Он достал скомканный платок и звучно высморкался. Потом он задумчиво рассмотрел урожай соплей. Ходили слухи, что он сидит на кокаине; я заключил, что он проверяет, не разорвалась ли какая-нибудь венка в носу.
– Ты, – обратился он к человеку с пистолетом. – Принеси из погреба какую-нибудь хорошую бутылку «Рьохи». «Гран ресерва», ладно?… Я хочу выпить с моим племянником.
На обратном пути в Байонну мне снова завязали глаза.
Дядя Пачи попросил меня вернуться в Альсо. Они со мной свяжутся.
Моим связным до тех пор, пока мне не приказали жить во Франции, был один из моих тулузских приятелей, которых я просил о встрече с дядей. Его звали Пейо Лекумберри, и, насколько я знаю, он всегда был не больше чем информатором и посыльным. Я упоминаю о нем только из-за анекдотического случая, который пришел мне на память, когда я написал его имя. Лекумберри умер несколько лет спустя в Мексике по абсурдной причине.
Однажды, в ночь текилы и мескаля, его застрелил один бывший заключенный, который по несчастной случайности узнал его имя: Лекумберри было названием тюрьмы в Мехико, где этому суеверному парню, видимо, сильно досталось.
До конца 1979 года я выполнял работу по слежке и сбору информации, особенно в Сан-Себастьяне. Мои наблюдения способствовали, например, убийству генерала Гонсалеса Вальеса, военного губернатора города, осуществленному 23 сентября.
Я заглушил голос своей уже слабой в ту пору совести и моральные сомнения, сказав себе, что мне нужно завоевать доверие дяди Пачи и что мне никогда не нравились профессиональные военные.
25 октября, при сорока процентах воздержавшихся, был принят статус автономии для Эускади и Каталонии.
В начале 1980 года мне велели пересечь границу и жить в Бордо, на явочной квартире организации. Я едва пробыл там месяц.
В этой суровой квартире мы жили впятером: трое мужчин и две женщины, хотя иногда там также устраивались проездом, иногда на одну только ночь, активисты группы. Например, однажды там появились два мужика, три дня просидевшие, не выходя из дома. Инструкции были таковы, что даже мы не должны были узнать их в лицо. Двое из них все время провели в нашей компании, не снимая масок, они смотрели телевизор, не говоря ни слова, даже между собой. Это был какой-то сюрреализм.
Мы, пятеро постоянных жильцов, по ночам играли в карты. Одного из типов звали Горка, он был боевик «Эрри Батасуны», которому пришлось спасаться бегством из Аморебьеты, когда полиция обнаружила в его квартире оружие и взрывчатку. О другом, Иньяки Синцарри, я уже рассказывал, это был опытный террорист – он ждал, пока его переведут в другую группу. В своей он был единственным, кому удалось избежать свинца или последствий детонации, когда открылась их попытка взорвать один из участков гражданской гвардии.
Женщин звали Аиноа и Амайя. Аиноа была подружкой одного из членов барселонской группы и ждала его возвращения, когда ему дадут отпуск после покушения. Вторая была новенькой, в том же положении, что и я.
Иньяки Синцарри, Контфагот, страдал мачизмом и обращался с обеими женщинами так, будто они – служанки, обязанные нас обслуживать. Хотя они и были худыми с точки зрения моих необычных пристрастий, должен признать, что обе были довольно хороши собой, особенно Амайя.
Контфагот, в качестве ветерана, провозгласил себя во всем начальником квартиры и решил, что по ночам мы будем в обязательном порядке играть в шашки на манер фантов, то есть на раздевание. С Аиноа, из уважения или страха перед ее женихом, он несколько сдерживался, а вот Амайю беспощадно травил. И кроме того, поскольку девушка играла в шашки довольно-таки плохо, почти каждый раз она оказывалась раздетой. Она была достаточно стыдлива и умирала от стыда. Контфагот приходил в восторг, видя ее голой.
Однажды ночью, после партии, окончившейся, как обычно, когда мы уже ушли спать, террорист полез к Амайе в постель (она жила в одной комнате со второй женщиной). Девушка пришла в ярость и, надавав ему пощечин, выставила его из своей комнаты. Контфагот, разозлившись на то, что его выгнали и выставили в смешном свете, заверил ее на следующий день, не церемонясь в моем присутствии, что даст шефам плохой отзыв о ней.
