Он поднял бокал, должно быть, с пивом. Он приятный, а она некрасивая. И не улыбается, как он.
– А разве он был военный? Зачем ему шпага?
– Просто большой фантазер. Это Рембрандт писал в тридцать лет. Совсем молодой по сегодняшней мерке.
– На ней, видимо, очень дорогое платье.
– Отец ее был богат. Приданое оказалось немалым.
– И так в нее влюбился? Говорят, чуть ли не с первого взгляда?
– Почти.
– Что же все-таки прельстило в ней? Голова у нее несуразно маленькая.
– Он в ней души не чаял. В Касселе есть портреты Саскии – прекрасной дамы. Зачем ходить далеко? А этот портрет Саскии с красным цветком? Чем она не красавица.
– Может быть. А здесь она как маленькая девочка на коленях.
– Он полагает себя счастливым.
– Да, по всему видно.
– Насколько же она была моложе его?
– Может, лет на семь или восемь…
Разговор в Эрмитаже. Ленинград. Май, 1975 год.
– А вот и Рембрандт… Его знаменитая «Даная».
– Даная должна быть очень красивой. А эта – нет. Большой живот. Слишком полная. И не очень молодая. С кого он писал ее? С Саскии?
– Должно быть. Однако работал он над картиной лет десять. Что-то все время переписывал. На этот счет имеются свидетельства – рентгеновские снимки. И целых двадцать лет держал у себя «Данаю». Упорно не продавал. Очень любил свое детище. Искусствоведы утверждают, что сначала позировала ему Саския. После ее смерти – экономка Геертье Диркс. А может, еще кто-нибудь…
– Во всяком случае, лицо вовсе не Саскии. Это лицо другой женщины…
– А это «Флора». Ее-то наверняка писал с Саскии. Те же черты лица. Что он в ней нашел, отчего так без ума влюбился? Та же маленькая голова… Тот же крошечный рот…
– А молодость? А здоровье?
– Да, аргументы серьезные. И все-таки…
Лисбет взяла со стола небольшой пергамент. Портрет девушки в широкополой шляпе. Живые глаза. Полуулыбка на губах. Чуть вздернутый нос.
– Ты ей немножко польстил, – сказала она жестко. – Она молода – в этом ее главное достоинство. Руки и волосы – нет слов – холеные. Что она – дочь бургомистра?
– Да, – сказал Рембрандт. – Она из Леувардена.
– Северянка, стало быть. – Лисбет рассматривала портрет весьма критически. – Востра на язычок…
– Она образованна. Начитанна.
Лисбет строго посмотрела на брата.
– Кто это сказал?
– Хендрик ван Эйленбюрг.
– А что ему остается говорить?
– Как – что?
– Не ругать же ее! Она живет у него?
– Нет, у пожилых родственников. А может, просто у знакомых. Я не очень интересовался этим.
– А следовало бы, – сказала Лисбет.
– Почему?
– Ты посмотри на себя, Рембрандт, в зеркало. Ты весь пылаешь, глядя на этот рисунок.
Он ухмыльнулся:
– Это ты хватила чересчур.
– Нет, я говорю правду.
Рембрандт приложил ладони к своим щекам.
– Холодные.
Лисбет продолжала неприязненно рассматривать рисунок.
– Говорят, она с хорошим приданым.
– Возможно. Не интересовался.
– А надо бы, – сказала Лисбет. – Порасспроси. Но не узнавай у Эйленбюрга: он наверняка соврет.
– Можно подумать, что я сватаю Саскию ван Эйленбюрг.
Лисбет фыркнула:
– Рембрандт, ты наивен. Но я-то кое-что замечаю.
Он подбоченился, крутанул головой, словно ему сдавливали горло.
– В самом деле, Лисбет? Что же ты замечаешь?
– Сказать?
– Сказать.
Она положила ему руку на плечо:
– Ты очень скоро сделаешь ей предложение.
– Откуда ты взяла? – Он покраснел, отодвинул рисунок в дальний угол стола. – Кто сказал?
– Ты сам.
– Я? – изумился Рембрандт.
Лисбет подняла вверх указательный палец, попыталась изобразить улыбку на лице. И сказала, тщательно расставляя смысловые ударения:
– Рембрандт, в тебе кипят большие художнические страсти. Ты уже мастер, прославленный на весь Амстердам. Тебя даже булочник знает. И башмачник тоже. Но ты плохой актер. Тебя не возьмут даже в самый захудалый театр.
– Почему же, Лисбет?
– Ты говоришь одно, а на лице написано совсем другое.
– Я достаточно прямой… Когда таскаешь тяжеленные мешки с солодом – душой делаешься прямым. За это я ручаюсь.
Лисбет дала попять указательным пальцем: нет, нет, нет!
