Извечная женская жажда продолжения жизни.– Послушай, Лауна…Она слушает, но теперь молчу я. И тогда она говорит:– Я слушаю.И я начинаю. Я ей говорю, что не надо выселять маленького квартиранта. Она ликвидировала предыдущих, потому что не любила их отцов. Не станет же она выгонять этого, потому что слишком сильно любит его папу! Серьезно, Лауна, не болтай чепухи! («Сам не болтай чепухи, – отзывается в глубине моего „я” знакомый насмешливый голосок. – Тоже мне нашелся активист „Права на жизнь”!») Но я уже завелся и продолжаю:– Все равно так, как раньше, больше уже не будет. Я тебя знаю: ты бы этого Лорану не простила. Конечно, ты не станешь трясти перед ним своими загубленными яичниками: это будет скорее обида замедленного действия. Понимаешь, что я хочу сказать?Она плачет, смеется, снова плачет… И так полчаса! Я совершенно дошел.Только положил трубку, снова звонок.– Здравствуй, мой маленький! У тебя все в порядке?Мамочка.– Все в порядке, мама, спасибо.– Бомба в Магазине! С ума сойти можно. У нас, слава Богу, такого быть не могло.Она имеет в виду симпатичный магазинчик скобяных товаров на первом этаже нашего дома, где я провел свое детство, так и не выучившись «работать руками», и который в конце концов превратили в квартиру для детей. Мама не права: она забыла, как ранним утром в июне 1962-го пластиковая бомба начисто оторвала железные ставни у Мореля, бакалейщика напротив. Забыла и визит двух типов в двубортных пиджаках, которые настоятельно посоветовали ей тщательнее выбирать клиентов В 1961 – 1962 гг. Франция была охвачена кампанией террора, развязанной ультраправыми националистами, которые протестовали против признания независимости Алжира. При этом объектами покушений и запугивания часто становились мелкие коммерсанты, которых подозревали в «излишних симпатиях» к алжирцам.
. Мама добрая, она забывает войны.– Как дети?– Дети в порядке, они сейчас внизу.– Что делаете на Рождество?– Сидим дома все пятеро.– А меня Робер везет в Шалон.(Всего лишь в Шалон-на-Марне – бедная мама!)– Слава Роберу! – говорю я.Она смеется:– Ты хороший сын, мой маленький.(Ага, вот и до хорошего сына дело дошло…)– Другие дети тоже ничего, мамочка.– Это благодаря тебе, Бенжамен, ты всегда был хорошим сыном.(Только что смеялась, а теперь плачет…)– А я только и делаю, что бросаю вас.(Так, дело дошло до плохой матери.)– Ты нас не бросаешь, мама, ты просто отдыхаешь от нас.– Ну какая я мать? Бен, ты можешь мне сказать, почему я такая никудышная мать своим детям?..Так как я давно уже подсчитал, сколько времени ей нужно, чтобы ответить на собственные вопросы, я тихонько кладу трубку на одеяло, иду на кухню и завариваю себе крепкий пенистый кофе по-турецки. Когда я возвращаюсь в комнату, телефон все еще занимается выяснением личности моей матери:– …вот тогда я в самый первый раз убежала из дома, Бен, три годика мне было.Выпив кофе, я переворачиваю чашку на блюдце. Растекшейся гущи хватило бы Терезе, чтобы предсказать судьбу всему кварталу.– …это уже сильно позже, мне был восьмой или девятый год, наверно… Бен, ты меня слышишь?В этот самый момент начинает трещать внутренний телефон.– Я тебя слышу, мама, но нам надо кончать: ребята зовут. Отдыхай как следует. И – да здравствует Робер!Кладу одну трубку, беру другую. Пронзительный голос Терезы врезается мне в уши:– Бен, Жереми залупается – не хочет делать уроки!– Тереза, выражайся прилично, не бери пример с твоего брата.И тут же голос брата:– Эта засранка ничего не может объяснить!– Выражайся прилично, Жереми, не бери пример с твоей сестры. И позови, пожалуйста, Клару.– Бенжамен?Теплый голос Клары – как темно-зеленый, туго натянутый бархат, по которому каждое слово прокатывается с очевидностью ослепительно белого шара.– Клара? Как там Малыш?– Температура упала. Я все-таки позвала Лорана; он говорит, что его надо подержать в тепле еще два дня.– А людоедов он больше не рисует?