Идеал грешил, конечно, красивостью, но отражал и юношескую мечтательность, и доброту.
Молчит. Что ж, помолчим. Тут требуется осторожность, а значит, время. Пусть соберется с мыслями. Пусть что-нибудь ответит. Ее ход».
Шахиня глубоко вздохнула и произнесла прерывисто:
– Сомневаюсь, что вы искренни… во всяком случае… не воображайте, что я старалась помочь правосудию, – на последнем слове она запнулась, как на неприятном. – Я забочусь единственно о себе!
«Да в чем же эта забота?»
– Но и о Шутикове тоже? – спросил Знаменский нащупывающе. – Не правда ли?
«Она не подтвердила, что болеет сердцем за Шутикова. Не было ей Шутикова жаль. Эту версию отбросим».
– В конце концов мы его найдем. Живого… или мертвого.
Шахиню передернуло, пальцы на сумочке побелели.
– Есть серьезные основания тревожиться за его жизнь?
– Да.
– Лучше бы вам все рассказать. Поверьте, станет легче.
– Легче?! У меня ложное, дикое положение… я не должна была писать… Надо было развестись – и все!
«Полно, кто же разводится с оборотистым мужем? Но она его не любит. Возможно, и не любила никогда. Материального изобилия оказалось мало для счастья, однако расставаться с ним тоже страшно».
Как бы откликаясь на мысль Знаменского, Шахиня свела брови:
– Снова в парикмахерскую? Не лучше ли быть женой расхитителя? О, я вполне могу быть женой расхитителя! Но я не могу жить с уб…
Часть слова произнесла, часть откусила. И снаружи огрызок, и во рту ворочается, мучает. У этой черты – амба, кончается ее выдержка.
Знаменский уже уверенно направлял беседу в нужное русло.
– Все равно, завершив следствие, я разрушу вашу прежнюю жизнь. Шахову не миновать возмездия. Но, Елена Романовна, когда-нибудь все кончается и начинается что-то другое. Вы молоды и нечто поняли о себе – вам не поздно начинать!
Она сглотнула, пытаясь избавиться от недосказанного слова, и усмехнулась горько.
– Да, начинать нелегко. Но после всего, что произошло, ведь и продолжать нелегко, – возразил он. – Вы вот боитесь парикмахерской. А вам не случалось жалеть о той девушке, что превратилась в Шахиню? Ручаюсь, парикмахерша была веселей.
«Гм… отдает резонерством, однако самое простое назидание сейчас сгодится. Тем более что исходит не от меня одного. Мои погоны удачнейшим образом прикрыты авторитетом матери, которая твердила о том же».
– Раньше думалось, вы на месте рядом с Шаховым. Но мне говорят: Леночка возилась с больным сыном соседки, Леночку все любили, Леночка то, Леночка другое… Скажите, до замужества вы понимали, что собой представляет Шахов? Вы пошли бы за него, если б знали?
Шахиня пожала плечами.
«Да пошла бы, о чем толк. Совершенно риторический вопрос. Она шла замуж с открытыми глазами. Небось, экономила на одеколоне и платила ежемесячные подати заведующей. Феодальные поборы в так называемой сфере обслуживания – не секрет. Как тут могут относиться к дельцам типа Шахова? Удачливый человек, набит деньгами. И вполне известно, откуда они. Она и дальше согласна жить с вором, моля только бога, чтобы он не сделался убийцей. А может быть, и не согласна, не пойму».
Знаменский поднялся и сел на свой законный стул.
– Елена Романовна, чего вы от меня хотите?
Удачный поворот, Знаменский был собою доволен.
– Я – от вас?! – поразилась она.
– Конечно. Ведь именно вы обратились ко мне, хотя и анонимно.
– По-моему, вы прекрасно понимаете, – сказала она немного погодя.
– Любой ценой узнать правду о муже?
Шахиня кивнула.
«До чего элементарная разгадка, а я-то городил в уме невесть что!»
– Так помогите нам ее узнать!
– А если все это бред?
– Бред нами во внимание не принимается. А помочь может любое слово.
До сих пор ее воззвания к следствию были как бы абстрактны. Теперь предлагают прямое фискальство. Поневоле заколеблешься.
– Скажу честно – я почти уверен, что Шутиков жив. Но не радуйтесь прежде времени. Не знаю, чем он мешал вашему мужу раньше, но после суда живой Шутиков для него – зарез. И то, чего вы опасаетесь, может произойти завтра, сегодня, каждый миг!
