А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

При упоминании гражданского легиона толпа — ну, разумеется, как один человек — снова встает, ибо пишется «легион», а произносится «мундир», говорится «мундир», а подразумевается форменная рубашка, и осталось только решить, какого она будет цвета, но во всяком случае, здесь не место для таких решений, а не то скажут, что мы собезьянничали, и все же она не может быть ни черной, ни коричневой, ни голубой, а белый цвет — такой маркий, а желтый — цвет отчаяния, в лиловом пусть ходит архиепископ, от красного упаси нас Бог, вот и остается разве что зеленый, а чем плох зеленый? — скажут нам щеголеватые юноши из Португальской Молодежи, которые в ожидании форменной одежды ни о чем другом и думать не могут. Митинг идет к концу, обязательство выполнено. Без сутолоки и толчеи движется к выходу толпа, поскольку это португальская толпа, кое-кто еще кричит «ура!», но уже не так зычно, самые рачительные знаменосцы сворачивают свои знамена, надевают на них чехлы, гаснет большая честь прожекторов, и теперь света ровно столько, сколько нужно, чтобы публика не заблудилась. Заполняются вагоны специально арендованных трамваев и автобусы, предназначенные для тех, кто приехал издалека. Рикардо Рейс, который все это время провел на открытом воздухе, с небом вместо крыши над головой, чувствует настоятельную потребность продышаться, глотнуть свежего воздуха. Пренебрегая появляющимися время от времени таксомоторами, на штурм которых тотчас устремляются прочие участники митинга, он — вот уж точно: в чужом пиру похмелье — пересекает проспект, оказавшись на противоположном тротуаре, и всем видом своим показывая, что вовсе не оттуда, откуда все, а оказался здесь совершенно случайно, и нам ли не знать, сколь богат наш мио на совпадения. Пешком он пройдет через весь город, где нет и следа патриотического действа — обгоняющие его трамваи идут своими маршрутами, такси дремлют на площадях. От Кампо-Пекено до Санта-Катарины — километров пять с гаком, с чего это нашему доктору, обычно не склонному к долгим пешим прогулкам, вздумалось ноги бить? Он и вправду сильно натрудил ноги, а, придя наконец домой и открыв окно, чтобы выветрить застоявшуюся духоту, вдруг понял, что всю дорогу до дома не думал о том, что видел и слышал, хоть ему и казалось — думает, а теперь не может припомнить ни единой мысли, ни мелькнувшей ассоциации, ни замечания по поводу, как будто на облаке доставили его туда и обратно, а облаком этим был он сам — нечто парящее в воздухе. Ему захотелось думать, размышлять, высказывать мнения и спорить с самим собой — но ничего не вышло: в памяти и в глазах застряли только люди в черных, коричневых и голубых рубашках, они стояли рядом, на расстоянии вытянутой руки и на защите западной цивилизации, то есть моих греков и римлян, любопытно, что ответил бы дон Мигель де Унамуно, если бы его пригласили на митинг, может быть, и согласился бы, появился бы между Дураном и Монизом, показался бы широким массам: Вот он я, мужи Португалии, народ-самоубийца, люди, которые не кричат «Да здравствует смерть!», но живут и здравствуют с нею, и не знаю, что еще сказать вам, ибо сам нуждаюсь в том, чтобы кто-нибудь поддержал меня и укрепил в дни слабости моей. Рикардо Рейс глядит во тьму, и тот, кто знает толк в предчувствиях и разбирается в душевных состояниях, сказал бы — что-то готовится. Уже глубокой ночью он закрывает окно, под конец он не мог уже думать ни о чем ином, кроме: На митинги больше не пойду, и надо хорошенько вычистить пиджак и брюки, и в этот миг ощутил исходящий от них запах лука, как странно, он мог бы поклясться, что Виктора рядом не было. Последующие дни были так обильны событиями, словно митинг на Кампо-Пекено вдвое ускорил вращение земли, а у нас есть обыкновение называть подобные эпизоды историческими событиями. Группа американских финансистов обратилась к генералу Франко с предложением предоставить необходимые средства для успешного развития испанской революции, не иначе, как эта идея пришла в голову Джону Д. Рокфеллеру, не все же можно и нужно от него скрывать, вот «Нью-Йорк Таймс», приняв все меры предосторожности, чтобы не ранить ослабевшее сердце почтенного старца, и сообщила