и слушал глубокий, проникновенный голос.
«В спокойном вечернем сумраке выстроились рядами неоглядные цепи гор, последние облака перевалили через ледовые великаны. Только десять минут позволил себе Герман Буль побыть на вершине, покорению которой было отдано полвека…»
Весь обратившийся в слух, Вашек не слышал, как открылась входная дверь. Любош, не раздеваясь, ступил на порог кухни, бросил взгляд на груду немытой посуды, а когда чтец замолк и разлился чудесный голос флейты, строго спросил Вашека:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
– Не нужно мне было с тобой ехать! – Она вышла из машины, слыша за спиной тихий рокот мотора. Индржих не уезжал.
– Анна!
Она подняла голову. Напротив, на дорожке, ведущей от дома, показался Любош. Он подстерегал ее здесь довольно долго, но старался прикрыть свое раздражение мальчишеской беззаботностью.
– Анна! Ты не станешь возражать, если у Вашека будет собачка?
– А тебя это не касается! – отрезала она, даже не остановившись.
Любош в упор разглядывал машину, которая припарковалась у тротуара…
– Вот так влип! – выругал он сам себя, помчался за Анной и схватил ее за локоть. – Не бойся, я все улажу, – робко предложил он в надежде, что она позовет его с собой.
Анна вырвалась. Оглянулась. Индржих еще не уехал, но уже не смотрел на нее. Анна чувствовала, как в ней поднимается волна протеста, горечи и внезапной неприязни к обоим – за все тоскливые воскресенья, за одинокие вечера и ночи, за все потерянные годы. Но что было, то прошло. Стоит ли вспоминать?!
– Знаете что? – сказала она и почти заорала: – Оставьте меня в покое! Вы оба!
Анна открыла квартиру и в пальто вошла в комнату. Ну и ну! Вот этого она и в самом деле не ожидала! Праздничный стол: парадная скатерть с вышивкой, на ней сервиз с золотыми ободками, хрустальные рюмки, в вазе – букет сирени. Мать в парадной блузке с галстуком стоит в дверях.
– Где он?
– Кто? – спросила Анна саркастически. – Вашек или эта собака?
– Я полагаю, Индржих! – накинулась на нее мать. Когда та подошла поближе, на Анну повеяло запахом душистого мыла и французского одеколона фирмы «Мулине». Анна положила сумки на стол и, так и не сняв пальто, со вздохом опустилась на стул:
– Вы с ума посходили! Все!
23
Сигнал проверки времени возвестил без четверти семь, и радио весело проиграло позывные нового дня.
– Мама, ты рада, что у нас теперь есть Бен? – услышала Анна голос Вашека.
– Ты знаешь, что да, – ответила она из ванной, накидывая синий вельветовый халат поверх ночной рубашки. Нерешительно вытащила из верхнего шкафчика стакан с зубной щеткой. Сколько времени прошло с тех пор, как Вашек, поддавшись на ее уговоры, все-таки спрятал сюда эту щетку? Обернулась – не подсматривает ли он – и поставила стакан на полочку под зеркалом. – Хватит с ним играть, иди умойся! – велела она, вернувшись в кухню.
Вашек в пижаме сидел под столом. Потом вытащил щенка из корзинки и понес его к умывальнику.
Анна растерла какао с шоколадом, наполнила молоком кастрюльку, а остатки вылила в мисочку для щенка.
– У Любоша в Каменице отец! – кричала она Вашеку, стараясь, чтобы голос у нее не дрожал. – У него кролики! Есть там и поросенок. Что ты на это скажешь?
Вашек не сказал ничего, вместо собственной физиономии умывал мордочку щенка и враждебно косился на полку перед собой.
– У тебя появится дедушка! Ты ведь так мечтал о дедушке! – доносился до него голос мамы из кухни. Морщинка на его лбу пролегла глубже. Нет, это невероятно: три щетки, три зубные щетки! Опустив щенка на пол, он схватил третью щетку, но, когда влезал на ванну, чтобы поставить ее на прежнее место, Анна схватила его за руку.
– Ну, с меня довольно! – закричала она и выхватила щетку у него из рук. – Испортить что-то хорошее может каждый. Хоть бы я! Или Любош! Но ведь ты же умный мальчик… – Она все надеялась, что Вашек заглянет ей в глаза, но Вашек стоял, склонив голову, – рассматривал свои тапки. И упорно молчал.
– А с зубными щетками, – продолжала Анна, – ты это хорошо придумал. В каждой семье их должно быть три! – провозгласила она и решительно поставила стакан со щеткой назад на полку.
– Нас теперь тоже трое. Я, ты и Бен.
