Или, лучше всего, сядь.
- Я не хочу сидеть, - сказала девочка.
- Ну, так стой. Только не вертись все время перед глазами и не мешай мне писать.
- Ничего подобного!
- Что "ничего подобного"? - строго спросил Петя.
- Ничего подобного! - повторила девочка. - Я не хочу стоять. Я хочу бегать. Давай бегать!
- На борту самолета надо вести себя прилично, - внушительно сказал Петя. - Бегать не полагается. Смотри лучше в окно - будешь мне помогать делать метеорологические наблюдения.
Он взял девочку за плечи и прижал ее головой к стеклу.
- Гляди и наблюдай. Когда самолет будет отрываться от аэродрома, сейчас же сделаешь мне знак. Это очень важный момент.
- Ничего подобного! - быстро сказала девочка, упрямо мотнув своей черной головкой.
- Что "ничего подобного"?
- Ничего подобного, мы уже давно летим.
Петя снисходительно усмехнулся:
- Не летим, а еще пока бежим. Видишь?
Из-под большого крыла, грубо простроченного вдоль и поперек клепкой, бежала назад струящаяся зелень аэродрома. Она была так близка, что до нее, казалось, можно легко дотянуться рукой.
И вдруг откуда-то спереди, снизу вывернулось большое дерево, оно махнуло прямо в лицо Пете всей своей темной массой, мигающей на солнце мелкими листьями. Мальчик отшатнулся от окна и вскрикнул:
- Ой!
Он съежился и зажмурился. Вот сейчас, сию секунду, раздастся ужасающий треск, и все будет кончено.
Но вместо этого он услышал вызывающий хохот девочки.
- Ай, как не совестно! Испугался?
Петя приоткрыл глаза и покосился в окно. Под крылом так близко пронеслась черепичная крыша, что казалось, самолет вот-вот чиркнет по черноватой черепице и свалит трубу.
Мальчик опять отшатнулся и зажмурился:
- Ох!
На этот раз девочка с любопытством посмотрела на побледневшего Петю:
- Видишь, а ты еще споришь, что бежим. Не бежим, а летим. Моя правда.
- Мне показалось, - смущенно сказал Петя.
- "Показалось, показалось"! - сварливо заметила девочка, явно кому-то подражая, наверное бабушке. - Ты, наверное, первый раз летишь на самолете, что бреющего испугался? Да?
Петя суетливо заерзал в кресле.
- Чего бреющего? Где бреющий? - спрашивал он, вертясь и оглядываясь во все стороны.
Девочка снисходительно улыбнулась:
- Чудак человек! Давно уже идем на бреющем. Посмотри, не бойся.
Она потянула его за рукав к окну. Близко под крылом продолжала бежать земля. Неслись дороги, телеграфные столбы, грядки, колодцы-журавли. Большая тень самолета с острыми распластанными крыльями и высоким рулем пересекала огороды. Она ломалась на плетнях, вспрыгивала на деревья, снова падала и стремительно стлалась по неоглядным полям колхозной пшеницы, густой и на вид мягкой, как мех.
Дух захватывало от этого могучего движения машины, которая неслась над самой землей, пугая ревом овец, разбегающихся во все стороны в облаках белой, степной пыли.
Петя уже ничего не боялся. Его душой овладело отчаянное, удалое чувство бреющего полета.
Как не похоже было это чувство на холодноватое наслаждение медленным, почти неподвижным полетом на высоте двух тысяч метров, между ярусами больших и маленьких облаков, сонно плавающих над плоскогорьями мира!
Там, несмотря на пощелкивание в ушах и напористый, напряженный хор моторов, было спокойное, почти безмятежное созерцание.
Здесь Петя чувствовал восторг головокружительного движения, опасной борьбы с пространством и временем.
Самолет перестал быть птицей, он мчался очертя голову, как воздушный автомобиль, почти задевая землю и перепрыгивая через скирды старой соломы и пирамидальные тополя.
И Пете казалось, что он сам, вцепившись руками в откидную спинку переднего кресла, изо всех сил гонит могучую машину вперед и вперед, на юг, навстречу какому-то неизведанному счастью.
Во все стороны, до самого горизонта, простиралась еще никогда не виданная Петей степь.
Вдоль балок тянулись белые мазанки больших украинских сел. Солнце жарко блестело в мелкой воде ставков, где плавали гуси и утки. Стали попадаться ветряные мельницы.