– Рембрандт, ты влюблен. Это – раз… Не перебивай меня. Второе: ты скоро сделаешь Саскии ван Эйленбюрг предложение. И, наконец, три: скоро я уеду от вас к себе, в Лейден. Я больше тебе не буду нужна. И это вполне естественно.
Рембрандт глядел на сестру со странным ощущением, пытаясь получше уразуметь смысл ее слов. Сказать по правде, пророчицей он еще не знал ее. В чем же она права и в чем не права?
Он не знал, куда убрать руки, – они ему сейчас мешали. Сделал шаг назад, потом – вперед. Хотел что-то сказать, но передумал. Потом резко шагнул к сестре, поцеловал ее в щеку.
– Лисбет, ты, кажется, права по всем статьям!
Государственный музей. Картинная галерея. Западный Берлин. Сентябрь, 1972 год.
– Поглядите, пожалуйста, на этот пергамент. Это рисунок серебряным карандашом. Обратите внимание на дату: 1633-й. По-видимому, это самый первый портрет Саскии. Рембрандт собственноручно надписал, кого он изобразил. Прелестный рисунок, не правда ли? Мы увидим еще один чудесный женский портрет… Приготовьтесь…
– Спасибо, но дайте сначала насладиться этим рисунком… Какая уверенная, какая изумительная рука рисовальщика!
Саския ван Эйленбюрг и ее двоюродный брат Хендрик были приглашены на ужин к ван Рейну. Саския явилась в невообразимо красивом платье, отороченном дорогими мехами. А шляпу, которая была на ней, Лисбет оценила по меньшей мере в двадцать флоринов.
– У нее денег куры не клюют, – шепнула она Рембрандту.
Он не обратил внимания на ее слова. При чем здесь деньги, когда через порог переступает сама Саския ван Эйленбюрг, которая свежа и крепка, как ветерок, перекатывающийся весною через дюны под Лейденом?
Саския благоухала кельнскими духами. Приветливо кивнула Лисбет, подала руку ван Рейну. Приметив Бола, стоявшего в двери, ведущей в мастерскую, махнула ему рукой, как старая знакомая.
Хендрик деловито осмотрел прихожую, бросил взгляд в столовую.
– Ого! – сказал он громко. – Я вижу новые приобретения.
Ван Эйленбюрг быстро прошелся глазами по стенам и углам.
– Это вы брали у меня. Знакомое. Это тоже.
Речь шла о работах амстердамских и харлемских живописцев.
– Все видит, – сказал Рембрандт Саскии и раскатисто рассмеялся.
– А эта? – Эйленбюрг остановился перед небольшим пейзажем. – Откуда она?
– Мне продали очень дешево. Пока что неизвестный утрехтский мастер.
– Лисбет, – фамильярно обратился ван Эйленбюрг, – ваш брат разорится, если будет скупать все, что на глаза попадется.
– Позвольте, – остановил его Рембрандт и за поддержкой обратился к Саскии: – Не все подряд, а то, что мне нравится. То, что я не умею делать сам.
Лисбет взяла сторону ван Эйленбюрга:
– Достаточно появиться лишнему флорину, как этот легкомысленный мужчина тратит его на офорт или картину неизвестных мастеров. А знаете, что он купил на днях?
– Не знаю, – весело отозвался ван Эйленбюрг.
– Ни за что не угадаете!
– Неужели китайскую вазу?
– Нет.
– Японскую миниатюру?
– Хуже.
– Я теряюсь в догадках, уважаемая Лисбет.
– Он купил старинной работы бюст Гомера.
– Бюст Гомера? – удивился ван Эйленбюрг. – А Гомер – зачем?
Ван Рейн пригласил гостей в столовую. Пропуская вперед Саскию, он говорил:
– Я надеюсь, что вы защитите меня от незаслуженных нападок и оцените мою покупку. Вот она.
В углу на деревянном постаменте стоял мраморный бюст эллинского певца. Он был хорошо освещен, должно быть, специально для гостей. Работа и в самом деле была недурная. Какой-то итальянец скопировал античный бюст. Впрочем, многие итальянцы, точнее – римляне, которые без конца этим занимались, копировали эллинов…
Ван Эйленбюрг оценивающе присматривался к бюсту. Он попросил показать тыльную сторону. Мрамор был очень хороший, наверняка каррарский. Мастер неплохо поработал резцом. Нет, вещица стоящая… Это самое и выразил ван Эйленбюрг.
– Прошу выслушать мое мнение. Лисбет, в данном случае вы не очень правы. Приобретение, несомненно, дорогое, но оно того стоит. Поверьте моему опыту.
– Разве вы намного старше моего брата?