о вооруженном восстании в Испании, ибо есть на свете неприятности, на которые нельзя закрывать глаза, если не хочешь вляпаться в неприятности еще большие. А из Шварцвальда пришла весть о том, что германские епископы заявили: Католическая церковь и Рейх плечом к плечу будут бороться против общего врага, а Муссолини, не желая оставаться в стороне и плестись в хвосте, поведал миру, что в кратчайшие сроки способен поставить под ружье восемь миллионов человек, большая часть коих еще не остыла от жара победы над другим врагом западной цивилизации — Эфиопией. А возвращаясь к нашему отечеству, скажем, что списки Португальской Молодежи постоянно пополняются новыми именами, а количество вступивших в организацию, именуемую Португальский Легион, исчисляется тысячами, а некий чин, ведающий в правительстве корпорациями, разродился статьей, где с большой экспрессией воздал хвалу руководителям национальных профсоюзов за благородный почин — организацию митинга, назвав его горнилом и тиглем патриотического духа и выразив уверенность в том, что ничто на свете не воспрепятствует широкому шагу Нового Государства.Опять же из газет узнав, что «Афонсо де Албукерке» взял курс на Аликанте, где должен принять на борт беженцев, Рикардо Рейс слегка опечалился, потому что благодаря отношениям с Лидией имел некоторое касательство к перемещениям этого корабля, а та ни слова не сказала о том, что брат ее, матрос Даниэл, вышел в море с гуманитарной миссией. Да и где она вообще, эта самая Лидия? — копится грязное белье, мягкая пыль покрывает мебель и все прочие предметы, так что они постепенно теряют четкость очертаний, словно устали существовать, но не исключено, что такими видят их глаза, уставшие видеть. Никогда еще не испытывал Рикардо Рейс такого одиночества. Он по целым дням спит — то на кровати, которая теперь не застилается никогда, то на диване в кабинете, и даже в уборной заснул, впрочем, такое случилось только однажды, и он проснулся тогда в испуге, увидев во сне, что может умереть на унитазе, со спущенными штанами, а ведь известно — кто смерть свою не встретит достойно, тот не достоин был и жизни. Написал Марсенде письмо, но порвал его. Длинное, на многих страницах письмо, где реконструировалась вся история их, с позволения сказать, отношений, начиная с первого вечера в отеле, написалось как-то легко и бегло, в один, так сказать, присест, воздвигся этакий надгробный памятник живейшей памяти, но, дойдя до нынешнего своего положения и состояния, стал Рикардо Рейс в тупик — о чем писать? просить я не должен, дать мне нечего — и тогда он собрал листочки, сложил их, подровнял края, загнувшиеся — разгладил и стал их методично рвать, пока не превратил в груду мельчайших клочков, где не читалось ни единого слова целиком. Он не выбросил их в мусорное ведро, сочтя, что уничтожение — это одно, а унижение — совсем другое, а глубокой ночью вышел на спящую крепким сном улицу и швырнул через прутья ограды несколько пригоршней этих конфетти, вот какой печальный карнавал, а предрассветный бриз вознес их на крышу, откуда другой ветер, посвежее, погонит их дальше, хотя до Коимбры они все равно не долетят. Через два дня он переписал набело свое стихотворение «Это лето уже оплакиваю», зная, что эта первая правда уже сделалась ложью, потому что он ничего не оплакивает да и вообще уже ничего не чувствует, кроме сонливости, и если был бы способен писать, написал бы другие стихи о том, что некогда тосковал и тоска его осталась в том времени, когда тосковал. Он надписал конверт: Марсенде Сампайо, до востребования, Коимбра, по прошествии нескольких месяцев и за неявкой получателя отправят письмо на помойку, если же чересчур рачительный почтовый чиновник, нарушив тайну переписки, отнесет его в контору нотариуса Сампайо, как опасался в былые времена Рикардо Рейс, то — тоже беды не будет: придет отец домой, держа в руке вскрытое по долгу отцовства письмо, скажет: У тебя появился неизвестный поклонник, Марсенда же с улыбкой прочтет стихи, ей и в голову не придет, что вышли они из-под пера Рикардо Рейса, он ведь никогда не говорил ей, что пишет стихи, разве что почерк покажется знакомым, но мало ли на свете схожих почерков — простое совпадение, не более того.