Все было невиданно, все было ново. Но главная новизна заключалась в яркости и силе солнечного света, как бы в светоносности самого воздуха, накаленного, пронизанного не только видимыми лучами солнца, но также и невидимыми - теми таинственными, лежащими за пределами спектра ультрафиолетовыми и инфракрасными лучами, которые с ощутимой силой касались Петиной кожи, льнули к ней, почти обжигали.
В самолете становилось все жарче, все душнее. Но это была какая-то легкая, целебная духота.
Петя замечтался, его стало клонить ко сну, но вдруг он вспомнил, что надо писать открытки. Теперь они могут выйти совсем замечательные. Мало того, что там будет неотразимая пометка "на борту самолета", - к этому теперь можно прибавить еще более небрежным, даже еле разборчивым почерком великолепное "на бреющем полете". Шутка сказать! Нет, товарищи, такой случай пропустить нельзя, такой случай бывает раз в жизни!
Петя встрепенулся и стал торопливо доставать из нагрудного кармана письменные принадлежности.
Но их не оказалось, они исчезли.
Петя вскочил с кресла и тут же почувствовал, что на его голове что-то подскочило и съезжает на лоб. Он схватился за голову и обнаружил, что копки нет, а вместо нее надет венок из ромашек.
Галя в Петиной кепке набекрень сидела в хвосте самолета на чемоданах и, болтая ногами, рисовала Петиным карандашом на Петиных открытках.
- Ну, это уже черт знает что! - воскликнул мальчик, густо краснея.
Он больше всего на свете боялся показаться смешным. И вот именно теперь, в самый высокий, почти торжественный момент героического бреющего полета, на глазах у пассажиров он оказался в таком юмористическом, просто дурацком виде: взъерошенный, обманутый, с венком на голове. Он готов был заплакать от злости и обиды.
- Сейчас же отдай мои письменные принадлежности! - сказал Петя, сверкнув глазами, черными, как антрацит. - Слышишь? Сию же минуту!
Но девочка ничуть не испугалась. Она замахала руками и вдруг залилась таким простодушным, чистым смехом, что показалось, будто в самолете стали звонить в маленький хрустальный колокольчик.
- Не смей портить мои открытки, - отчеканил Петя, - не смей рисовать на моей бумаге! Она мне нужна для научной работы! Понятно?
Но, очевидно, девочке это было непонятно, так как она сморщила нос и дерзко показала Пете язык.
В один миг он забыл, что является вице-президентом кружка юных натуралистов, и ринулся в бой, воинственно выкрикивая:
- Отдай открытки! Отдай кепку! А то знаешь...
Он хотел ее схватить, но она, как обезьянка, прыгала по чемоданам, увертывалась, падала, хохотала, выскальзывала из рук.
- Папа! Ну папа же! - плаксиво взывал Петя к отцу. - Скажи ей, пусть она сейчас же отдаст мои открытки!
Но все симпатии Петра Васильевича были на стороне быстрой, ловкой девочки.
- Какой же ты, братец, пионер, если не можешь справиться с такой маленькой девочкой!
Петя жалобно оглянулся на пассажиров, но у них не нашел сочувствия.
Все были на стороне девочки.
"Ах, так! - подумал он. - Так я же вам всем сейчас покажу!" И он, ловко прыгнув на чемоданы, схватил девочку за плечи.
- Сдавайся! - сказал он сопя.
Но в тот же миг девочка сжалась в комок и вдруг скользнула вниз, как будто выпала из рук. Петя плашмя упал на нее. Но она уже успела выползти, как ящерица, из-под чехлов с другой стороны и побежала к штурманской рубке. Петя бросился за ней, но она, показав язык, захлопнула алюминиевую дверцу перед самым его носом. Петя стал барабанить по ней кулаками, крича:
- Ага! Испугалась? Ага!
Тут дверь отворилась, и Петя увидел перед самым своим носом высокую фигуру дядя Васи.
- Ну нет, товарищи, это не годится. Так вы мне весь аэроплан поломаете. Довольно баловаться, а то я вас обоих покидаю за борт. Хватит. Миритесь!
- А пускай она сначала отдаст мои письменные принадлежности!
- А пускай он за мной не гоняется!
- Миритесь! - рявкнул командир.
- Это она виновата. Пускай она первая.
- Ничего подобного! Он первый.
- Галка, не ври! - строго сказал командир корабля. - Я тебя хорошо знаю. Ты всегда начинаешь. Мирись! Ну, кому я говорю?
Она скромно опустила ресницы и, не глядя на Петю, подала ему из-за спины командира открытки и кепку.
- Спасибо, - буркнул Петя.
- Ну? - сказал командир корабля.
Девочка из-за спины командира протянула Пете согнутый мизинчик и застенчиво подняла на мальчика глаза.