«Опять помолчим, подождем», – он смотрел на ее руки. Пальцы трепетали, разжимались, и вот она чуть не выронила сумочку. Расслабилась. Сдалась.
– Но если вы потом сошлетесь на мои слова, если какую-нибудь очную ставку – я откажусь!
– Ясно.
Теперь она глядела мимо, на подоконник, где растопырилась эуфорбия спленденс – эуфорбия великолепная: переплетение колючих ветвей с алыми цветками – точно капли крови на терновом венце. Дома за шипы цеплялась штора, и потому «великолепная» перекочевала сюда, в кабинет. В ней смешивались красота и жестокость – нечто средневековое. Кажется, Шахиня черпала мужество в этом энергичном растении и обращалась к нему:
– Накануне арестов… все сидели на террасе. Мы тогда жили на даче. Шутиков приехал прямо от ревизора, очень не в себе… Он хотел идти с повинной… На него кричали, на кухне было слышно. Потом там утихли, я понесла им выпить и закусить. Получилось случайно, потому что я не сразу вошла… остановилась в коридоре, чтобы состроить улыбку… я их не любила – этот Преображенский, Волков…
Она задохнулась. Знаменский не торопил.
– Все были на террасе, а рядом в комнате муж… он разговаривал о Шутикове. Слышу: «Другого выхода нет. Даже времени нет. Придется его убрать».
– Кому он это говорил?
– Не знаю… Мне стало плохо, я пошла обратно на кухню… вызвали врача.
– Шахову известно, что вы слышали?
– Нет. Потом его арестовали.
Не собиралась она разводиться. Носила в Бутырку вкусности с рынка. Но вот поди ж ты – в каком-то коридорчике души полузабытая совесть брала свое.
– А как удалось вытащить его из дела?
– Понятия не имею.
– Даже не подозреваете, кто мог это организовать?
Последние колебания – и:
– Один раз мелькнуло прозвище Черный Маклер.
– Туманно… Шахов не догадывается о ваших подозрениях? Будьте осторожны. Если он способен ликвидировать Шутикова, то…
Шахиня резко встала и выпрямилась с оскорбленным видом, к ней мигом вернулась ее величавость.
– Меня?!
«Я пал в ее глазах: ляпнул сущую нелепицу, ведь муж ее обожает».
– Вы все-таки поостерегитесь. На всякий случай – мой телефон.
Она не взяла…
Ну и что мы имеем? Моральную победу, а еще? Он набрал внутренний номер.
– Иван Тимофеич, Знаменский приветствует. Вам говорит что-нибудь кличка Черный Маклер?
Этот старик числится при архиве и служит живым справочником. Дивный старик!
Беседы о Черном Маклере увлекли Знаменского и Ивана Тимофеевича на много десятилетий назад. После работы они застревали в маленькой комнатке (тоже с диваном) и при свете настольной лампы ворошили и ворошили былое. Рекордный срок прослужил Иван Тимофеевич в угрозыске – сорок пять лет. Болел дважды – один раз до войны, другой раз после, оба раза из-за ранений при задержании. Был неопределимого возраста, сухощав и незапоминаем – идеальное свойство для оперативника.
В любой хорошо организованной криминалистической службе есть такой пожилой, а то и совсем престарелый человек, к которому обращаются только при крайней нужде. Часто нельзя: задергают, и он утратит способность быть полезнее самой изощренной картотеки.
Перипетии преступлений, сведения о событиях, происходивших в тот же день, кто что тогда сказал и даже какие слухи роились вокруг дела – все это Иван Тимофеевич с простотой ясновидящего извлекал из прошлого. Людей с феноменальной памятью психологи знают, изучают, но природа их дара темна. Кое-кто попадает и на эстраду – демонстрирует публике чудеса запоминания.
Иван Тимофеевич сверх того обладал бесценной способностью ассоциативно увязывать факты, которые ни у какого программиста не сошлись бы вместе. Жизнь давала ему необъятный материал для анализа, и представление, что человек кузнец судьбы и прочее, он отметал начисто. Слишком часто видел, как мелкое, случайное толкало кого-то поступить наперекор своему характеру и намерениям. По Ивану Тимофеевичу, Наполеона, например, подвигли на знаменитые сто дней не положение Франции и собственные невыветрившиеся амбиции, а какое-нибудь замечание караульного офицера плюс три вечера подряд невкусный ужин.