– Это неважно. Дело, в конце концов, не в годах. А вот тут. – И ван Эйленбюрг постучал пальцами по своему лбу. – Разве ваш брат очень стар? Всего двадцать семь? Вот видите?! А обскакал и Питера Ластмана, и, если угодно, самого Франса Халса. Да, да! Ваша снисходительная улыбка мне понятна, Лисбет ван Рейн, но ведь давно известно, что пророк в своем отечестве не пророк.
– Его отечество Лейден, – сухо заметила Лисбет.
Ван Эйленбюрг воскликнул:
– Был Лейден, да сплыл! А теперь – славный, великий Амстердам!
– Мне нравится темперамент вашего брата, – сказал Рембрандт Саскии. – Но часто он склонен к преувеличениям. Особенно когда речь заходит о моих работах. Они не всегда достойны похвалы.
– Господин ван Рейн, – мягко, грудным голосом произнесла Саския, – разве без похвал может обойтись искусство? Оно взращивается ими.
– Слышите? – обрадовался Рембрандт. – А теперь – милости прошу к столу. Где Бол? Где ван Флит?
Продолжение предыдущей главы
После обеда Саския попросила Рембрандта показать что-нибудь из новых или старых работ. Все равно что. Лишь бы увидеть что-нибудь, кроме тех, которые уже видела, позируя ему.
Он повел ее в мастерскую.
– Прелестный был обед, – сказала она.
– Да нет, – сказал он, – ничего особенного. Мы в Лейдене привыкли к простой еде. Отец очень любил сельдь и поджаренные в масле хлебцы. Это же очень простая еда. Можно сказать, еда бедняков.
– Не скажите, – возразила Саския, приближаясь к портрету мужчины, сидящего с увесистым фолиантом. – То, что вы зовете простой пищей, на самом деле естественная, следственно, самая полезная и вкусная.
– Вы так полагаете? – Рембрандт отошел на шаг назад, словно готовился рисовать ее. А на самом деле думал: «Талия словно у осы. Очень славная улыбка. Истинно девичья. И это при ее несомненном уме и вкусе к живописи. Откуда у нее этот вкус? Врожденный? Фамильная склонность? Брат ее Хендрик обладает незаурядным чутьем, когда дело касается живописных работ…» И чем больше он присматривался к ней, тем больше она нравилась ему…
– Вот что скажу я вам, господин ван Рейн. Возьмите овощи, отварите их или потушите, запеките их в тесте или смешайте с любым изделием из теста – и вы убедитесь, что эта простая пища есть на самом деле пища богов. – Ее взгляд упал на круглый резной столик, на котором лежала толстая книга. – Что это? Библия? Вы ее читаете?
– Читаю? – Рембрандт приблизился к ней, и он показался себе самому слоном в сравнении с этой хрупкой серной. – Это не то слово, Саския ван Эйленбюрг! Я изучаю ее.
– Надеюсь, вы не собираетесь идти в богословы…
– Нет. Я пытаюсь черпать из нее сюжеты.
– Но это уже делали итальянцы. Вы не собираетесь в Италию?
– Зачем?
– Чтобы увидеть прекрасное искусство.
Он набычился, как это случалось с ним, когда речь заходила об искусстве.
– Вы думаете, только там и есть прекрасное искусство?
– А вы, господин ван Рейн? – Кокетливые нотки возобладали в ее голосе.
– Скажу откровенно: севернее Альп не меньше прекрасного искусства. Вот господин Сваненбюрг чуть не полжизни провел в Италии. И жена у него итальянка. Спрашивается: что это дало ему? Вы слышали имя ван Сваненбюрга?
– Нет.
– И едва ли услышите. Хотя искренне его уважаю. Я его ученик. Я всегда и всем это говорю и буду говорить.
– А Ластман?
– Господин Ластман? А что?
– Разве не он ваш учитель? Хендрик мне говорил…
– Он говорил правду. Господин Питер Ластман научил меня читать эту книгу. – Рембрандт положил руку на Библию. Почти оперся на нее.
– И научил читать?
– Да, Саския ван Эйленбюрг. Но я читаю ее по-своему.
– А можно узнать, как это вы читаете по-своему?
Рембрандт быстро прошел в угол комнаты и принес лист с карандашным наброском.
– Я не умею объяснять, – признался он. – Лучше покажу, как читаю Библию.
Саския принялась внимательно разглядывать лист:
– Я вижу крест. Вижу человека на кресте. И негустую толпу вокруг. – Она круто повернулась к нему.
– Да, это так.
– Судя по всему, дело происходит не то в Голландии, не то во Фрисландии… Словом, где-то в наших краях.
«У нее светло-каштановые волосы», – подумал он про себя.
– Ну? Что скажете, господин ван Рейн?
Он взял лист, вытянул руку.
– Да, – сказал он, – это где-то здесь.
– А при чем тут Библия?
– А крест? А Христос?
Она задумалась. Потом проговорила:
– Это и есть прочтение, которому выучил вас Ластман?