- Ну?
Петя с недоумением смотрел то на командира корабля, то на смуглый мизинчик, не понимая, чего от него хотят.
- Ну? - сказал командир корабля, подталкивая его к девочке. - Не знаешь, что нужно делать?
- Нет, не знаю.
- Чудак человек! Неужели не ясно? Она предлагает мир.
- У них, наверное, в Москве так не мирятся, - сказала девочка.
- А у вас на Украине как мирятся? - с живейшим интересом спросил Петя.
- Смотря где. У нас в Харькове, например, мирятся так.
И девочка тут же показала, как мирятся в Харькове: она зацепила мизинчик за мизинчик, потрясла и расцепила.
- Хочешь?
Петя снисходительно пожал плечами:
- Пожалуйста. - И, став боком, он протянул девочке мизинец, согнутый, как ручка чайной чашки.
Они сцепились мизинцами и смущенно, как это, впрочем, всегда бывает, когда люди мирятся, покачали руками и расцепились.
- Мир? - радостно спросила девочка.
- Мир, - ответил Петя также радостно и посмотрел девочке в глаза.
- Инцидент исчерпан, - сказал командир корабля и, как доброе божество, величественно удалился в штурманскую рубку.
Мальчик и девочка некоторое время стояли, глядя в разные стороны. Они не знали, что им делать друг с другом теперь, когда они были официально в мире.
- Знаешь что? - наконец сказала девочка с таким видом, как будто сделала необыкновенно важное открытие.
- Что?
- Давай будем гулять по самолету.
- А зачем? - резонно спросил солидный Петя.
- А нарочно, - легкомысленно тряхнув всеми своими лентами и бусами, сказала девочка.
- А давай! - вдруг с самым бесшабашным видом сказал Петя, поддаваясь очарованию ее легкости и веселья.
И последний час воздушного путешествия прошел совсем незаметно.
4. У САМОГО ЧЕРНОГО МОРЯ
- Море! - весело сказал командир корабля, показываясь на пороге своей рубки.
- Море! Море! - кричала девочка.
- Черное море, - тихо сказал Петр Васильевич, крепко прижимая к себе сына.
- Где же оно, где? - беспокойно спрашивал мальчик, прижимаясь лицом к окну.
- Да вот же оно. Под нами. Неужели не видишь?
Петя посмотрел, насколько было возможно, вниз и вдруг глубоко под собой увидел кусок цветной географии ческой карты. Он совершенно отчетливо увидел неровную линию, отделявшую бурую сушу от аквамариновой воды.
Длинные синие морщины в несколько рядов тянулись вдоль берега, в точности повторяя его очертания.
- Что это такое? - спросил Петя, все еще ничего не понимая.
- Это море. Это волны Черного моря.
Петя ожидал увидеть Черное море громадным, грозным, если не вполне черным, то, во всяком случае, черноватым, с резким горизонтом. Вместо этого он увидел мелкие береговые подробности - табун зеркально блестевших на солнце лошадей, которых, вероятно, только что выкупали и теперь гнали обратно в степь, развешанные рыбачьи сети, маленькие перевернутые шаланды со свежевысмоленными днищами, а все остальное громадное пространство моря тонуло в серебристом сиянии воздуха, так что, глядя против сильного утреннего солнца, невозможно было его увидеть. Его можно было только угадывать. Но уже одно сознание, что море, которого он никогда в жизни не видел, почти рядом, под самым подбородком, наполнило Петину душу восхищением, которое дошло до восторга, когда вдруг внизу, вновь в солнечном мареве, он увидел пароход. Не речной, а настоящий морской пароход с красным пояском на черной трубе и бурым хвостом дыма над незримой, сияющей водой.
Заходя с моря, самолет стал делать круг, и теперь мальчик снова видел обыкновенную сухую, сероватую степь, а в степи два синих лимана.
Под крылом побежала трава, степные ромашки, самолет коснулся земли, подскочил и покатился.
Открыли дверцу, спустили лесенку.
В Одессе юг царил безраздельно. Знойное утро сияло над тишиной степного аэродрома. Раскаленный воздух струился по горизонту, и Петя увидел незнакомые ему перистые уксусные деревца и белые аэродромные постройки, утонувшие в разросшихся, одичавших цветниках, которые волнисто шевелились вдалеке, как отражение в текучей воде.
- Папка! - крикнула Галя, с визгом бросаясь вперед, к человеку, присевшему перед ней на корточки и раскинувшему руки.
Она ринулась в эти раскинутые руки и тотчас взлетела вверх.
Выгоревшая фуражка пограничника упала в траву. Он усадил девочку на бурую от загара шею.