МОЙ ПАПА
писала большими красивыми буквами на зеленой доске Едличкова, а когда отложила в сторону мел, сказала:
– Итак, дети, прежде чем вы начнете писать, вспомните своего папу. Как он выглядит, что делает. – И стала прохаживаться между партами: – Какой у вас папа?
В классе поднялся лес рук.
– Сильный!
– Бесстрашный!
– Умный!
– Высокий!
Станда старался перекричать всех, вопя, что его папа ЗАПАСНОЙ, лишь только Вашек упорно молчал.
Вдруг он почувствовал, что к глазам его подступают слезы. И сунув руку в сумку, вытащил рогалик с колбасой, чтобы заесть их соленый вкус.
– Бенда! – окликнула его Едличкова.
Вашек встал, пряча завтрак за спиной.
– Как так, почему у тебя на парте нет ни карандаша, ни ручки?
Вашек поглядел в глаза Едличковой. Они у нее были зеленые, как два холодных камушка.
– Я забыл пенал дома! – выпалил он, и крошки так и посыпались у него изо рта. Ободряемый смехом однокашников, добавил: – Может быть, его спрятал наш щенок.
Взрыв смеха потряс класс, только Едличкова не смеялась, напротив, потребовала дневник, потому что тот, кто позволяет себе завтракать на уроке чешского, заслуживает сурового наказания. К несчастью, она остановилась прямо над Вашеком, у парты, а когда тот открыл сумку, еще больше побагровела.
– Так. Все ясно! – громко отчеканила она, вытащила из портфеля пенал и показала всему классу.
Вашек не очень расстроился, что Едличкова так рассердилась, потому что желание плакать теперь у него прошло, но детская интуиция подсказала ему, что на этот раз все так просто не обойдется.
Едличкова склонилась над столом, твердым почерком написала в дневник первую фразу, и рыжая прядь упала ей на лоб. Она не подняла головы, даже когда вошел сторож, и не подняла руки, чтобы убрать волосы со лба. Так она была рассержена. Да и Вашек не заметил сторожа, он не слушал даже Станду, искавшего слова утешения для товарища, которого постигла страшная неприятность!
Вашек думал о маме и сокрушался – ведь такая хорошая мама, как его, не заслуживает столько замечаний. И что делать с дневником, чтобы мама не стало совсем грустно?!
Этого он не знал.
На последней генеральной репетиции Анна нервничала с самого утра. Нарастающая тревога в течение дня усиливалась, и напряжение, как правило, не покидало ее до самой премьеры. Утром она обычно заставляла себя съесть кусок черствого хлеба с маслом и выпить чашку кофе, и уже в уборной у нее начинались желудочные колики. Но сегодня все было иначе. Дома она лишь выпила молока, а перед началом съела в театральном буфете сосиску с горчицей. Столько она думала о Вашеке и его переживаниях, что у нее не осталось времени вспомнить о своем страхе. Только надевая на себя платье из кисеи, она вдруг подумала: а в каком месте оно раньше лопнет? Спустилась по узкой винтовой лестнице вниз, в портал, и за кулисами прослушала всю увертюру. И сразу стал меркнуть мир, которым она жила. Заботы, печаль и безысходность – все это отступало, расплывалось во внезапном приливе чувств, в том сладком восторге, который способна рождать только музыка. Анна слышала краски, видела звуки, вдруг ритм переменился, и музыка загремела, хлынула как половодье, захватывающая и страстная, и опять неистово сладкая и горькая, как любовь и смерть.
Из полутьмы зрительного зала, с обтянутых белым кресел, за ходом генеральной напряженно следили все, кто в это время был в театре. Смотрели на Анну, как она выбегает на сцену в своем коротком, огненного цвета платье, которое развевалось вокруг ее стройных ног, вся преобразившаяся, прекрасная, вот ее тело выгнулось на лету, как лук. Все было великолепно. И прыжки ее стали стремительней, выше и легче. Все было прекрасно – и музыка, и движения. И время отступило, оно остановилось, ибо случилось то, что подвластно только искусству.
Когда Спартак вел своих рабов на битву с римскими легионами, Анна тоже пришла посмотреть на сцену. Она глядела на Индржиха и была счастлива, что каторжный труд на репетициях не был напрасным. Оркестр загремел, ураган звуков наполнил зал. Шум сражений нарастал, бой шел повсюду, по полю битвы мчался ветер, неся с собой пыль и прах, и из них снова как победитель, герой вставал Спартак, в мускулистых руках сжимая меч. Анна заметила, что в глазах у гардеробщицы заблестели слезы.