Партии в шашки на раздевание прекратились.
Поскольку сведений обо мне не было в картотеке ни французской, ни испанской полиции, а в атмосфере квартиры мне становилось достаточно трудно дышать, – кроме того, она находилась в Сен-Медаре, в предместье Бордо – я частенько ходил гулять по центру города.
Однажды я бродил по рынку «Гранз-Ом» (мне уже начинало нравиться посещать городские продуктовые рынки), расположенному совсем рядом с шумной аллеей Антанданс. Мне вздумалось съесть круассан, и я зашел в булочную, расположенную на рынке. И тогда я в первый раз увидел Франсуаз Лантёр, единственную настоящую любовь моей жизни.
Меня поразили ее спокойная красота, ум, светившийся в ее больших черных глазах под хорошо очерченными бровями, чувственность ее рта немножко приподнятой верхней губой и естественное изящество ее движений. Я понял, что любовь с первого взгляда существует. Я застыл, как дурак, глядя на нее, с круассаном в руке, а она ждала моей реакции, протягивая мне сдачу. Она от души рассмеялась над моей ошеломленностью, и этот ясный и свежий звук был похож на то, как если бы к уху однесли горный родник.
Если вам все это кажется пошлым, уверяю вас, мне решительно все равно.
По привычке своего искаженного рассудка я наблюдал из бара на рынке, ожидая, пока булочная закроется.
Ее никто не пришел встречать.
Я последовал за ней.
Она была смуглая, довольно высокая и стройная. У нее были блестящие, очень короткие черные волосы, как у мальчика; они в совершенстве сочетались с ее угловатым лицом с ярко выраженными скулами. Ей было, вероятно, чуть меньше тридцати.
Я вдруг отдал себе отчет в том, что упустил одну деталь.
До того момента, следуя за ней по улице, я не осознавал, что это была худая женщина. Она не была толстой и тем не менее привлекала меня, более того, привлекала с необоримой силой. Несомненно, здесь таилось что-то особенное и, вероятно, благотворное для моей мучительной жизни; я почувствовал, что должен это открыть, сделать это своим и, может быть, добиться таким образом, чтобы судьба даровала мне искупление.
Возможно, все эти заявления о любви с первого взгляда, необоримой привлекательности и невероятном искуплении через любовь покажутся вам преувеличенными и затасканными, старомодной романтикой.
Несомненно, вы будете правы.
Но учтите, что вся моя жизнь основывалась на преувеличении, начиная со вкусов и кончая планами мести; уверяю вас, существование без тонких нюансов в конце концов накладывает свой отпечаток и на характер.
Она не воспользовалась никаким транспортом. Она неторопливо двигалась по берегу Гаронны до набережной Людовика XVIII, а там вошла в маленький симпатичный ресторанчик под названием «Chez Dominique».
Я подумывал было войти и поужинать, чтобы понаблюдать за ней получше и узнать о ней что-нибудь еще: например, была ли она клиенткой или работала и там тоже, но отверг эту идею.
Ожидая, пока она выйдет из булочной, я выпил в баре на рынке полдюжины двойных порций виски «Джим Бин» и, несмотря на рахитичный французский объем, был немного пьян и чувствовал себя неуверенно. Лучше отложить все на следующий день. Я снова последую за ней и, может быть, даже осмелюсь заговорить с ней, хотя я по-прежнему едва мог связать пару слов по-французски, и это тоже меня сковывало.
Но мне пришлось ждать пять месяцев, прежде чем я смог осуществить свои планы по соблазнению Франсуаз.
Когда я вернулся на квартиру, у Контфагота были для меня распоряжения от дяди Пачи. На следующий день я должен был ехать в Алжир получать военную подготовку в тренировочном лагере в пустыне.
32
Народно-Демократическая Республика Алжир с полковником Чадли Бенджедидом во главе правительства в восьмидесятых годах предоставляла политическое убежище многим членам ЭТА, а также оказывала организации экономическую помощь и давала военное образование.
Там я хлебнул горя.
В Алжире я видел только хаотический аэропорт. Меня посадили в старый «лэнд ровер», и я тащился восемь часов по грунтовым дорогам, с единственной остановкой, чтобы помочиться, и на протяжении двух месяцев никуда не выходил из пункта моего назначения – тренировочного лагеря посреди Сахары, на огромной площади песков и известняка, в Большом Западном Эрге, в двухстах километрах от Тимимуна, ближайшего поселения.