* * *
Больше не вернусь сюда, помнится, сказала тогда Лидия, которая как раз в этот момент стучится в дверь. В кармане у нее — ключ, но она не воспользовалась им по причине излишней щепетильности, сказала же, что не вернется, как же теперь можно отпереть дверь, словно пришла к себе домой, чего никогда не бывало, а теперь — еще меньше, сказали бы мы, если б от «никогда» можно было отщипнуть еще немножко, и придется допустить, что конечной судьбы слов мы не ведаем. Рикардо Рейс отворил, изобразил удивление, и, поскольку Лидия колебалась — пройти ли на кухню или войти в гостиную — двинулся в кабинет, рассудив, что она, если захочет, последует за ним. Глаза у Лидии — красные и опухшие: должно быть, оттого, что великая борьба с зарождающимся материнским чувством завершилась его поражением и решением беременность прервать, сомнительно, чтобы причиной этой хандры было падение Ируна или блокада Сан-Себастьяна. Она говорит: Простите, сеньор доктор, не могла прийти, и почти без паузы добавляет: Дело не в том, а просто мне показалось, что я вам больше не нужна, и еще добавляет: Я устала от такой жизни, и, выговорив все это, стала ждать, впервые за все это время взглянув на Рикардо Рейса и заметив, что выглядит он плохо, постарел и, должно быть, нездоров. Ты мне нужна, сказал он и замолчал, ибо сказал все, что имел сказать. Лидия сделала два шага к двери: то ли в спальню собралась, стелить постель, то ли в кухню — мыть посуду, то ли в ванную — сложить белье в корыто, но пришла-то она сюда не за этим, хотя все вышеперечисленное будет сделано, но несколько позже. Рикардо Рейс, догадавшись, что есть еще какие-то причины такому поведению, спрашивает: Что ты стоишь, садись, а потом: Скажи, что с тобой? — и от этих слов Лидия начинает тихо плакать, Это из-за ребенка? — но Лидия мотает головой, сумев все же сквозь пелену слез послать ему осуждающий взгляд, и наконец выдыхает: Это из-за брата. Рикардо Рейс вспоминает, что «Афонсо де Албукерке» вернулся из Аликанте, который пока еще находится под властью испанского правительства, и прибавив к двум два, получает четыре: Он что, дезертировал, остался в Испании? Нет, он на корабле. Ну, так в чем же дело? Будет несчастье, будет. Послушай, я в толк не возьму, о чем ты, скажи поясней. Я о том, и замолчала, чтобы вытереть слезы и высморкаться, что на кораблях поднимут восстание и выведут их в море. Кто тебе сказал? Даниэл, под большим секретом, да я не могу носить в себе такую тяжесть, мне надо было с кем-нибудь поделиться, с тем, кому я доверяю, вот я и подумала о вас, сеньор доктор, о ком же мне еще думать, у меня никого на свете. Рикардо Рейс удивился, что сообщение не вызвало в нем никаких чувств: быть может, это и есть судьба? — знать все, что произойдет, знать, что неизбежного не избегнешь и пребывать в спокойствии, как сторонний наблюдатель взирая на зрелище, которое предоставляет нам мир, и зная, что это — наш последний взгляд, ибо вместе с этим миром настанет конец и нам. Ты уверена? — спросил он, но спросил лишь из уважения к обычаю, предписывающему дать нашему страху перед судьбой эту вот последнюю возможность повернуть вспять, передумать, раскаяться. Лидия с плачем кивнула утвердительно, ожидая вопросов, уместных в данном случае и подразумевающих лишь прямые ответы, лучше всего «да» или «нет», но вопросы эти, впрочем, превыше сил человеческих. А так, на безрыбье, сойдет и что-то вроде: Но чего же они добиваются, ведь нельзя же рассчитывать, что вот выйдут они в море — и правительство падет? Они задумали идти к Бухте Героизма, освободить политических заключенных, захватить остров и ждать, когда начнется восстание здесь. А если не дождутся? А не дождутся — пойдут в Испанию, примкнут к тамошним. Но это чистейшее безумие, им не дадут даже с якоря сняться. Вот и я о том же говорила Даниэлу, да они слушать не хотят. И когда же это будет? Не знаю, даты он не назвал, наверно, на днях. А какие корабли? «Афонсо де Албукерке», «Дан» и «Бартоломеу Диас». Полное безумие, повторяет Рикардо Рейс, но думает уже не о заговоре, раскрытом им с такой легкостью. Ему вспоминается день прибытия в Лиссабон, эсминцы в доке, крашенные в один и тот же мертвенно-пепельный