В перерыве между вторым и третьим действием Анна взяла новую пару балетных туфель. Она закрепляла их атласными лентами на подъеме, когда помощник режиссера по местному радио стал вызывать танцоров, чтобы они приготовились к выходу. Анна сняла с волос шпильки, напилась содовой, оглядела себя в зеркало и вышла в коридор.
– Извольте торопиться, внизу сейчас будет потеха! – выкрикивала костюмерша как на ярмарке и из плетеной корзины раздавала воинам мечи. – Спартака ждет настоящая смерть, и не воскресит его даже поцелуй Фригии.
Анна побледнела. Между обнаженными по пояс танцорами, которые готовились к битве, продвигался Любош в куртке. Анна, негодуя, схватила его за рукав.
– Что ты здесь путаешься? – закричала она сердито, втолкнула его в уборную и закрыла дверь. И вдруг сообразила, что вид у него непривычно бледный, как у человека, которого постигло несчастье. Она кинулась из коридора назад.
– Что случилось? Что-нибудь с Вашеком? – набросилась она на него.
– Сегодня я ждал его два часа, – ответил Любош тихим убитым голосом.
– Я не могу насильно заставить Вашека, чтобы он общался с тобой, – с несчастным видом убеждала его Анна, а он сидел перед нею словно в воду опущенный, уязвленный в своей гордости и самолюбии.
– Он не пришел. Сегодня даже не показался! Коварнее восьмитысячника!
Свободно льющаяся мелодия смолкла, оркестр взял фортиссимо, и Любош увидел, как Анна пятится к двери. Вот уже схватилась за ручку…
– Анна, я больше не могу! – выкрикнул Любош, стремительно настигнув ее у выхода. – Я этого просто не выдержу!
– Вашек ждал тебя десять лет, а ты не можешь выдержать двух дней?
– Твоя правда. Но утром мне надо на поезд!
Анну всю свело от злобы и горечи. Она не слышала голоса помощника режиссера, который тихо и настойчиво взывал в микрофон:
– Фригия! Фригия! Фригия! На сцену!
– А если тебе послать к черту эти горы? Хочешь, чтобы он снова потерял тебя?
– Не могу же я подводить всю экспедицию!
– Всегда ты сваливаешься, как лавина!
Боже мой! – негодовала в душе Анна, сколько раз я представляла себе, что наконец-то смогу высказать ему все. Но не теперь же, когда мне надо на сцену!
– Похоронила ты меня, Анна. На такое я б никогда не решился – прочитать в газетах, что кто-то там счастливо возвратился, что жив-здоров, и устроить ему похороны!
– А что я должна была сказать Вашеку, когда он начал спрашивать об отце?
– Как это? – выдохнул Любош. – Ты меня ждала еще год, пока он не начал говорить?
– Еще три. Пока он не начал думать.
Любош вдруг схватил ее обеими руками за плечи:
– Если по этому миру гулял когда-нибудь осел, так это был точно я!
– Можешь не оправдываться. Сегодня ты мне совершенно безразличен, – бросила Анна, но не противилась, когда Любош притянул ее к себе.
– Не говори так… – Голос у него сорвался. – Не говори! – повторил он тише и заключил Анну в объятия. – Может, как раз из-за этого твоего упрямства у нас теперь восьмилетний сын!
В это мгновенье оба поняли (через столько-то лет), что именно их связывает. Это было чувство беспомощности и отчаяния. Это был страх за Вашека. Они знали, что перед этим маленьким человеком оба они очень виноваты.
Двери уборной резко распахнулись. На пороге стоял помощник режиссера.
– Аничка! На выход! – закричал он срывающимся голосом.
Анна даже охнуть не успела – вылетела вон.
24
То, что случилось потом, может описать лишь один человек, Виктор, который работал помощником режиссера в театре уже двадцать два года. И все эти годы был убежден, что самая большая ответственность лежит не на директоре театра, а на нем.
Так, у него никогда не случалось, чтобы кто-нибудь опоздал на выступление, не случилось бы, вероятно, и в тот роковой четверг. Виктор знал, кого следует разыскать заранее, а кто отыщется сам. Анна всегда относилась к числу тех, кто минимум за пять минут до начала уже ждет в портале. Впервые в тот раз Анна совершенно потеряла счет времени, а потом в ужасе поняла, что ей давно уже пора быть на сцене. Позабыв, что музыкальный мотив имеет еще одну репризу, она стремглав бросилась вниз по лестнице. Виктору долго слышался этот звук, он даже будил его во сне, – гулкий звук шагов, он нарастал, усиливался, заглушая оркестр, а потом, когда раздался звук падения, настала гробовая тишина.