Иван Тимофеевич любил собирать разные курьезы вроде того, что известнейший наш конферансье в молодости служил в казино в качестве крупье или что Керенский учился в гимназии у отца Ульянова.
Пора же Черного Маклера относилась к области почти интимного увлечения Ивана Тимофеевича, так как у него имелась своя концепция структуры преступного мира. Ее Знаменский услыхал впервые – пока ему доводилось общаться с Иваном Тимофеевичем более эпизодически и не углубляясь в историю. Теперь, видя его заинтересованность, не ограничивал старика временем. Да и много любопытного тот рассказывал.
У Ивана Тимофеевича пахло бумажными залежами и еще счастливым детством: шоколадом и молоком. К приходу Знаменского он варил на плитке какао. Пышной шапкой перла пена, важно было укараулить момент, когда снять кастрюлю. Иван Тимофеевич довольно пыхтел. Пили практически без сахара. Знаменского пристрастие к какао смешило.
Тишина вечерами стояла в архиве глухая. Почти беззвучно покачивался маятник в высоких напольных часах. Их Иван Тимофеевич приволок из одного начальственного кабинета, несколько месяцев рыскал по Москве и области, пока нашел мастера, способного починить бездействующий механизм. Часы пошли, начали густым чистым голосом бить каждые пятнадцать минут, и Иван Тимофеевич жаловался, что дома ему их не хватает. Перед боем внутри футляра уютно кряхтело, приготовлялось. С ними в комнате было как бы трое. И еще те, кого воскрешали рассказы Ивана Тимофеевича.
Семнадцатый год разметал среду серьезных уголовников. В гражданскую войну, в голод, разруху, бандиты подались в банды, грабители туда же или к стенкам ЧК, карманникам и домушникам стало нечего красть, потеряла смысл отработанная механика мошенничеств и афер. Но тогда же закладывались кое-какие фундаменты будущей организованной преступности, ее материальные основы.
Когда во дворцы врывались яростные и несведущие обитатели хижин, туда же проникали и сметливые, и жадные. Они растаскивали ценности, которые надолго ушли в подпольный кругооборот. Что там находится – и посейчас неизвестно. Например, в начале 70-х патруль милиции, как принято выражаться, по подозрению задержал двух субъектов «без определенки». Один другому передавал бриллиант невиданных размеров. Субъекты, явно бывшие лишь чьими-то посыльными, не сказали ни слова правды. Дело поручили следователю по важнейшим делам, но и он уперся в тупик при попытке выяснить первоначального владельца камня. Ни один реестр, включая перечни камней в царской короне и личной сокровищнице Романовых, подобного алмаза не упоминал. Предположение, что он заплыл к нам после революции из Британского королевства или Арабских Эмиратов, разумеется, отпадало. Стало быть, относится к тем незнаемым сокровищам, что были разграблены под залпы Авроры.
– Ты подумай, Знаменский, кто-нибудь заботился, к слову, беречь императорские сервизы? А ведь семья-то царская обедала каждый день на новой посуде. Их, получается, было 365 – сколько дней в году! Куда делись? Нету. Бесценный фарфор!.. А великие картины? Исчезли бесследно в тогдашние времена. Я тебе сейчас назову.
Он называл целыми сериями.
– Немыслимые деньги! Двое-трое грамотных сторожей могли сэкономить стране целую электрификацию!
Знаменский слегка сомневался – чтобы не расхолаживать собеседника пассивностью.
– Точно говорю! – убеждал Иван Тимофеевич. – Ведь нэп объявили – не керенки в оборот пошли. Откуда капиталы? Из темноты. Не помещики, не фабриканты вылезли – новые дельцы. Вмиг оперились! Я не беру честный народ, работящий, в нэпе много было здорового, еще спохватимся…
Часы неспешно били, а Иван Тимофеевич живописал, как время менялось и нэпманов начала забирать ЧК: сдавайте золото, меняйте на выпущенные бумажные рубли. Самых трезвых это не захватило врасплох, в угаре нэпа они не угорели. Выдали приготовленные золотые заначки и освободились, оставшись баснословно богатыми людьми.
Только в одной Москве Иван Тимофеевич мог насчитать десяток таких «знатных фамилий». В просторных квартирах, порой в собственных особнячках по Арбатским и Пречистенским переулкам благополучно пережили они и войну. Держали телохранителей, личных врачей, юристов, дети их кончали хорошие вузы. Все они – чудом? или умело откупаясь? – оказались не затронутыми репрессиями 30-40-х годов.