– Да. Но вопреки его советам. Ластман буквально привержен истории. К ее внешнему образу. Между тем человеческие чувства мало изменились с библейских времен.
Она посмотрела на него, хотела что-то сказать, но промолчала…
Из разговора в Эрмитаже. Ленинград. Май, 1975 год.
– … Итак, «Флора» Рембрандта. Она вся в цветах. Одеяния странные.
– Такая некрасивая богиня. Наверное, эллины ее представляли себе иначе.
– Возможно.
– Нет, она мила. Конечно же это Саския.
– Это уже после женитьбы.
– Сам сделал предложение или…
– Как сказать? Документов на этот счет никаких. Рембрандт не очень любил писать письма. Он любил писать картины.
– Наверное, это важнее писем?
– Разумеется. Но если бы у нас были письма, мы знали бы о нем значительно больше…
– Больше, чем узнаем из его картин?
– Пожалуй.
– И все-таки она не очень привлекательна…
– Это на ваш вкус. А ему нравилась очень. Мы уже видели «Данаю». В ней есть немного и от Саскии.
– Скажу откровенно: не слишком красивую Данаю писал.
– А он и не стремился к красивости. Вон там висит портрет старика в красном. Разве не прекрасен этот человек с морщинистым лицом и глазами мудреца?
– Вы уединились, а господин ван Эйленбюрг скучает со мной. – Лисбет указала сложенным веером на Хендрика.
– Вот уж нет, – сказал Хендрик. – Просто мы поспорили с господином Болом и господином ван Флитом. Госпоже Лисбет ван Рейн спор показался малоинтересным. Она едва прикрывала зевоту веером. Кстати, это и есть тот самый веер?
– Да, – живо отозвался Рембрандт. – Китайский веер.
– Подарок, – похвасталась Лисбет.
– Какой чудесный веер! – Саския приблизилась к Лисбет. – Какая тонкая работа!
– Только китайцы могут затратить столько труда на такую безделушку, – заметил Хендрик.
– Как сказать! – возразила Саския. – Мне отец подарил резную деревянную шкатулку. Французскую. Она тоже делалась не один день. В каждом народе есть свои терпеливые и упорные мастера.
Рембрандт обратился к Саскии:
– Есть и в нашем.
– Это намек на себя? – Саския звонко рассмеялась.
Рембрандт подозвал к себе Бола и ван Флита. Он сказал, что молодые люди могут засвидетельствовать, что он вовсе не тот мастер, который гранит алмаз медленно, терпеливо, теряя счет времени. Он попросил своих учеников подтвердить, что он говорит истинную правду…
Они мешкали с ответом.
– Ну? – смеялась Саския. – Почему вы молчите? Вы не согласны с учителем?
– Дай им подумать, – сказал Хендрик.
Щеки у Бола заалели, как у красной девицы.
– Ха-ха! Он даже покраснел. – Саския смеялась от души. – Такой славный, такой рослый, такой умный с виду юноша и – краснеет.
Рембрандт вступился за своего ученика:
– Не со стыда! Не со стыда! – Он поднял указательный палец. – Господин ван Эйленбюрг прав: дайте подумать молодым людям. – Он смешно подмигнул. Он был в отличном настроении, что бывало с ним не часто. Сестра это подметила и приписала его присутствию Саскии. Она снова вернулась к своим мыслям. «Она ему очень нравится», – сказала про себя. И еще: «Наверное, он сделает ей предложение и они скоро поженятся. И мне тут делать будет нечего. Может, это и лучше». В ней что-то оборвалось. Но брат не замечал в ней перемены. Он слитком был занят Саскией ван Эйленбюрг.
– Господа, – сказала Саския, – я внимательно рассмотрела вот этот карандашный набросок…
– Рисунок, – поправил ее Рембрандт.
– Разве между ними большая разница?
– Не сказал бы. Но набросок – незавершенный рисунок. Просто художник думал, а рука шла за его мыслью. Мысль его летела, подобно пуле, а карандаш не поспевал за нею. Но, наверное, я говорю не очень понятно.
– Я все уяснила, – сказала Саския. – Итак, господа, поглядела я на этот рисунок и решила, что Христос вдруг появился среди нас…
Хендрик взял у нее рисунок, повертел в руках, передал Лисбет. Та кивнула, почти не глядя на бумагу. Бол и ван Флит надолго уперлись взглядом в рисунок.
– Меня смущают одежды этих людей и их лица, – сказала Саския. – Ведь это же мы с вами. Или это не так?
Она обошла Лисбет и снова занялась рисунком, который ученики почтительно передали ей.
Из разговора в Харлеме. Музей Франса Халса. Апрель, 1984 год.
– Вот «Банкет офицеров роты святого Адриана». Чем плоха картина? А вот и другая: «Банкет офицеров роты святого Георгия». Замечательные групповые портреты!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
– А разве он был военный? Зачем ему шпага?