Виктор просыпался, мокрый от ужаса, и старался отогнать страшное видение. На самом деле оркестр и дальше продолжал играть, и только спустя несколько минут инструменты смолкли. Виктор знал, что до конца дней своих не забудет тот миг, когда он, домчавшись до перил, увидел Анну, как висит она, зацепившись за железную конструкцию лестницы. Она казалась мертвой.
Так, значит, Виктор был первый, кто увидел тогда Анну, и от радости, что она еще дышит, поклялся в душе, что всю вину возьмет на себя. Виктор сам позвонил в больницу, сказав Елене, чтобы та одевалась и была готова к выходу. И вот, раньше, чем послышалась сирена «скорой», Виктор привел в движение прерванную было генеральную репетицию.
Позвонив в дверь, Любош с облегчением убедился, что Вашек дома. Каково же было его удивление, когда, едва дослушав до конца, мальчик повернулся к нему спиной и был таков.
– Погоди! – кричал ему Любош из открытого окна, но Вашек убегал упругим длинным шагом, его шапка, промелькнув вдоль живой изгороди, исчезла на повороте за домом.
Проклятый мальчишка! – ругался в душе Любош, поняв, что не надо было вообще ничего говорить Вашеку.
Он принялся искать по квартире ночную рубашку, положив в сумку зубную щетку, в растерянности стал прикидывать, какой взять халат, а полотенец вообще отыскать не мог. Заглянул в список вещей, который Анна написала ему на клочке программы, и глубоко задумался над словом «белье». В конце концов решил взять пояс для чулок и наколенники.
Спустя час он был уже в больнице, через проходную поднялся на второй этаж, а по коридору проник в стационарное отделение.
– Куда?! – строго остановила его старшая сестра. – Посещения разрешаются только по субботам.
– У меня здесь жена! – ответил Любош, даже не остановившись.
Анна лежала на кровати у окна, в белой больничной ночной рубашке. Волосы связаны резинкой, нога в гипсе высунута из-под одеяла. Лицо белое как стена.
– Вашек потерялся!
– Что ты выдумываешь? – выкрикнула Анна и резко приподнялась на локтях.
– Как только я выложил ему, что случилось, он удрал, не сказав мне ни слова.
Любош вынул из сумки халат, рубашку и туалетные принадлежности.
– Искал его полчаса по округе, был даже в школе. Надо заявить в милицию. Внизу ждет такси.
Анна с облегчением опустилась на подушку.
– Не суетись. Теперь он наверняка уже дома, – на удивление невозмутимо сказала Анна и даже улыбнулась Любошу.
– Он был здесь? – изумился Любош.
Анна кивнула, и Любош, успокоившись, присел на койку. Он не заметил, как в палату вошла старшая сестра и уже близится к постели.
– В Праге пятнадцать больниц, – радовался Любош, – а Вашек сразу отыскал нужную. У нас сообразительный ребенок, а? – Он склонился, чтобы поцеловать Анну, но та отстранилась. Поймав ее взгляд, он обернулся.
– Почему она так смотрит на нас? – вполголоса непонимающе спросил Любош, кивнув на хмурую сестру, застывшую за спинкой кровати.
– Это моя мать.
Любош онемел. Сунув руку в сумку, Анна протянула ему ключи.
– Иди уж! – И доверительно шепнула: – Она поклялась, что если когда-нибудь тебя встретит, то это будет последний день в твоей жизни.
Любош поднялся, хотел что-то сказать, но только нагнулся, слету поцеловал Анну и, галантно поклонившись Еве, молча вышел.
Ева была в шоке. Лишь когда за Любошем закрылась дверь, она перевела дух.
– Так это и есть тот НЕГОДЯЙ?
Анна не слушала ее, уткнувшись лицом в подушку.
– Скажи мне, что все это значит?
Анна наконец обернулась к матери.
– Если эти двое не помирятся, я не переживу.
Вся квартира была погружена в темноту, только лампочка в кухне над столом освещала этот грустный беспорядок. На стуле за столом сидел щенок и поглядывал в открытую школьную тетрадь. Вокруг были разбросаны книги, валялись линейка и красный пенал с китайской ручкой.
Вашек, свернувшись клубочком, лежал в углу дивана, чулки у него спустились, рубашка вылезла из штанов. Он глядел на освещенную шкалу приемника и слушал глубокий, проникновенный голос.
«В спокойном вечернем сумраке выстроились рядами неоглядные цепи гор, последние облака перевалили через ледовые великаны. Только десять минут позволил себе Герман Буль побыть на вершине, покорению которой было отдано полвека…»
Весь обратившийся в слух, Вашек не слышал, как открылась входная дверь. Любош, не раздеваясь, ступил на порог кухни, бросил взгляд на груду немытой посуды, а когда чтец замолк и разлился чудесный голос флейты, строго спросил Вашека:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13