В послевоенные годы во взлете безумных хищений в артелях мозговой трест и элиту составляли выходцы из миллионерского подполья. Позже они снова стушуются и уже дальше будут орудовать через такую сеть посредников, что до них самих не доберется следствие ни по одному процессу. Лишь одиночки-пираты, которым без риска жизнь не в жизнь, станут изредка выныривать на поверхность за добычей.
Из их числа, по мнению Ивана Тимофеевича, был как раз и Черный Маклер, зубр нэповских времен, никогда официально не состоявший, не привлекавшийся и не участвовавший. Правда, он давно затих за высоким забором двухэтажной дачи в Малаховке, и Иван Тимофеевич не знал, жив ли. Но в конце 50-х был уверен, что он стоял за спиной очень шустрого мальчика из тех, что покупали-продавали валюту, проделывая ритуальный вояж после утреннего кофе в «Национале» до «Якоря», где обязательным обедом завершался трудовой день.
Пытался Иван Тимофеевич найти подступы к Малаховке, да не сумел. Пытался через продавщицу тамошнего магазинчика, которая, возможно, вела хозяйство Черного Маклера, а возможно, была и его любовницей, даром что тому под семьдесят подкатывало.
Потом довольно скоропостижно основных валютчиков похватали, четырех ни с того ни с сего расстреляли – «по правилу левой ноги». Сам Никита Сергеевич следил за процессом, возмутился мягким, с его точки зрения, приговором, и сразу было издано два указа. Один о внесении высшей меры в соответствующую статью УК, а другой – уникальный, нарушавший святой юридический принцип всех времен и народов: что закон, ужесточающий наказание, не имеет обратной силы. (Другими словами, что введение более тяжелого наказания не распространяется на ранее осужденных). Второй указ специально распространили именно на данных обвиняемых. «И тогда король издал два декрета…» – вертелось в голове у Знаменского, когда он среди последних пассажиров поднимался на эскалаторе из метро.
Предстояло навести подробные справки о Черном Маклере и возможных его связях с Шаховым, и Знаменский прикидывал, что тут и в какой очередности надлежит предпринять. Однако Томин нарушил всякую постепенность в событиях – ввалился утомленной походкой победителя:
– Паша, распишись в получении!
За ним с виноватым видом плелся Шутиков.
Знаменский ощутил огромное облегчение – цел! Ну, парень, под арест тебя, под арест! Томин обмолвился, что затевает мощную комбинацию, но столь блистательных результатов Знаменский не ожидал.
– Сколько ты людям крови попортил! – сказал он, кладя Шутикову руки на плечи: хотелось пощупать, удостовериться. – До тех пор от нас бегал, пока чуть жизни не лишился, ты это понимаешь?
Шалава русопятая, синеглазая, невредим! Только выбрит плохо.
– Да я не от вас…
– От Шахова?
– Больше от него, – и Шутиков облизнул толстые сочные губы.
От Томина донеслось с дивана:
– Как твой «школьный приятель» советую: кончай стесняться и рассказывай побыстрее, время не терпит.
– Ага, понимаю. Значит, дело такое. Первое – я хотел с повинной идти, а второе – я Михаил Борисычу по пьянке ляпнул, что знаю про Черного Маклера и какие у них отношения, мне один хрыч в Столешниковом переулке все выложил…
– Стой, не части, – обрадовался Знаменский. – Черный Маклер жив?
– Ха! Валютой балуется вовсю!
– А при чем Шахов?
– Что вы! Сам Маклер ни с кем ничего. Все расчеты только через Шахова. Потому он его и на суде вытащил. Во-первых, правая рука, во-вторых, живые деньги горят… Ну вот, когда я решил сознаться, Михаил Борисыч здорово психанул, позеленел весь и сказал пару слов. Наутро хмель с меня сошел, я ноги в руки и деру. Испугался до смерти… – он потупился.
– А самого Маклера ты не видал?
– Да сто раз! Это же этот… дядюшка!
– Чей дядюшка? – спросил Знаменский.
– Иди, Костя, посиди, – махнул Томин на дверь. – Так ты не слыхал про дядюшку? – обернулся к другу. – Сейчас обрисую.
Через несколько минут Знаменский выложил на стол двугривенный. Подумал и надбавил еще десять копеек. Давняя была игра – «с тебя причитается». Томин сгреб мелочь.
– То-то же… Кроме того, я позволил себе проявить инициативу: заслушав исповедь Кости, сразу послал ребят в Малаховку, где проживает наш «божий одуванчик».