– Целую дюжину, наверно, нарисовал, но уже не таких красных. Я их сфотографировала. Бен, я делаю на вечер грудинку по-овернски. Будет готово примерно через час.– Приду. А теперь давай сюда Малыша.И в трубке слабенький голос младшего:– Да, Бен.– Слушай, я хочу тебе только сказать, что у меня есть карточка Тео для твоего альбома. И еще: вечером я расскажу вам новую сказку.– Про людоеда?– Нет, про бомбу.– Все равно кайф.– А теперь мне надо часик поспать. Так что в первого, кто полезет к телефону, стреляй без предупреждения.– Идет, Бен.Кладу трубку, валюсь на кровать и засыпаю еще до того, как прикасаюсь щекой к подушке.Час спустя меня будит огромный лохматый пес. Он атаковал меня с фланга. Толчок был такой, что я свалился на пол и застрял между кроватью и стенкой. Пес воспользовался этим, чтобы полностью лишить меня свободы маневра и заняться моим туалетом, который я не успел совершить сегодня утром. От него самого при этом несет, как из помойки. Шершавый язык воняет тухлой рыбой, тигриной спермой и еще черт знает чем, – весь букет запахов собачьего бомонда.Насилу открыв рот, я говорю:– А кому подарок?Он отпрыгивает назад, усаживается на свой необъятный зад и, свесив язык, смотрит на меня, наклонив голову. Я лезу в карман куртки, вытаскиваю оттуда завернутый в подарочную бумагу мячик и торжественно подаю ему:– Дорогой Джулиус, счастливого тебе Рождества!
Внизу, в бывшей скобяной лавке, запах мускатного ореха от грудинки по-овернски еще плавает в воздухе, а дети уже плотно схвачены тканью моего рассказа. Глаза блестят над полосатыми пижамами, босые ноги качаются в пространстве между кроватями, поставленными одна на другую. Я как раз дошел до того момента, когда Леман пробивается сквозь толпу к взбесившемуся эскалатору. Он расталкивает людей механической рукой, которую я ему придумал для остроты сюжета.– А свою он где просрал? – придирчиво спрашивает Жереми.– В Индокитае, на триста семнадцатом километре Далатского шоссе. Попал в засаду. Его солдаты так его любили, что бросили подыхать вместе с рукой, которая уже была сама по себе, отдельно от тела.– А как он спасся?– Через три дня командир роты один вернулся за ним и вытащил из опасной зоны.– Через три дня! А что же он ел все это время? – спрашивает Малыш.– Как что? Свою руку.И все довольны: Малыш получил свою сказку про людоеда, Жереми – порцию военных приключений, а Клара – дозу юмора. Что касается Терезы, то, невозмутимая как секретарь суда, она сидит за письменным столом и, как обычно, дословно стенографирует мой рассказ, включая отступления. Отличная практика для ее курсов секретарей-машинисток. За два года ночных упражнений она уже переписала «Братьев Карамазовых», «Моби Дика», «Крестьянскую фантазию», «Сказание о Иосте Берлинге», «Асфальтовые джунгли» плюс два или три текста моего собственного производства.Я рассказываю до тех пор, пока слипающиеся глаза слушателей не возвещают, что настало время отбоя. Закрывая за собой дверь, вижу, как в темноте поблескивает елка. Что ж, все получилось неплохо – они и не подумали броситься на подарки. Только Джулиус вот уже два часа старается развернуть свой пакет так, чтобы не порвать бумажку. 4 Дальнейшие события возвестили о себе звонком в дверь на следующее утро, двадцать пятого декабря, ровно в восемь. Я хотел было крикнуть: «Входите, не заперто!» – но вовремя удержался. Вот так на прошлой неделе мы с Джулиусом, поленившись встать на звонок, увидели посреди передней сосновый гроб, а вокруг – трех грузчиков с постными рожами. Самый плюгавый из троих объяснил:– Это для покойника.Джулиус дал деру и забился под кровать, а я – лохматый, непроспавшийся – ткнул пальцем в свою пижаму и огорченно сказал:– Извините, я еще не совсем готов. Зайдите лет через пятьдесят.Итак, двадцать пятого ровно в восемь – звонок. Делать нечего, надо идти открывать. Джулиус – за мной; его хлебом не корми, дай познакомиться с кем-нибудь. На пороге – здоровенный громила с башкой в виде огурца. На нем куртка с меховым воротником, как у летчиков. Он стоит передо мной – ни дать ни взять ирландский парашютист, сброшенный на оккупированную Францию.