– Просто большой фантазер. Это Рембрандт писал в тридцать лет. Совсем молодой по сегодняшней мерке.
– На ней, видимо, очень дорогое платье.
– Отец ее был богат. Приданое оказалось немалым.
– И так в нее влюбился? Говорят, чуть ли не с первого взгляда?
– Почти.
– Что же все-таки прельстило в ней? Голова у нее несуразно маленькая.
– Он в ней души не чаял. В Касселе есть портреты Саскии – прекрасной дамы. Зачем ходить далеко? А этот портрет Саскии с красным цветком? Чем она не красавица.
– Может быть. А здесь она как маленькая девочка на коленях.
– Он полагает себя счастливым.
– Да, по всему видно.
– Насколько же она была моложе его?
– Может, лет на семь или восемь…
Разговор в Эрмитаже. Ленинград. Май, 1975 год.
– А вот и Рембрандт… Его знаменитая «Даная».
– Даная должна быть очень красивой. А эта – нет. Большой живот. Слишком полная. И не очень молодая. С кого он писал ее? С Саскии?
– Должно быть. Однако работал он над картиной лет десять. Что-то все время переписывал. На этот счет имеются свидетельства – рентгеновские снимки. И целых двадцать лет держал у себя «Данаю». Упорно не продавал. Очень любил свое детище. Искусствоведы утверждают, что сначала позировала ему Саския. После ее смерти – экономка Геертье Диркс. А может, еще кто-нибудь…
– Во всяком случае, лицо вовсе не Саскии. Это лицо другой женщины…
– А это «Флора». Ее-то наверняка писал с Саскии. Те же черты лица. Что он в ней нашел, отчего так без ума влюбился? Та же маленькая голова… Тот же крошечный рот…
– А молодость? А здоровье?
– Да, аргументы серьезные. И все-таки…
Лисбет взяла со стола небольшой пергамент. Портрет девушки в широкополой шляпе. Живые глаза. Полуулыбка на губах. Чуть вздернутый нос.
– Ты ей немножко польстил, – сказала она жестко. – Она молода – в этом ее главное достоинство. Руки и волосы – нет слов – холеные. Что она – дочь бургомистра?
– Да, – сказал Рембрандт. – Она из Леувардена.
– Северянка, стало быть. – Лисбет рассматривала портрет весьма критически. – Востра на язычок…
– Она образованна. Начитанна.
Лисбет строго посмотрела на брата.
– Кто это сказал?
– Хендрик ван Эйленбюрг.
– А что ему остается говорить?
– Как – что?
– Не ругать же ее! Она живет у него?
– Нет, у пожилых родственников. А может, просто у знакомых. Я не очень интересовался этим.
– А следовало бы, – сказала Лисбет.
– Почему?
– Ты посмотри на себя, Рембрандт, в зеркало. Ты весь пылаешь, глядя на этот рисунок.
Он ухмыльнулся:
– Это ты хватила чересчур.
– Нет, я говорю правду.
Рембрандт приложил ладони к своим щекам.
– Холодные.
Лисбет продолжала неприязненно рассматривать рисунок.
– Говорят, она с хорошим приданым.
– Возможно. Не интересовался.
– А надо бы, – сказала Лисбет. – Порасспроси. Но не узнавай у Эйленбюрга: он наверняка соврет.
– Можно подумать, что я сватаю Саскию ван Эйленбюрг.
Лисбет фыркнула:
– Рембрандт, ты наивен. Но я-то кое-что замечаю.
Он подбоченился, крутанул головой, словно ему сдавливали горло.
– В самом деле, Лисбет? Что же ты замечаешь?
– Сказать?
– Сказать.
Она положила ему руку на плечо:
– Ты очень скоро сделаешь ей предложение.
– Откуда ты взяла? – Он покраснел, отодвинул рисунок в дальний угол стола. – Кто сказал?
– Ты сам.
– Я? – изумился Рембрандт.
Лисбет подняла вверх указательный палец, попыталась изобразить улыбку на лице. И сказала, тщательно расставляя смысловые ударения:
– Рембрандт, в тебе кипят большие художнические страсти. Ты уже мастер, прославленный на весь Амстердам. Тебя даже булочник знает. И башмачник тоже. Но ты плохой актер. Тебя не возьмут даже в самый захудалый театр.
– Почему же, Лисбет?
– Ты говоришь одно, а на лице написано совсем другое.
– Я достаточно прямой… Когда таскаешь тяжеленные мешки с солодом – душой делаешься прямым. За это я ручаюсь.
Лисбет дала попять указательным пальцем: нет, нет, нет!