1 2 3 4 5 6 7
Молчит. Что ж, помолчим. Тут требуется осторожность, а значит, время. Пусть соберется с мыслями. Пусть что-нибудь ответит. Ее ход».
Шахиня глубоко вздохнула и произнесла прерывисто:
– Сомневаюсь, что вы искренни… во всяком случае… не воображайте, что я старалась помочь правосудию, – на последнем слове она запнулась, как на неприятном. – Я забочусь единственно о себе!
«Да в чем же эта забота?»
– Но и о Шутикове тоже? – спросил Знаменский нащупывающе. – Не правда ли?
«Она не подтвердила, что болеет сердцем за Шутикова. Не было ей Шутикова жаль. Эту версию отбросим».
– В конце концов мы его найдем. Живого… или мертвого.
Шахиню передернуло, пальцы на сумочке побелели.
– Есть серьезные основания тревожиться за его жизнь?
– Да.
– Лучше бы вам все рассказать. Поверьте, станет легче.
– Легче?! У меня ложное, дикое положение… я не должна была писать… Надо было развестись – и все!
«Полно, кто же разводится с оборотистым мужем? Но она его не любит. Возможно, и не любила никогда. Материального изобилия оказалось мало для счастья, однако расставаться с ним тоже страшно».
Как бы откликаясь на мысль Знаменского, Шахиня свела брови:
– Снова в парикмахерскую? Не лучше ли быть женой расхитителя? О, я вполне могу быть женой расхитителя! Но я не могу жить с уб…
Часть слова произнесла, часть откусила. И снаружи огрызок, и во рту ворочается, мучает. У этой черты – амба, кончается ее выдержка.
Знаменский уже уверенно направлял беседу в нужное русло.
– Все равно, завершив следствие, я разрушу вашу прежнюю жизнь. Шахову не миновать возмездия. Но, Елена Романовна, когда-нибудь все кончается и начинается что-то другое. Вы молоды и нечто поняли о себе – вам не поздно начинать!
Она сглотнула, пытаясь избавиться от недосказанного слова, и усмехнулась горько.
– Да, начинать нелегко. Но после всего, что произошло, ведь и продолжать нелегко, – возразил он. – Вы вот боитесь парикмахерской. А вам не случалось жалеть о той девушке, что превратилась в Шахиню? Ручаюсь, парикмахерша была веселей.
«Гм… отдает резонерством, однако самое простое назидание сейчас сгодится. Тем более что исходит не от меня одного. Мои погоны удачнейшим образом прикрыты авторитетом матери, которая твердила о том же».
– Раньше думалось, вы на месте рядом с Шаховым. Но мне говорят: Леночка возилась с больным сыном соседки, Леночку все любили, Леночка то, Леночка другое… Скажите, до замужества вы понимали, что собой представляет Шахов? Вы пошли бы за него, если б знали?
Шахиня пожала плечами.
«Да пошла бы, о чем толк. Совершенно риторический вопрос. Она шла замуж с открытыми глазами. Небось, экономила на одеколоне и платила ежемесячные подати заведующей. Феодальные поборы в так называемой сфере обслуживания – не секрет. Как тут могут относиться к дельцам типа Шахова? Удачливый человек, набит деньгами. И вполне известно, откуда они. Она и дальше согласна жить с вором, моля только бога, чтобы он не сделался убийцей. А может быть, и не согласна, не пойму».
Знаменский поднялся и сел на свой законный стул.
– Елена Романовна, чего вы от меня хотите?
Удачный поворот, Знаменский был собою доволен.
– Я – от вас?! – поразилась она.
– Конечно. Ведь именно вы обратились ко мне, хотя и анонимно.
– По-моему, вы прекрасно понимаете, – сказала она немного погодя.
– Любой ценой узнать правду о муже?
Шахиня кивнула.
«До чего элементарная разгадка, а я-то городил в уме невесть что!»
– Так помогите нам ее узнать!
– А если все это бред?
– Бред нами во внимание не принимается. А помочь может любое слово.
До сих пор ее воззвания к следствию были как бы абстрактны. Теперь предлагают прямое фискальство. Поневоле заколеблешься.
– Скажу честно – я почти уверен, что Шутиков жив. Но не радуйтесь прежде времени. Не знаю, чем он мешал вашему мужу раньше, но после суда живой Шутиков для него – зарез. И то, чего вы опасаетесь, может произойти завтра, сегодня, каждый миг!