– Инспектор-стажер Карегга.Все ясно: от резиновой дубинки к шариковой ручке – та еще карьера! Едва он втискивается в квартиру, как Джулиус запускает ему морду между ног. Тот поспешно садится, не дав даже пинка моей собаке. Может быть, поэтому я ему говорю:– Хотите кофе?– Если будете варить и для себя…Бегу на кухню.– Вы никогда не запираете дверь? – спрашивает он.– Никогда.А про себя думаю (но не говорю): «Сексуальная свобода моего пса отвергает любые запоры».– Я должен задать вам несколько вопросов. Так, для порядка.Именно этого и следовало ожидать. Дорогие коллеги, фирма не забывает вас! Есть примерно с десяток профдеятелей и еще дюжина ребят, которые никому не лижут задницу, – к ним-то полиция и вяжется в первую очередь. Рождественский подарок образцовым служащим от дирекции Магазина.– Вы женаты?Подсахаренная вода начинает звенеть в медной джезве.– Нет.Я бросаю в воду три чайные ложки молотого турецкого кофе и медленно мешаю, пока поверхность не становится бархатистой, как голос Клары.– А дети внизу?Я снова ставлю джезву на огонь и жду, когда кофе начнет подниматься, – в этот момент его надо снять, чтобы он, не дай Бог, не вскипел.– Сводные братья и сестры. Дети моей матери.После того как его карандашик добегает до конца странички блокнота и останавливается, инспектор Карегга задает следующий вопрос:– А где отцы?– Рассеяны по стране и миру.Из кухни я вижу через открытую дверь, как инспектор Карегга прилежно записывает, что моя мать рассеивает мужчин по стране и миру. Вхожу в комнату с джезвой и чашками в руках. Наливаю густую бурую жидкость в чашки. Инспектор тотчас же тянет руку, но я его останавливаю:– Подождите, надо же дать отстояться!Он послушно дает отстояться.Джулиус, сидя у его ног, смотрит на него страстным взглядом.– В чем заключается ваша работа в Магазине?– Выслушивать, как меня долбают.Записывает как ни в чем не бывало.– Ваши прежние занятия?Мм-да, список получается длинный: разнорабочий, бармен, шофер такси, учитель рисования в частной школе, агент по изучению спроса… Что-то еще, наверно, было? Ну а теперь вот служба технического контроля в Магазине.– Давно?– Четыре месяца.– Нравится вам эта должность?– Работа как работа. Делаешь на пять кусков, платят десять, зато долбают на все пятнадцать.(Надо же придать разговору философское звучание!)Записывает.– Вчера вы ничего не заметили необычного?– Заметил. Бомба взорвалась.Тут он все-таки поднимает голову и смотрит на меня. Но уточняет все тем же невозмутимым тоном:– Я имею в виду – до взрыва.– Ничего.– Вас, кажется, вызывали три раза в бюро претензий!Ага, вот и дошли до дела. Я ему рассказываю про газовую плиту, пылесос и взбесившийся холодильник. Он лезет во внутренний карман и затем кладет передо мной план Магазина.– Где находится бюро претензий?Я показываю.– Значит, вы прошли по меньшей мере три раза мимо отдела игрушек?Смотри-ка, соображает!– Действительно.– Вы там останавливались?– В последний раз – да, секунд на десять.– Не заметили ничего необычного?– Ничего, если не считать, что в меня целились из танковой пушки АМХ-30.Молча записывает, закрывает авторучку, одним глотком допивает кофе вместе с гущей, встает и говорит:– Пока все, не уезжайте из Парижа – могут возникнуть дополнительные вопросы; до свидания, спасибо за кофе.Вот так. Не только в кино бывает, что люди долго смотрят на закрывающуюся за кем-то дверь. На нас с Джулиусом личность инспектора Карегги произвела неизгладимое впечатление. Этот парень далеко пойдет. Если не остановят. Но главное – я уже знаю, что расскажу сегодня вечером ребятам. Вот это самое. С той лишь разницей, что реплики будут сверкать, как шпаги, отмеченные печатью неотразимого сарказма, собеседники расстанутся со смешанным чувством ненависти и восхищения, а легавых будет двое – два крутых бойца моего изобретения, которых ребята уже хорошо знают: один – маленький, косматый, уродливый, как гиена, а другой – огромный и совершенно лысый, «лицо которого украшено густыми бакенбардами, ниспадающими как восклицательные знаки на мощные челюсти».