– Рембрандт, ты влюблен. Это – раз… Не перебивай меня. Второе: ты скоро сделаешь Саскии ван Эйленбюрг предложение. И, наконец, три: скоро я уеду от вас к себе, в Лейден. Я больше тебе не буду нужна. И это вполне естественно.
Рембрандт глядел на сестру со странным ощущением, пытаясь получше уразуметь смысл ее слов. Сказать по правде, пророчицей он еще не знал ее. В чем же она права и в чем не права?
Он не знал, куда убрать руки, – они ему сейчас мешали. Сделал шаг назад, потом – вперед. Хотел что-то сказать, но передумал. Потом резко шагнул к сестре, поцеловал ее в щеку.
– Лисбет, ты, кажется, права по всем статьям!
Государственный музей. Картинная галерея. Западный Берлин. Сентябрь, 1972 год.
– Поглядите, пожалуйста, на этот пергамент. Это рисунок серебряным карандашом. Обратите внимание на дату: 1633-й. По-видимому, это самый первый портрет Саскии. Рембрандт собственноручно надписал, кого он изобразил. Прелестный рисунок, не правда ли? Мы увидим еще один чудесный женский портрет… Приготовьтесь…
– Спасибо, но дайте сначала насладиться этим рисунком… Какая уверенная, какая изумительная рука рисовальщика!
Саския ван Эйленбюрг и ее двоюродный брат Хендрик были приглашены на ужин к ван Рейну. Саския явилась в невообразимо красивом платье, отороченном дорогими мехами. А шляпу, которая была на ней, Лисбет оценила по меньшей мере в двадцать флоринов.
– У нее денег куры не клюют, – шепнула она Рембрандту.
Он не обратил внимания на ее слова. При чем здесь деньги, когда через порог переступает сама Саския ван Эйленбюрг, которая свежа и крепка, как ветерок, перекатывающийся весною через дюны под Лейденом?
Саския благоухала кельнскими духами. Приветливо кивнула Лисбет, подала руку ван Рейну. Приметив Бола, стоявшего в двери, ведущей в мастерскую, махнула ему рукой, как старая знакомая.
Хендрик деловито осмотрел прихожую, бросил взгляд в столовую.
– Ого! – сказал он громко. – Я вижу новые приобретения.
Ван Эйленбюрг быстро прошелся глазами по стенам и углам.
– Это вы брали у меня. Знакомое. Это тоже.
Речь шла о работах амстердамских и харлемских живописцев.
– Все видит, – сказал Рембрандт Саскии и раскатисто рассмеялся.
– А эта? – Эйленбюрг остановился перед небольшим пейзажем. – Откуда она?
– Мне продали очень дешево. Пока что неизвестный утрехтский мастер.
– Лисбет, – фамильярно обратился ван Эйленбюрг, – ваш брат разорится, если будет скупать все, что на глаза попадется.
– Позвольте, – остановил его Рембрандт и за поддержкой обратился к Саскии: – Не все подряд, а то, что мне нравится. То, что я не умею делать сам.
Лисбет взяла сторону ван Эйленбюрга:
– Достаточно появиться лишнему флорину, как этот легкомысленный мужчина тратит его на офорт или картину неизвестных мастеров. А знаете, что он купил на днях?
– Не знаю, – весело отозвался ван Эйленбюрг.
– Ни за что не угадаете!
– Неужели китайскую вазу?
– Нет.
– Японскую миниатюру?
– Хуже.
– Я теряюсь в догадках, уважаемая Лисбет.
– Он купил старинной работы бюст Гомера.
– Бюст Гомера? – удивился ван Эйленбюрг. – А Гомер – зачем?
Ван Рейн пригласил гостей в столовую. Пропуская вперед Саскию, он говорил:
– Я надеюсь, что вы защитите меня от незаслуженных нападок и оцените мою покупку. Вот она.
В углу на деревянном постаменте стоял мраморный бюст эллинского певца. Он был хорошо освещен, должно быть, специально для гостей. Работа и в самом деле была недурная. Какой-то итальянец скопировал античный бюст. Впрочем, многие итальянцы, точнее – римляне, которые без конца этим занимались, копировали эллинов…
Ван Эйленбюрг оценивающе присматривался к бюсту. Он попросил показать тыльную сторону. Мрамор был очень хороший, наверняка каррарский. Мастер неплохо поработал резцом. Нет, вещица стоящая… Это самое и выразил ван Эйленбюрг.
– Прошу выслушать мое мнение. Лисбет, в данном случае вы не очень правы. Приобретение, несомненно, дорогое, но оно того стоит. Поверьте моему опыту.
– Разве вы намного старше моего брата?
– Это неважно. Дело, в конце концов, не в годах. А вот тут. – И ван Эйленбюрг постучал пальцами по своему лбу. – Разве ваш брат очень стар? Всего двадцать семь? Вот видите?! А обскакал и Питера Ластмана, и, если угодно, самого Франса Халса. Да, да! Ваша снисходительная улыбка мне понятна, Лисбет ван Рейн, но ведь давно известно, что пророк в своем отечестве не пророк.