«Опять помолчим, подождем», – он смотрел на ее руки. Пальцы трепетали, разжимались, и вот она чуть не выронила сумочку. Расслабилась. Сдалась.
– Но если вы потом сошлетесь на мои слова, если какую-нибудь очную ставку – я откажусь!
– Ясно.
Теперь она глядела мимо, на подоконник, где растопырилась эуфорбия спленденс – эуфорбия великолепная: переплетение колючих ветвей с алыми цветками – точно капли крови на терновом венце. Дома за шипы цеплялась штора, и потому «великолепная» перекочевала сюда, в кабинет. В ней смешивались красота и жестокость – нечто средневековое. Кажется, Шахиня черпала мужество в этом энергичном растении и обращалась к нему:
– Накануне арестов… все сидели на террасе. Мы тогда жили на даче. Шутиков приехал прямо от ревизора, очень не в себе… Он хотел идти с повинной… На него кричали, на кухне было слышно. Потом там утихли, я понесла им выпить и закусить. Получилось случайно, потому что я не сразу вошла… остановилась в коридоре, чтобы состроить улыбку… я их не любила – этот Преображенский, Волков…
Она задохнулась. Знаменский не торопил.
– Все были на террасе, а рядом в комнате муж… он разговаривал о Шутикове. Слышу: «Другого выхода нет. Даже времени нет. Придется его убрать».
– Кому он это говорил?
– Не знаю… Мне стало плохо, я пошла обратно на кухню… вызвали врача.
– Шахову известно, что вы слышали?
– Нет. Потом его арестовали.
Не собиралась она разводиться. Носила в Бутырку вкусности с рынка. Но вот поди ж ты – в каком-то коридорчике души полузабытая совесть брала свое.
– А как удалось вытащить его из дела?
– Понятия не имею.
– Даже не подозреваете, кто мог это организовать?
Последние колебания – и:
– Один раз мелькнуло прозвище Черный Маклер.
– Туманно… Шахов не догадывается о ваших подозрениях? Будьте осторожны. Если он способен ликвидировать Шутикова, то…
Шахиня резко встала и выпрямилась с оскорбленным видом, к ней мигом вернулась ее величавость.
– Меня?!
«Я пал в ее глазах: ляпнул сущую нелепицу, ведь муж ее обожает».
– Вы все-таки поостерегитесь. На всякий случай – мой телефон.
Она не взяла…
Ну и что мы имеем? Моральную победу, а еще? Он набрал внутренний номер.
– Иван Тимофеич, Знаменский приветствует. Вам говорит что-нибудь кличка Черный Маклер?
Этот старик числится при архиве и служит живым справочником. Дивный старик!
Беседы о Черном Маклере увлекли Знаменского и Ивана Тимофеевича на много десятилетий назад. После работы они застревали в маленькой комнатке (тоже с диваном) и при свете настольной лампы ворошили и ворошили былое. Рекордный срок прослужил Иван Тимофеевич в угрозыске – сорок пять лет. Болел дважды – один раз до войны, другой раз после, оба раза из-за ранений при задержании. Был неопределимого возраста, сухощав и незапоминаем – идеальное свойство для оперативника.
В любой хорошо организованной криминалистической службе есть такой пожилой, а то и совсем престарелый человек, к которому обращаются только при крайней нужде. Часто нельзя: задергают, и он утратит способность быть полезнее самой изощренной картотеки.
Перипетии преступлений, сведения о событиях, происходивших в тот же день, кто что тогда сказал и даже какие слухи роились вокруг дела – все это Иван Тимофеевич с простотой ясновидящего извлекал из прошлого. Людей с феноменальной памятью психологи знают, изучают, но природа их дара темна. Кое-кто попадает и на эстраду – демонстрирует публике чудеса запоминания.
Иван Тимофеевич сверх того обладал бесценной способностью ассоциативно увязывать факты, которые ни у какого программиста не сошлись бы вместе. Жизнь давала ему необъятный материал для анализа, и представление, что человек кузнец судьбы и прочее, он отметал начисто. Слишком часто видел, как мелкое, случайное толкало кого-то поступить наперекор своему характеру и намерениям. По Ивану Тимофеевичу, Наполеона, например, подвигли на знаменитые сто дней не положение Франции и собственные невыветрившиеся амбиции, а какое-нибудь замечание караульного офицера плюс три вечера подряд невкусный ужин.
Иван Тимофеевич любил собирать разные курьезы вроде того, что известнейший наш конферансье в молодости служил в казино в качестве крупье или что Керенский учился в гимназии у отца Ульянова.