– Жиб-Гиена и Бак-Бакен! – закричит Малыш.– Жиб по имени, Гиена по прозвищу, из-за своей морды, – уточнит Жереми.– Бак по имени, Бакен по прозвищу, из-за своих бакенбард, – добавит Малыш.– Кровожаднее, чем Эд Гробаньяр, и еще больший псих, чем Деревянный Чех!– Они друзья? – спросит Клара.– Пятнадцать лет не расстаются. А сколько раз они спасли друг другу жизнь, уж и не сосчитать.– А тачка у них какая? – спросит Жереми, заранее предвкушая ответ.– Розовый «Пежо-504» с откидным верхом, шесть цилиндров в две линии, проворный, как щука.– Под каким они знаком родились? – спросит Тереза.– Оба Скорпионы.После ухода Карегги спускаюсь вниз, к ребятам. Рождественская елка, как говорится, сияет мириадами огней. Жереми и Малыш кричат, как чайки, посреди океана подарочных оберток. Тереза, профессионально нахмурив брови, перепечатывает мой вчерашний рассказ на новехонькой машинке с «ромашкой». Лауна, пришедшая с праздничным визитом, сидит расставив ноги, как будто она уже по крайней мере на седьмом месяце, и со слезами на глазах созерцает эту семейную идиллию. Лорана нет – что бы это значило? Клара плывет мне навстречу в умопомрачительном трикотажном платье, от которого ее тело кажется языком пламени. В руке у нее старая «лейка», на которую она вот уже три или четыре года глядела с молчаливым вожделением и которую в конце концов я решил ей пожертвовать: раз уж девочка так любит фотографировать… А платье выбрал Тео. В этой области всегда надо доверяться мужчинам, которые предпочитают мужчин (впрочем, может, это и предрассудок).– Бенжамен, это тебе.Она протягивает мне что-то очень красиво упакованное. В бумаге со звездочками – картонная коробка, в коробке – пакет из шелковой бумаги, а в пакете – пара домашних туфель, отделанных пушистым белым мехом. Именно такие мне хотелось иметь. Да, Рождество есть Рождество. 5 На следующий день, двадцать шестого, надо снова впрягаться. Как обычно, Джулиус провожает меня до метро Пер-Лашез, а затем идет шататься по Бельвилю, в то время как я еду зарабатывать ему на похлебку. Новенький мячик, мокрый от слюны, крепко зажат у него в зубах с позавчерашнего вечера.В газете, которую я купил по дороге, длинный репортаж о «чудовищном покушении в Магазине». Но так как один убитый – это не впечатляет, автор описывает, что было бы, если бы число жертв исчислялось десятками. (Хотите увидеть сон – проснитесь…) Но в конце статьи лихой журналист все-таки сообщает кое-какие сведения о погибшем: шестьдесят два года, владелец гаража в Курбевуа, почтенный коммерсант, о кончине которого скорбит весь квартал, но который, «к счастью, был холостяком и не имел детей». Ей-Богу, так и написано: «который, к счастью, был холостяком и не имел детей». Оглядываюсь по сторонам: то обстоятельство, что, «к счастью», его величество Случай предпочитает мочить холостяков, как будто не слишком тревожит обычную метрошную публику. Это так меня развеселило, что я вышел на площади Республики и остаток пути проделал пешком. Зимнее утро – темное, липкое, холодное, многолюдное. Париж похож на большую лужу, в которой вязнут желтые огни автомобильных фар.
Я боялся, что опоздаю, но Магазин, кажется, опаздывает еще основательнее. С железными шторами, опущенными на гигантские витрины, он напоминает судно на карантинной стоянке. Из котлов в его чреве сочится пар и расползается клочьями в утреннем тумане. Однако свет, пробивающийся то тут, то там, свидетельствует, что сердце корабля бьется, жизнь внутри идет. Вхожу, и тотчас же меня захлестывает море света. Это каждый раз так: чем темнее и мрачнее на улице, тем ослепительнее сверкает все внутри. Это сияние, которое бесшумным водопадом обрушивается с вершин Магазина, отражается в зеркалах, вспыхивает в полированном металле, в стеклах, в искусственном хрустале, течет по проходам и пудрит вам мозги, – это сияние не освещает, оно создает свой мир.