- Петя, иди сюда, смотри, это мой папка! - говорила она возбужденно, вся сияя от счастья, с удовольствием произнося слово "папка". - Папка, смотри это мальчик Петя. Мы вместе летели от Харькова. А это Петин папка. Они командировочные.
Девочка болтала, не умолкая, в простодушном восторге, что в мире все так хорошо устроено: у нее есть папка, и у Пети есть папка...
- Вот и ладно, - весело сказал папка-пограничник. - Стало быть, этот молодой человек приятной наружности твой новый кавалер?
- Я не кавалер, - смущенно сказал Петя.
- Он вице-президент, - сказал Петр Васильевич. - Вы с ним не шутите!
- Еще того лучше, - ответил пограничник. - Мы любим вице-президентов.
У Галиного папки было приветливое лицо с синими глазами, с крупным обветренным, волевым ртом, с мелкими бисерками пота на носу. Весь он был такой сильный, складный в своих запыленных сапогах, выгоревшей льняной гимнастерке с расстегнутым и отогнутым воротником, аккуратно подшитым свежим белоснежным подворотничком: настоящий командир-пограничник.
Мальчик уже был готов, пользуясь случаем, поговорить со знающим человеком о пограничных делах, о диверсантах, о собаках, но в это время подъехал грузовик.
- Ну, Галина, это за нами. Прощайся со своим кавалером.
- До свиданья, мальчик.
- Куда же вы едете? - спросил Петя, с горечью чувствуя, что сейчас, сию минуту это прелестное знакомство безжалостно прервется и он уже больше никогда не увидит веселую, пеструю девочку.
- В Бессарабию, - радостно сказала девочка, по-видимому не испытывая ни малейшего сожаления, что навсегда расстается с Петей.
Мальчик почувствовал нечто вроде обиды.
- А я думал, ты будешь жить в Одессе. Значит, больше не увидимся?
- Значит, не увидимся.
Она держала Петю за мизинец и раскачивала его руку.
- Ну, дочка, хватит прощаться!
Пограничник посадил девочку рядом с водителем и, подойдя к Петру Васильевичу, представился:
- Старший лейтенант Павлов. Так сказать, здравствуйте и прощайте.
- Очень приятно. Бачей.
- Ну, это я знаю, - улыбаясь одними глазами, сказал Павлов. - Вы у нас в Москве в клубе НКВД в позапрошлом году читали лекцию по истории советского права. Но помните? А я вас сразу узнал. Долго собираетесь пробыть в Одессе?
- Недели две-три. Как позволят дела. У меня здесь арбитраж.
- В Бессарабии у нас побывать не предполагаете?
- Хотелось бы. Это моя заветная мечта. Бессарабия, роскошно выражаясь, - страна моего детства. Бугар Шабо. Аккерман. Будани. - У Петра Васильевича заблестели глаза, когда он произносил эти слова.
- Так милости просим к нам на заставу. Может быть, проведете между делом одну-две беседы на юридические темы с комсоставом. Будем вам очень благодарны. Только не откладывайте.
- А что?
- Знаете, какое сейчас время. Там по стране не слишком ощущается, а у нас на границе заметно. Я и с дочкой на всякий случай хочу повидаться...
- Вы думаете? - после некоторого молчания спросил Петр Васильевич.
- Значит, ждем! - Павлов крепко пожал Петру Васильевичу руку, одним махом прыгнул в грузовик, и машина в облаках особенной, белой и душной черноморской пыли умчала старшего лейтенанта Павлова и его дочку со всеми ее лентами, бусами и венком харьковских ромашек, съехавшим набекрень.
Петя с отцом остались одни.
На миг Петр Васильевич почувствовал беспокойство, какую-то странную душевную тесность, как будто бы увидел неизвестно откуда явившуюся тень, скользнувшую по сухой, счастливой, сияющей от июньского зноя земле.
Их никто не встретил.
Правда, Колесничуку была отправлена телеграмма, но на него была слабая надежда. Бачей хорошо знал характер Колесничука.
Отец взял сына за руку, и они бодро зашагали в город, до которого было пять-шесть километров. Для путешественников-пешеходов не так-то много.
Сначала они шли по суховатой траве аэродрома, потом по пыльной степной дороге.
- Ну как, Петушок? Хорошо?
- Очень!
Мальчик сказал правду. Ему очень нравилось идти рядом с большим, веселым отцом, чувствуя себя не только любимым сыном, но также младшим товарищем, наслаждаясь свободой и какой-то особой мужской независимостью.
1 2 3 4 5 6 7