Пора же Черного Маклера относилась к области почти интимного увлечения Ивана Тимофеевича, так как у него имелась своя концепция структуры преступного мира. Ее Знаменский услыхал впервые – пока ему доводилось общаться с Иваном Тимофеевичем более эпизодически и не углубляясь в историю. Теперь, видя его заинтересованность, не ограничивал старика временем. Да и много любопытного тот рассказывал.
У Ивана Тимофеевича пахло бумажными залежами и еще счастливым детством: шоколадом и молоком. К приходу Знаменского он варил на плитке какао. Пышной шапкой перла пена, важно было укараулить момент, когда снять кастрюлю. Иван Тимофеевич довольно пыхтел. Пили практически без сахара. Знаменского пристрастие к какао смешило.
Тишина вечерами стояла в архиве глухая. Почти беззвучно покачивался маятник в высоких напольных часах. Их Иван Тимофеевич приволок из одного начальственного кабинета, несколько месяцев рыскал по Москве и области, пока нашел мастера, способного починить бездействующий механизм. Часы пошли, начали густым чистым голосом бить каждые пятнадцать минут, и Иван Тимофеевич жаловался, что дома ему их не хватает. Перед боем внутри футляра уютно кряхтело, приготовлялось. С ними в комнате было как бы трое. И еще те, кого воскрешали рассказы Ивана Тимофеевича.
Семнадцатый год разметал среду серьезных уголовников. В гражданскую войну, в голод, разруху, бандиты подались в банды, грабители туда же или к стенкам ЧК, карманникам и домушникам стало нечего красть, потеряла смысл отработанная механика мошенничеств и афер. Но тогда же закладывались кое-какие фундаменты будущей организованной преступности, ее материальные основы.
Когда во дворцы врывались яростные и несведущие обитатели хижин, туда же проникали и сметливые, и жадные. Они растаскивали ценности, которые надолго ушли в подпольный кругооборот. Что там находится – и посейчас неизвестно. Например, в начале 70-х патруль милиции, как принято выражаться, по подозрению задержал двух субъектов «без определенки». Один другому передавал бриллиант невиданных размеров. Субъекты, явно бывшие лишь чьими-то посыльными, не сказали ни слова правды. Дело поручили следователю по важнейшим делам, но и он уперся в тупик при попытке выяснить первоначального владельца камня. Ни один реестр, включая перечни камней в царской короне и личной сокровищнице Романовых, подобного алмаза не упоминал. Предположение, что он заплыл к нам после революции из Британского королевства или Арабских Эмиратов, разумеется, отпадало. Стало быть, относится к тем незнаемым сокровищам, что были разграблены под залпы Авроры.
– Ты подумай, Знаменский, кто-нибудь заботился, к слову, беречь императорские сервизы? А ведь семья-то царская обедала каждый день на новой посуде. Их, получается, было 365 – сколько дней в году! Куда делись? Нету. Бесценный фарфор!.. А великие картины? Исчезли бесследно в тогдашние времена. Я тебе сейчас назову.
Он называл целыми сериями.
– Немыслимые деньги! Двое-трое грамотных сторожей могли сэкономить стране целую электрификацию!
Знаменский слегка сомневался – чтобы не расхолаживать собеседника пассивностью.
– Точно говорю! – убеждал Иван Тимофеевич. – Ведь нэп объявили – не керенки в оборот пошли. Откуда капиталы? Из темноты. Не помещики, не фабриканты вылезли – новые дельцы. Вмиг оперились! Я не беру честный народ, работящий, в нэпе много было здорового, еще спохватимся…
Часы неспешно били, а Иван Тимофеевич живописал, как время менялось и нэпманов начала забирать ЧК: сдавайте золото, меняйте на выпущенные бумажные рубли. Самых трезвых это не захватило врасплох, в угаре нэпа они не угорели. Выдали приготовленные золотые заначки и освободились, оставшись баснословно богатыми людьми.
Только в одной Москве Иван Тимофеевич мог насчитать десяток таких «знатных фамилий». В просторных квартирах, порой в собственных особнячках по Арбатским и Пречистенским переулкам благополучно пережили они и войну. Держали телохранителей, личных врачей, юристов, дети их кончали хорошие вузы. Все они – чудом? или умело откупаясь? – оказались не затронутыми репрессиями 30-40-х годов.