Я думаю об этом, пока проворноперстый полицейский обшаривает меня с ног до головы и, убедившись наконец, что я не атомная бомба, пропускает внутрь.Я не первый пришел. Большая часть служащих уже толпится в проходах первого этажа. Все смотрят вверх. У женщин – а их большинство – глаза подозрительно блестят, как будто они внимают непосредственно Святому Духу. Там, наверху, на командном мостике, Сенклер вещает в микрофон. Он считает своим долгом отметить «образцовое поведение персонала» во время последних «событий». От имени дирекции Магазина он выражает искреннее сочувствие господину Шантредону – тому хмырю, который своим горбом разбил витрину с косметикой и теперь зализывает болячки в больнице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
. Мама добрая, она забывает войны.– Как дети?– Дети в порядке, они сейчас внизу.– Что делаете на Рождество?– Сидим дома все пятеро.– А меня Робер везет в Шалон.(Всего лишь в Шалон-на-Марне – бедная мама!)– Слава Роберу! – говорю я.Она смеется:– Ты хороший сын, мой маленький.(Ага, вот и до хорошего сына дело дошло…)– Другие дети тоже ничего, мамочка.– Это благодаря тебе, Бенжамен, ты всегда был хорошим сыном.(Только что смеялась, а теперь плачет…)– А я только и делаю, что бросаю вас.(Так, дело дошло до плохой матери.)– Ты нас не бросаешь, мама, ты просто отдыхаешь от нас.– Ну какая я мать? Бен, ты можешь мне сказать, почему я такая никудышная мать своим детям?..Так как я давно уже подсчитал, сколько времени ей нужно, чтобы ответить на собственные вопросы, я тихонько кладу трубку на одеяло, иду на кухню и завариваю себе крепкий пенистый кофе по-турецки. Когда я возвращаюсь в комнату, телефон все еще занимается выяснением личности моей матери:– …вот тогда я в самый первый раз убежала из дома, Бен, три годика мне было.Выпив кофе, я переворачиваю чашку на блюдце. Растекшейся гущи хватило бы Терезе, чтобы предсказать судьбу всему кварталу.– …это уже сильно позже, мне был восьмой или девятый год, наверно… Бен, ты меня слышишь?В этот самый момент начинает трещать внутренний телефон.– Я тебя слышу, мама, но нам надо кончать: ребята зовут. Отдыхай как следует. И – да здравствует Робер!Кладу одну трубку, беру другую. Пронзительный голос Терезы врезается мне в уши:– Бен, Жереми залупается – не хочет делать уроки!– Тереза, выражайся прилично, не бери пример с твоего брата.И тут же голос брата:– Эта засранка ничего не может объяснить!– Выражайся прилично, Жереми, не бери пример с твоей сестры. И позови, пожалуйста, Клару.– Бенжамен?Теплый голос Клары – как темно-зеленый, туго натянутый бархат, по которому каждое слово прокатывается с очевидностью ослепительно белого шара.– Клара? Как там Малыш?– Температура упала. Я все-таки позвала Лорана; он говорит, что его надо подержать в тепле еще два дня.– А людоедов он больше не рисует?– Целую дюжину, наверно, нарисовал, но уже не таких красных. Я их сфотографировала. Бен, я делаю на вечер грудинку по-овернски. Будет готово примерно через час.– Приду. А теперь давай сюда Малыша.И в трубке слабенький голос младшего:– Да, Бен.– Слушай, я хочу тебе только сказать, что у меня есть карточка Тео для твоего альбома. И еще: вечером я расскажу вам новую сказку.– Про людоеда?– Нет, про бомбу.– Все равно кайф.– А теперь мне надо часик поспать. Так что в первого, кто полезет к телефону, стреляй без предупреждения.– Идет, Бен.Кладу трубку, валюсь на кровать и засыпаю еще до того, как прикасаюсь щекой к подушке.Час спустя меня будит огромный лохматый пес. Он атаковал меня с фланга. Толчок был такой, что я свалился на пол и застрял между кроватью и стенкой. Пес воспользовался этим, чтобы полностью лишить меня свободы маневра и заняться моим туалетом, который я не успел совершить сегодня утром. От него самого при этом несет, как из помойки. Шершавый язык воняет тухлой рыбой, тигриной спермой и еще черт знает чем, – весь букет запахов собачьего бомонда.Насилу открыв рот, я говорю:– А кому подарок?Он отпрыгивает назад, усаживается на свой необъятный зад и, свесив язык, смотрит на меня, наклонив голову. Я лезу в карман куртки, вытаскиваю оттуда завернутый в подарочную бумагу мячик и торжественно подаю ему:– Дорогой Джулиус, счастливого тебе Рождества!