Я занимался французским, научился обращаться с автоматической винтовкой, с автоматом, с гранатометом, с пистолетами и работать с пластиковой взрывчаткой. Еще кое-чему из рукопашного боя и адскому бегу с препятствиями, обязанному империализму только своим именем: он называется «американский»; и научился ежечасно срать на Аллаха и его единственного пророка.
Я убедился в том, что способен два месяца жить без алкоголя (во всем лагере не было ни капли спиртного) без серьезных последствий для нервной системы и не видел при этом никаких розовых верблюдов, хотя, конечно, готов был убить за выпивку. Чтобы далеко не ходить, с большим удовольствием я прикончил бы Али Лагуа, сержанта-инструктора, безумное животное без признаков милосердия, жесткого, как кремень, который превратил мое существование в этой палящей бездне в подъем по еще более крутому склону или, лучше сказать, по вертикальной стене.
Сержант был до такой степени сукиным сыном и таким несгибаемым, что в упражнении с настоящим огнем, то есть когда он гонял нас низкими очередями из «Калашникова», он засадил по одной пуле в каждую ступню палестинскому новобранцу, запутавшемуся в мотке колючей проволоки на линии огня, которую этот козел Али должен был прикрывать, и нисколько не смутился, несмотря на очевидность того, что он ранил человека.
Он был настолько безумен, что играл в русскую рулетку сам с собой, на глазах у всех нас, смотревших на него ошеломленно и взволнованно перед лицом этой вероятности в одну шестую, что он пробьет себе голову. Но ему везло или не везло – в зависимости от того, чего он хотел, поскольку, будучи бербером и истовым мусульманином, он испытывал презрение к этой жизни и желанием его было как можно раньше соединиться с Аллахом в раю, чтобы оттрахать свою порцию гурий. Но боек револьвера «Манурин», «Магнум 357», такого же, как те, что носят французские жандармы, всегда, к нашему разочарованию, попадал в одно из пустых гнезд барабана. Я делил этот ад с четырьмя другими басками, претендующими на роль спасителей родины. Остальная часть нашей компании состояла из палестинцев из ООП и «Фатха», боевиков из Фронта Полисарио, нескольких ливийцев (по культурному обмену с Кадаффи), двух корсиканских сепаратистов и одного члена ИРА.
О моих соотечественниках говорить нечего, никто из них ни с какой стороны не был мне интересен. Ну, может быть, за исключением Перу Марраусы, впоследствии известного как Мамарро (он подорвал самого себя на нескольких динамитных шашках, «вспотевших» нитроглицерином), который храпел на койке, расположенной под моей, и отравлял все мои ночи в этом Эдемском саду ароматом чеснока: у него была извращенная привычка перед сном жевать его сырым, широко открывая рот.
Быть может, это было его секретное оружие против испанских захватчиков, и Перу знал слова Хулио Камбы, но он вырвал их из контекста: «Чеснок служит как для отпугивания ведьм, так и для отпугивания иностранцев». Мне все время хотелось почистить ему зубы паяльником.
В середине апреля мое интенсивное военное обучение объявили оконченным. Меня посадили на торговое судно, отправлявшееся из Алжира курсом на Марсель. Мне не терпелось вернуться в Бордо и увидеть красивую девушку из булочной, которую я не забыл.
Наряду с футбольными стадионами и площадями для корриды, я добавил в список мест, где больше не будет моей ноги, Алжир, но в данном случае не смог сдержать свое обещание ради возможности исполнить другое, более важное.
Бордо снова ускользал у меня из рук. В порту Марселя меня ждал тот тип, что караулил меня во время встречи с дядей.
Тартало хотел видеть меня в своей вотчине.
Мы ехали на машине по дороге на Монпелье, Тулузу, Тарб и По, пока не достигли буколического Сан-Бартелеми в Ландах, достаточно близко от Байонны, где находилось шале, укрывшее в своих стенах руководство ЭТА.
На этот раз мне не завязывали глаз, кажется, меня уже считали одним из своих.
В огромном гараже, пристроенном к дому, откуда мы перешли в жилые помещения, стояли роскошный «BMW», «вольво», внедорожник и два мотоцикла с большим объемом двигателя.