цвет, флаги, свисающие мокрым тряпьем: А ближе всех к нам — «Дан», сказал тогда носильщик, а теперь мятежный корабль выходит в море, и Рикардо Рейс заметил, что полной грудью вдыхает воздух, словно и сам стоит на носу, и ветер швыряет ему в лицо горькую пену, соленые брызги: Это безумие, повторил он, но голос его противоречит смыслу слов, в нем звучит что-то подобное надежде, а, может быть, это нам кажется, и это было бы абсурдно, но ведь это его надежда: А вдруг все пойдет хорошо, вдруг они откажутся от своего предприятия и постараются всего лишь достичь Бухты Героизма, поглядим, что дальше будет, а ты не плачь, слезами горю не поможешь, глядишь — и передумают. Не передумают, вы их не знаете, сеньор доктор, не передумают, это так же верно, как то, что меня зовут Лидия. Упоминание собственного имени призвало ее к исполнению служебных обязанностей: Сегодня не смогу у вас прибраться, забежала только на минутку душу облегчить, дай Бог, чтоб в отеле не хватились. Я ничем не могу тебе помочь. Мне-то что, это им нужна помощь: сколько надо проплыть по реке до устья, только я вас прошу, Христом Богом заклинаю, никому не говорите, сохраните тайну, мне одной она оказалась не под силу. Не беспокойся, я рта не раскрою. Он и в самом деле не раскрыл рта, но разомкнул уста для утешающего поцелуя, и Лидия застонала — разумеется, от своих мучительных дум, хотя можно было расслышать в этом страдальческом стоне отзвук и чего-то иного, подспудного, так уж мы, люди, устроены, чувствуем разное — но все разом. Лидия спустилась по лестнице, и Рикардо Рейс против обыкновения вышел на площадку, она подняла глаза, он помахал ей, если бывают в жизни миги совершенства, то это был один из них — казалось, что исписанная страница вновь предстала чистой и белой.На следующий день Рикардо Рейс, отправившись обедать, задержался в сквере, разглядывая военные корабли напротив Террейро-до-Пасо. Он слабо разбирался в этом предмете, зная лишь, что сторожевики крупнее эсминцев, но отсюда, с такого расстояния, все они кажутся одинаковыми, и это раздражало его, ну, допустим, он не может узнать «Афонсо де Албукерке» и «Бартоло-меу Диас», поскольку никогда прежде их не видел, но «Дан»-то ему знаком с первой минуты пребывания в Португалии, ведь носильщик в порту сказал тогда: Вон тот, и слова эти пропали впустую, брошены на ветер. Наверно, все это Лидии приснилось, или брат подшутил над ней, сплетя невероятную историю про заговор и восстание — выйдут корабли в море, три из тех, что стоят на бочках, и фрегаты, бросившие якорь выше по течению, и непрестанно снующие вверх-вниз буксиры, чайки, синий простор неба, солнце, которое с одинаковой силой блещет сверху и отражается снизу, от ожидающей воды, так что, может быть, матрос Даниэл сказал сестре правду, поэт способен ощутить незримое беспокойство, царящее в этих водах: И когда же это будет? Не знаю, наверно, на днях, ответила Лидия, и тоска сдавливает горло Рикардо Рейсу, слезы застилают глаза, вот так же было и в ту пору, когда начинался великий плач Адамастора. Он уже собирается удалиться, но слышит возбужденные голоса — Вот он! Вот он! — стариков, а другие спрашивают: Где? Что? — и играющие в чехарду мальчишки, прервав свое занятие, кричат: Воздушный шар! Воздушный шар! Глядите! — и, утерев глаза тыльной стороной ладони, глядит Рикардо Рейс и видит огромный дирижабль, наверно, «Граф Цеппелин» или «Гинденбург», наверно, везет почту для Южной Америки. На фюзеляже — знак черно-красно-белой свастики, она могла бы быть одним из тех змеев, что запускают ребятишки, эта эмблема потеряла первоначальное значение, превратилась в угрозу, висящую в воздухе вместо той звезды, которая поднимается, какие, однако, странные отношения существуют между людьми и знаками, вспомнить хоть святого Франциска Ассизского, собственной кровью привязанного к христову кресту, вспомнить хоть крест того же Христа, украшающий нарукавную повязку собравшихся на митинг банковских служащих, достойно удивления, как это не затеряется человек в подобной сумятице чувств, или все-таки затерялся, пропал, находится там ежедневно да все, простите за каламбур, никак не найдется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54