Внизу, в бывшей скобяной лавке, запах мускатного ореха от грудинки по-овернски еще плавает в воздухе, а дети уже плотно схвачены тканью моего рассказа. Глаза блестят над полосатыми пижамами, босые ноги качаются в пространстве между кроватями, поставленными одна на другую. Я как раз дошел до того момента, когда Леман пробивается сквозь толпу к взбесившемуся эскалатору. Он расталкивает людей механической рукой, которую я ему придумал для остроты сюжета.– А свою он где просрал? – придирчиво спрашивает Жереми.– В Индокитае, на триста семнадцатом километре Далатского шоссе. Попал в засаду. Его солдаты так его любили, что бросили подыхать вместе с рукой, которая уже была сама по себе, отдельно от тела.– А как он спасся?– Через три дня командир роты один вернулся за ним и вытащил из опасной зоны.– Через три дня! А что же он ел все это время? – спрашивает Малыш.– Как что? Свою руку.И все довольны: Малыш получил свою сказку про людоеда, Жереми – порцию военных приключений, а Клара – дозу юмора. Что касается Терезы, то, невозмутимая как секретарь суда, она сидит за письменным столом и, как обычно, дословно стенографирует мой рассказ, включая отступления. Отличная практика для ее курсов секретарей-машинисток. За два года ночных упражнений она уже переписала «Братьев Карамазовых», «Моби Дика», «Крестьянскую фантазию», «Сказание о Иосте Берлинге», «Асфальтовые джунгли» плюс два или три текста моего собственного производства.Я рассказываю до тех пор, пока слипающиеся глаза слушателей не возвещают, что настало время отбоя. Закрывая за собой дверь, вижу, как в темноте поблескивает елка. Что ж, все получилось неплохо – они и не подумали броситься на подарки. Только Джулиус вот уже два часа старается развернуть свой пакет так, чтобы не порвать бумажку. 4 Дальнейшие события возвестили о себе звонком в дверь на следующее утро, двадцать пятого декабря, ровно в восемь. Я хотел было крикнуть: «Входите, не заперто!» – но вовремя удержался. Вот так на прошлой неделе мы с Джулиусом, поленившись встать на звонок, увидели посреди передней сосновый гроб, а вокруг – трех грузчиков с постными рожами. Самый плюгавый из троих объяснил:– Это для покойника.Джулиус дал деру и забился под кровать, а я – лохматый, непроспавшийся – ткнул пальцем в свою пижаму и огорченно сказал:– Извините, я еще не совсем готов. Зайдите лет через пятьдесят.Итак, двадцать пятого ровно в восемь – звонок. Делать нечего, надо идти открывать. Джулиус – за мной; его хлебом не корми, дай познакомиться с кем-нибудь. На пороге – здоровенный громила с башкой в виде огурца. На нем куртка с меховым воротником, как у летчиков. Он стоит передо мной – ни дать ни взять ирландский парашютист, сброшенный на оккупированную Францию.– Инспектор-стажер Карегга.Все ясно: от резиновой дубинки к шариковой ручке – та еще карьера! Едва он втискивается в квартиру, как Джулиус запускает ему морду между ног. Тот поспешно садится, не дав даже пинка моей собаке. Может быть, поэтому я ему говорю:– Хотите кофе?– Если будете варить и для себя…Бегу на кухню.– Вы никогда не запираете дверь? – спрашивает он.– Никогда.А про себя думаю (но не говорю): «Сексуальная свобода моего пса отвергает любые запоры».– Я должен задать вам несколько вопросов. Так, для порядка.Именно этого и следовало ожидать. Дорогие коллеги, фирма не забывает вас! Есть примерно с десяток профдеятелей и еще дюжина ребят, которые никому не лижут задницу, – к ним-то полиция и вяжется в первую очередь. Рождественский подарок образцовым служащим от дирекции Магазина.