Дядя Пачи вместе с Франсиско Мухикой Гармендия, Артапало, также прозванным Пакито, еще одним из военных руководителей организации, который станет ее верховным политическим главой после смерти Тартало, приступили к моему крещению в боевики, к церемонии посвящения в рыцари: мне дали мое «железо» – пистолет, автоматическую «Астру» девятого калибра, только что сошедшую с фабричного конвейера, и открыли бутылку «Моэ amp;Шандон».
Я ужинал вместе с ними, переночевал в шале, а на следующий день уехал один на «рено» с надежным номером – в Мадрид для укрепления действовавшей там группы.
Пересекая бесконечные бургосские степи, я подумал, что со мной снова происходит то же, что и во время отношений с Бланкой, когда я был более озабочен тем, чтобы переспать с ней, чем тем, чтоб найти благоприятный случай для ее убийства.
В данном случае то обстоятельство, что меня посылают в Мадрид, кроме того, с опасным приказом присоединиться к самой активной боевой группе ЭТА, заботило меня более потому, что я удалялся от моей прекрасной незнакомки из Бордо, чем потому что откладывалось устранение дяди Пачи.
33
Жизнь полна случайностей, и квартира, где укрывалась мадридская группа, находилась в Сан-Хосе де Вальдера; быть может – я был не способен это определить, – в том же самом квартале, где я убил Лало Сепильо, агента и приятеля Бланки Эреси.
Мадридской группой управлял тогда (она сражалась уже три года, не зная отдыха) один из самых опытных, разыскиваемых и знаменитых активистов ЭТА, Хосе Луис Уррути Субера, не имевший клички.
Уррути уже некоторое время был не согласен с методами членов руководства, которых он считал неспособными, бессмысленно кровавыми и безответственными бюрократами, ведущими ЭТА к политическому самоубийству. Но прежде всего он полагал, что они – шайка трутней, озабоченных только тем, чтобы обеспечить себе продолжение беззаботной жизни, какую они год за годом вели.
Эти соображения он не держал в слишком строгом секрете; он изложил мне их в первый же день, как я приехал, пока мы вместе опустошали бутылку домашнего пачарана, лучшего в мире напитка, на его сомнительный вкус.
Ребята из Сан-Бартелеми тоже были сыты Уррути Суберой по горло, как сообщила мне Пантера; они считали его безумцем, которого нужно будет поскорее отправить на пенсию.
Уррути был помешан на своей безопасности (они бы сошлись с Франко на этот счет). Он постоянно менял внешность: тасовал бороды, усы, очки, цвет и длину волос, а холодной мадридской зимой ночевал в фургончике, который парковал каждый раз на другой улице. Он завешивал металлические стены одеялами, чтобы не окоченеть от мороза.
Его настольной книгой были «Сравнительные жизнеописания» Плутарха, и ему нравилось приводить цитаты из Марка Аврелия.
Однажды ночью во время горячего идеологического спора с Пантерой он сказал:
– Не говори мне, что нужно жертвовать собой ради дела, не будь идиоткой, женщина… Единственное важное дело – это мы сами.
Французская полиция случайно задержала его на дорожном посту в 1997 году.
Он уже несколько лет как от всего отошел (его исключили из ЭТА в 1994 году). Он жил со своей женой в Румане, в маленькой затерянной деревушке, по новым документам.
Когда он отсидит свой шестилетний срок во Франции за связи с террористами, его экстрадируют в Испанию, чтобы судить за шестнадцать убийств и два ограбления.
Пантера, Ичасо Перес Гарсия, второй по значению член группы, тоже была террористкой-ветераном. Про нее говорили, что она нахальна и своевольна и стреляет по своему усмотрению, нарушая приказы; я сам лично мог в этом убедиться.
Это была женщина впечатляющей внешности: почти метр восемьдесят ростом, тело модели, зеленые глаза пантеры и длинная грива, черная, вьющаяся. Ее фотография как очень разыскиваемой этарры висела во всех аэропортах, на всех вокзалах и во всех общественных местах, но она не заботилась о том, чтобы менять внешность, потому что нравилась себе такой.
Говорили, что ее осведомителем был любовник из гражданской гвардии до тех пор, пока она его не убила.
Она также отбывает заключение во Франции и вскоре будет экстрадирована за двадцать три смерти, которые задолжала испанскому правосудию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24