– Его отечество Лейден, – сухо заметила Лисбет.
Ван Эйленбюрг воскликнул:
– Был Лейден, да сплыл! А теперь – славный, великий Амстердам!
– Мне нравится темперамент вашего брата, – сказал Рембрандт Саскии. – Но часто он склонен к преувеличениям. Особенно когда речь заходит о моих работах. Они не всегда достойны похвалы.
– Господин ван Рейн, – мягко, грудным голосом произнесла Саския, – разве без похвал может обойтись искусство? Оно взращивается ими.
– Слышите? – обрадовался Рембрандт. – А теперь – милости прошу к столу. Где Бол? Где ван Флит?
Продолжение предыдущей главы
После обеда Саския попросила Рембрандта показать что-нибудь из новых или старых работ. Все равно что. Лишь бы увидеть что-нибудь, кроме тех, которые уже видела, позируя ему.
Он повел ее в мастерскую.
– Прелестный был обед, – сказала она.
– Да нет, – сказал он, – ничего особенного. Мы в Лейдене привыкли к простой еде. Отец очень любил сельдь и поджаренные в масле хлебцы. Это же очень простая еда. Можно сказать, еда бедняков.
– Не скажите, – возразила Саския, приближаясь к портрету мужчины, сидящего с увесистым фолиантом. – То, что вы зовете простой пищей, на самом деле естественная, следственно, самая полезная и вкусная.
– Вы так полагаете? – Рембрандт отошел на шаг назад, словно готовился рисовать ее. А на самом деле думал: «Талия словно у осы. Очень славная улыбка. Истинно девичья. И это при ее несомненном уме и вкусе к живописи. Откуда у нее этот вкус? Врожденный? Фамильная склонность? Брат ее Хендрик обладает незаурядным чутьем, когда дело касается живописных работ…» И чем больше он присматривался к ней, тем больше она нравилась ему…
– Вот что скажу я вам, господин ван Рейн. Возьмите овощи, отварите их или потушите, запеките их в тесте или смешайте с любым изделием из теста – и вы убедитесь, что эта простая пища есть на самом деле пища богов. – Ее взгляд упал на круглый резной столик, на котором лежала толстая книга. – Что это? Библия? Вы ее читаете?
– Читаю? – Рембрандт приблизился к ней, и он показался себе самому слоном в сравнении с этой хрупкой серной. – Это не то слово, Саския ван Эйленбюрг! Я изучаю ее.
– Надеюсь, вы не собираетесь идти в богословы…
– Нет. Я пытаюсь черпать из нее сюжеты.
– Но это уже делали итальянцы. Вы не собираетесь в Италию?
– Зачем?
– Чтобы увидеть прекрасное искусство.
Он набычился, как это случалось с ним, когда речь заходила об искусстве.
– Вы думаете, только там и есть прекрасное искусство?
– А вы, господин ван Рейн? – Кокетливые нотки возобладали в ее голосе.
– Скажу откровенно: севернее Альп не меньше прекрасного искусства. Вот господин Сваненбюрг чуть не полжизни провел в Италии. И жена у него итальянка. Спрашивается: что это дало ему? Вы слышали имя ван Сваненбюрга?
– Нет.
– И едва ли услышите. Хотя искренне его уважаю. Я его ученик. Я всегда и всем это говорю и буду говорить.
– А Ластман?
– Господин Ластман? А что?
– Разве не он ваш учитель? Хендрик мне говорил…
– Он говорил правду. Господин Питер Ластман научил меня читать эту книгу. – Рембрандт положил руку на Библию. Почти оперся на нее.
– И научил читать?
– Да, Саския ван Эйленбюрг. Но я читаю ее по-своему.
– А можно узнать, как это вы читаете по-своему?
Рембрандт быстро прошел в угол комнаты и принес лист с карандашным наброском.
– Я не умею объяснять, – признался он. – Лучше покажу, как читаю Библию.
Саския принялась внимательно разглядывать лист:
– Я вижу крест. Вижу человека на кресте. И негустую толпу вокруг. – Она круто повернулась к нему.
– Да, это так.
– Судя по всему, дело происходит не то в Голландии, не то во Фрисландии… Словом, где-то в наших краях.
«У нее светло-каштановые волосы», – подумал он про себя.
– Ну? Что скажете, господин ван Рейн?
Он взял лист, вытянул руку.
– Да, – сказал он, – это где-то здесь.
– А при чем тут Библия?
– А крест? А Христос?
Она задумалась. Потом проговорила:
– Это и есть прочтение, которому выучил вас Ластман?