– Вы женаты?Подсахаренная вода начинает звенеть в медной джезве.– Нет.Я бросаю в воду три чайные ложки молотого турецкого кофе и медленно мешаю, пока поверхность не становится бархатистой, как голос Клары.– А дети внизу?Я снова ставлю джезву на огонь и жду, когда кофе начнет подниматься, – в этот момент его надо снять, чтобы он, не дай Бог, не вскипел.– Сводные братья и сестры. Дети моей матери.После того как его карандашик добегает до конца странички блокнота и останавливается, инспектор Карегга задает следующий вопрос:– А где отцы?– Рассеяны по стране и миру.Из кухни я вижу через открытую дверь, как инспектор Карегга прилежно записывает, что моя мать рассеивает мужчин по стране и миру. Вхожу в комнату с джезвой и чашками в руках. Наливаю густую бурую жидкость в чашки. Инспектор тотчас же тянет руку, но я его останавливаю:– Подождите, надо же дать отстояться!Он послушно дает отстояться.Джулиус, сидя у его ног, смотрит на него страстным взглядом.– В чем заключается ваша работа в Магазине?– Выслушивать, как меня долбают.Записывает как ни в чем не бывало.– Ваши прежние занятия?Мм-да, список получается длинный: разнорабочий, бармен, шофер такси, учитель рисования в частной школе, агент по изучению спроса… Что-то еще, наверно, было? Ну а теперь вот служба технического контроля в Магазине.– Давно?– Четыре месяца.– Нравится вам эта должность?– Работа как работа. Делаешь на пять кусков, платят десять, зато долбают на все пятнадцать.(Надо же придать разговору философское звучание!)Записывает.– Вчера вы ничего не заметили необычного?– Заметил. Бомба взорвалась.Тут он все-таки поднимает голову и смотрит на меня. Но уточняет все тем же невозмутимым тоном:– Я имею в виду – до взрыва.– Ничего.– Вас, кажется, вызывали три раза в бюро претензий!Ага, вот и дошли до дела. Я ему рассказываю про газовую плиту, пылесос и взбесившийся холодильник. Он лезет во внутренний карман и затем кладет передо мной план Магазина.– Где находится бюро претензий?Я показываю.– Значит, вы прошли по меньшей мере три раза мимо отдела игрушек?Смотри-ка, соображает!– Действительно.– Вы там останавливались?– В последний раз – да, секунд на десять.– Не заметили ничего необычного?– Ничего, если не считать, что в меня целились из танковой пушки АМХ-30.Молча записывает, закрывает авторучку, одним глотком допивает кофе вместе с гущей, встает и говорит:– Пока все, не уезжайте из Парижа – могут возникнуть дополнительные вопросы; до свидания, спасибо за кофе.Вот так. Не только в кино бывает, что люди долго смотрят на закрывающуюся за кем-то дверь. На нас с Джулиусом личность инспектора Карегги произвела неизгладимое впечатление. Этот парень далеко пойдет. Если не остановят. Но главное – я уже знаю, что расскажу сегодня вечером ребятам. Вот это самое. С той лишь разницей, что реплики будут сверкать, как шпаги, отмеченные печатью неотразимого сарказма, собеседники расстанутся со смешанным чувством ненависти и восхищения, а легавых будет двое – два крутых бойца моего изобретения, которых ребята уже хорошо знают: один – маленький, косматый, уродливый, как гиена, а другой – огромный и совершенно лысый, «лицо которого украшено густыми бакенбардами, ниспадающими как восклицательные знаки на мощные челюсти».– Жиб-Гиена и Бак-Бакен! – закричит Малыш.– Жиб по имени, Гиена по прозвищу, из-за своей морды, – уточнит Жереми.– Бак по имени, Бакен по прозвищу, из-за своих бакенбард, – добавит Малыш.– Кровожаднее, чем Эд Гробаньяр, и еще больший псих, чем Деревянный Чех!– Они друзья? – спросит Клара.– Пятнадцать лет не расстаются. А сколько раз они спасли друг другу жизнь, уж и не сосчитать.– А тачка у них какая? – спросит Жереми, заранее предвкушая ответ.– Розовый «Пежо-504» с откидным верхом, шесть цилиндров в две линии, проворный, как щука.– Под каким они знаком родились? – спросит Тереза.– Оба Скорпионы.