В послевоенные годы во взлете безумных хищений в артелях мозговой трест и элиту составляли выходцы из миллионерского подполья. Позже они снова стушуются и уже дальше будут орудовать через такую сеть посредников, что до них самих не доберется следствие ни по одному процессу. Лишь одиночки-пираты, которым без риска жизнь не в жизнь, станут изредка выныривать на поверхность за добычей.
Из их числа, по мнению Ивана Тимофеевича, был как раз и Черный Маклер, зубр нэповских времен, никогда официально не состоявший, не привлекавшийся и не участвовавший. Правда, он давно затих за высоким забором двухэтажной дачи в Малаховке, и Иван Тимофеевич не знал, жив ли. Но в конце 50-х был уверен, что он стоял за спиной очень шустрого мальчика из тех, что покупали-продавали валюту, проделывая ритуальный вояж после утреннего кофе в «Национале» до «Якоря», где обязательным обедом завершался трудовой день.
Пытался Иван Тимофеевич найти подступы к Малаховке, да не сумел. Пытался через продавщицу тамошнего магазинчика, которая, возможно, вела хозяйство Черного Маклера, а возможно, была и его любовницей, даром что тому под семьдесят подкатывало.
Потом довольно скоропостижно основных валютчиков похватали, четырех ни с того ни с сего расстреляли – «по правилу левой ноги». Сам Никита Сергеевич следил за процессом, возмутился мягким, с его точки зрения, приговором, и сразу было издано два указа. Один о внесении высшей меры в соответствующую статью УК, а другой – уникальный, нарушавший святой юридический принцип всех времен и народов: что закон, ужесточающий наказание, не имеет обратной силы. (Другими словами, что введение более тяжелого наказания не распространяется на ранее осужденных). Второй указ специально распространили именно на данных обвиняемых. «И тогда король издал два декрета…» – вертелось в голове у Знаменского, когда он среди последних пассажиров поднимался на эскалаторе из метро.
Предстояло навести подробные справки о Черном Маклере и возможных его связях с Шаховым, и Знаменский прикидывал, что тут и в какой очередности надлежит предпринять. Однако Томин нарушил всякую постепенность в событиях – ввалился утомленной походкой победителя:
– Паша, распишись в получении!
За ним с виноватым видом плелся Шутиков.
Знаменский ощутил огромное облегчение – цел! Ну, парень, под арест тебя, под арест! Томин обмолвился, что затевает мощную комбинацию, но столь блистательных результатов Знаменский не ожидал.
– Сколько ты людям крови попортил! – сказал он, кладя Шутикову руки на плечи: хотелось пощупать, удостовериться. – До тех пор от нас бегал, пока чуть жизни не лишился, ты это понимаешь?
Шалава русопятая, синеглазая, невредим! Только выбрит плохо.
– Да я не от вас…
– От Шахова?
– Больше от него, – и Шутиков облизнул толстые сочные губы.
От Томина донеслось с дивана:
– Как твой «школьный приятель» советую: кончай стесняться и рассказывай побыстрее, время не терпит.
– Ага, понимаю. Значит, дело такое. Первое – я хотел с повинной идти, а второе – я Михаил Борисычу по пьянке ляпнул, что знаю про Черного Маклера и какие у них отношения, мне один хрыч в Столешниковом переулке все выложил…
– Стой, не части, – обрадовался Знаменский. – Черный Маклер жив?
– Ха! Валютой балуется вовсю!
– А при чем Шахов?
– Что вы! Сам Маклер ни с кем ничего. Все расчеты только через Шахова. Потому он его и на суде вытащил. Во-первых, правая рука, во-вторых, живые деньги горят… Ну вот, когда я решил сознаться, Михаил Борисыч здорово психанул, позеленел весь и сказал пару слов. Наутро хмель с меня сошел, я ноги в руки и деру. Испугался до смерти… – он потупился.
– А самого Маклера ты не видал?
– Да сто раз! Это же этот… дядюшка!
– Чей дядюшка? – спросил Знаменский.
– Иди, Костя, посиди, – махнул Томин на дверь. – Так ты не слыхал про дядюшку? – обернулся к другу. – Сейчас обрисую.
Через несколько минут Знаменский выложил на стол двугривенный. Подумал и надбавил еще десять копеек. Давняя была игра – «с тебя причитается». Томин сгреб мелочь.
– То-то же… Кроме того, я позволил себе проявить инициативу: заслушав исповедь Кости, сразу послал ребят в Малаховку, где проживает наш «божий одуванчик».
1 2 3 4 5 6 7