– Да. Но вопреки его советам. Ластман буквально привержен истории. К ее внешнему образу. Между тем человеческие чувства мало изменились с библейских времен.
Она посмотрела на него, хотела что-то сказать, но промолчала…
Из разговора в Эрмитаже. Ленинград. Май, 1975 год.
– … Итак, «Флора» Рембрандта. Она вся в цветах. Одеяния странные.
– Такая некрасивая богиня. Наверное, эллины ее представляли себе иначе.
– Возможно.
– Нет, она мила. Конечно же это Саския.
– Это уже после женитьбы.
– Сам сделал предложение или…
– Как сказать? Документов на этот счет никаких. Рембрандт не очень любил писать письма. Он любил писать картины.
– Наверное, это важнее писем?
– Разумеется. Но если бы у нас были письма, мы знали бы о нем значительно больше…
– Больше, чем узнаем из его картин?
– Пожалуй.
– И все-таки она не очень привлекательна…
– Это на ваш вкус. А ему нравилась очень. Мы уже видели «Данаю». В ней есть немного и от Саскии.
– Скажу откровенно: не слишком красивую Данаю писал.
– А он и не стремился к красивости. Вон там висит портрет старика в красном. Разве не прекрасен этот человек с морщинистым лицом и глазами мудреца?
– Вы уединились, а господин ван Эйленбюрг скучает со мной. – Лисбет указала сложенным веером на Хендрика.
– Вот уж нет, – сказал Хендрик. – Просто мы поспорили с господином Болом и господином ван Флитом. Госпоже Лисбет ван Рейн спор показался малоинтересным. Она едва прикрывала зевоту веером. Кстати, это и есть тот самый веер?
– Да, – живо отозвался Рембрандт. – Китайский веер.
– Подарок, – похвасталась Лисбет.
– Какой чудесный веер! – Саския приблизилась к Лисбет. – Какая тонкая работа!
– Только китайцы могут затратить столько труда на такую безделушку, – заметил Хендрик.
– Как сказать! – возразила Саския. – Мне отец подарил резную деревянную шкатулку. Французскую. Она тоже делалась не один день. В каждом народе есть свои терпеливые и упорные мастера.
Рембрандт обратился к Саскии:
– Есть и в нашем.
– Это намек на себя? – Саския звонко рассмеялась.
Рембрандт подозвал к себе Бола и ван Флита. Он сказал, что молодые люди могут засвидетельствовать, что он вовсе не тот мастер, который гранит алмаз медленно, терпеливо, теряя счет времени. Он попросил своих учеников подтвердить, что он говорит истинную правду…
Они мешкали с ответом.
– Ну? – смеялась Саския. – Почему вы молчите? Вы не согласны с учителем?
– Дай им подумать, – сказал Хендрик.
Щеки у Бола заалели, как у красной девицы.
– Ха-ха! Он даже покраснел. – Саския смеялась от души. – Такой славный, такой рослый, такой умный с виду юноша и – краснеет.
Рембрандт вступился за своего ученика:
– Не со стыда! Не со стыда! – Он поднял указательный палец. – Господин ван Эйленбюрг прав: дайте подумать молодым людям. – Он смешно подмигнул. Он был в отличном настроении, что бывало с ним не часто. Сестра это подметила и приписала его присутствию Саскии. Она снова вернулась к своим мыслям. «Она ему очень нравится», – сказала про себя. И еще: «Наверное, он сделает ей предложение и они скоро поженятся. И мне тут делать будет нечего. Может, это и лучше». В ней что-то оборвалось. Но брат не замечал в ней перемены. Он слитком был занят Саскией ван Эйленбюрг.
– Господа, – сказала Саския, – я внимательно рассмотрела вот этот карандашный набросок…
– Рисунок, – поправил ее Рембрандт.
– Разве между ними большая разница?
– Не сказал бы. Но набросок – незавершенный рисунок. Просто художник думал, а рука шла за его мыслью. Мысль его летела, подобно пуле, а карандаш не поспевал за нею. Но, наверное, я говорю не очень понятно.
– Я все уяснила, – сказала Саския. – Итак, господа, поглядела я на этот рисунок и решила, что Христос вдруг появился среди нас…
Хендрик взял у нее рисунок, повертел в руках, передал Лисбет. Та кивнула, почти не глядя на бумагу. Бол и ван Флит надолго уперлись взглядом в рисунок.
– Меня смущают одежды этих людей и их лица, – сказала Саския. – Ведь это же мы с вами. Или это не так?
Она обошла Лисбет и снова занялась рисунком, который ученики почтительно передали ей.
Из разговора в Харлеме. Музей Франса Халса. Апрель, 1984 год.
– Вот «Банкет офицеров роты святого Адриана». Чем плоха картина? А вот и другая: «Банкет офицеров роты святого Георгия». Замечательные групповые портреты!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18