После ухода Карегги спускаюсь вниз, к ребятам. Рождественская елка, как говорится, сияет мириадами огней. Жереми и Малыш кричат, как чайки, посреди океана подарочных оберток. Тереза, профессионально нахмурив брови, перепечатывает мой вчерашний рассказ на новехонькой машинке с «ромашкой». Лауна, пришедшая с праздничным визитом, сидит расставив ноги, как будто она уже по крайней мере на седьмом месяце, и со слезами на глазах созерцает эту семейную идиллию. Лорана нет – что бы это значило? Клара плывет мне навстречу в умопомрачительном трикотажном платье, от которого ее тело кажется языком пламени. В руке у нее старая «лейка», на которую она вот уже три или четыре года глядела с молчаливым вожделением и которую в конце концов я решил ей пожертвовать: раз уж девочка так любит фотографировать… А платье выбрал Тео. В этой области всегда надо доверяться мужчинам, которые предпочитают мужчин (впрочем, может, это и предрассудок).– Бенжамен, это тебе.Она протягивает мне что-то очень красиво упакованное. В бумаге со звездочками – картонная коробка, в коробке – пакет из шелковой бумаги, а в пакете – пара домашних туфель, отделанных пушистым белым мехом. Именно такие мне хотелось иметь. Да, Рождество есть Рождество. 5 На следующий день, двадцать шестого, надо снова впрягаться. Как обычно, Джулиус провожает меня до метро Пер-Лашез, а затем идет шататься по Бельвилю, в то время как я еду зарабатывать ему на похлебку. Новенький мячик, мокрый от слюны, крепко зажат у него в зубах с позавчерашнего вечера.В газете, которую я купил по дороге, длинный репортаж о «чудовищном покушении в Магазине». Но так как один убитый – это не впечатляет, автор описывает, что было бы, если бы число жертв исчислялось десятками. (Хотите увидеть сон – проснитесь…) Но в конце статьи лихой журналист все-таки сообщает кое-какие сведения о погибшем: шестьдесят два года, владелец гаража в Курбевуа, почтенный коммерсант, о кончине которого скорбит весь квартал, но который, «к счастью, был холостяком и не имел детей». Ей-Богу, так и написано: «который, к счастью, был холостяком и не имел детей». Оглядываюсь по сторонам: то обстоятельство, что, «к счастью», его величество Случай предпочитает мочить холостяков, как будто не слишком тревожит обычную метрошную публику. Это так меня развеселило, что я вышел на площади Республики и остаток пути проделал пешком. Зимнее утро – темное, липкое, холодное, многолюдное. Париж похож на большую лужу, в которой вязнут желтые огни автомобильных фар.
Я боялся, что опоздаю, но Магазин, кажется, опаздывает еще основательнее. С железными шторами, опущенными на гигантские витрины, он напоминает судно на карантинной стоянке. Из котлов в его чреве сочится пар и расползается клочьями в утреннем тумане. Однако свет, пробивающийся то тут, то там, свидетельствует, что сердце корабля бьется, жизнь внутри идет. Вхожу, и тотчас же меня захлестывает море света. Это каждый раз так: чем темнее и мрачнее на улице, тем ослепительнее сверкает все внутри. Это сияние, которое бесшумным водопадом обрушивается с вершин Магазина, отражается в зеркалах, вспыхивает в полированном металле, в стеклах, в искусственном хрустале, течет по проходам и пудрит вам мозги, – это сияние не освещает, оно создает свой мир.Я думаю об этом, пока проворноперстый полицейский обшаривает меня с ног до головы и, убедившись наконец, что я не атомная бомба, пропускает внутрь.Я не первый пришел. Большая часть служащих уже толпится в проходах первого этажа. Все смотрят вверх. У женщин – а их большинство – глаза подозрительно блестят, как будто они внимают непосредственно Святому Духу. Там, наверху, на командном мостике, Сенклер вещает в микрофон. Он считает своим долгом отметить «образцовое поведение персонала» во время последних «событий». От имени дирекции Магазина он выражает искреннее сочувствие господину Шантредону – тому хмырю, который своим горбом разбил витрину с косметикой и теперь зализывает болячки в больнице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21