А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


Реквием Крамера - 2

Иван Тропов
Каратель
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 1
ПЛЕН
Ослепительно-белые фары налетают и проносятся мимо, за ними сама машина, черный «мерин» с пурпурным отливом, потом снова фары… и снова… и снова… и снова… Длинная колонна из восьми одинаковых машин несется по шоссе. Сверху давят низкие тучи, рыжеватые от придорожных фонарей.
Скорость далеко за сотню, но машины идут справа, по самому краю шоссе. Не притормаживая на перекрестках и съездах, не замечая светофоров, рискуя получить прокол на обочинах, полных битого стекла, и получая проколы, но шины с кольцевыми вставками выдержат еще несколько часов, а потом их поменяют на новые – не проблема.
Дорожные патрульные вскидывают головы, но сразу замечают номера, морщатся и мрачно сплевывают. Кто-то упрямый решает вмешаться – и вдруг деревенеет лицом, будто видит сон наяву, а когда наваждение проходит и он встряхивается и оглядывается – ночное шоссе снова пусто.
Кортеж несется дальше, он принадлежит другому миру.
Мимо бензоколонок и кафе, через поселки и деревеньки, рассеченные трассой пополам… Головная машина сигналит, резко тормозит, за ней тормозят остальные, а головная уже поворачивает влево.
Пересекает двойную полосу, отмахивает назад две сотни метров – и снова через двойную полосу, прямо под несущуюся с ревом тяжелую фуру, но фура делает изящный маневр к самой обочине и уносится дальше, даже не притормозив, даже не гавкнув гудком. Водитель задумчиво замер за рулем, он не возмущен и вообще не удивлен тем, что происходит. Не удивлен и тем, что заранее знал, что «мерины» нырнут со встречной прямо ему под колеса, знал это за несколько секунд до того, как случилось.
А пурпурный «мерин» невозмутимо съезжает на стоянку перед кафе, мимо которого пролетел на полном ходу минуту назад.
Остальные семь машин повторяют этот маневр, одна за другой выстраиваются перед кафе, а из первой машины уже выскакивают трое мужчин.
Одного кроя плащи, однотипные прически, похожие лица и совершенно одинаковые галстуки из пурпурного шелка, на узлах которых фигурные золотые булавки. Один и тот же вензель, как знак модельного дома. Но это не имя модельера.
Двое озираются, третий проворно распахивает дверцу, из машины вылезает женщина. Не глядя по сторонам, идет к кафе.
Распахивает дверь в пахнущий свежей выпечкой маленький зал, а навстречу ей – бросился еще до того, как брякнул дверной колокольчик, – из-за стойки несется мужчина, лысый и розовощекий, сам как булочка.
Подскакивает к женщине и замирает перед ней. Женщина выше его. Она берет его голову в руки. Склоняет к нему лицо, будто собирается чмокнуть в блестящий лоб, но не целует, а опускает лицо ниже. Касается лбом его лба. Ее глаза закрыты.
Мужчина, сам того не заметив, тоже закрывает глаза. Миг назад ему казалось, что долгое дежурство вымотало его, но теперь на него накатывает желание вспомнить эту ночь, этот вечер в мельчайших подробностях, все-все-все. Вдруг оказывается, что он помнит много, чертовски много. Такие мелочи, о которых ни за что не вспомнил бы – даже если бы захотел вспомнить, очень захотел бы, а все равно не вспомнил – всего минуту назад…
Захлебываясь от восторга, он распахивает глаза и хочет все это рассказать ей, но женщина уже не смотрит на него – она выходит из кафе и бежит к машине, за ней спешат мужчины в плащах.
Одна за другой машины срываются с места. Колонна несется дальше. Иногда останавливается. Женщина касается лбом продавщиц в ночных магазинчиках, сонных мальчиков-заправщиков, выдергивает шоферов из кабин фур, приткнувшихся на обочине, чтобы прикорнуть пару часиков…
Светает. Сквозь тучи на востоке пробивается первый свет подступающего дня – колонна несется прямо в него.
Но после очередной остановки женщина мрачнеет.
Дальше по трассе. Еще одна остановка, и женщина в ярости отпихивает мальчишку-заправщика. Она кричит.
Один из мужчин в пурпурном невозмутимо берет ее под руку и тихо говорит что-то. Женщина смотрит на него, в его лицо, под которым под маской вежливости прячется исступленная страсть. Она видит это в его глазах, чувствует это в нем.
Она успокаивается. Дает отвести себя к машине, и колонна разворачивается назад. На первом же перекрестке съезжают с трассы. Теперь едут местными дорогами. Небо светлеет справа.
А когда колонна в очередной раз останавливается у маленького кафе, женщина снова довольна. Она даже улыбается, ее пальцы нетерпеливо сплетаются и расплетаются, потирая кольца на руках, лаская холодноватые вершинки драгоценных камней.
Снова выезжают на широкое шоссе. Мчатся на север. Дорога то и дело поднимается и ныряет с холмов. Фонари погасли, небо отдалилось и стало выше – мутное покрывало далеко вверху.
Речушка, мост. На его ограждении свежая царапина и вмятина.
Поворот на странно знакомую дорожку. Впереди просека…
Колонна рассыпается. По две машины уходят вправо и влево, окружая лесок. Головная машина остается у начала просеки. С ней еще одна, шедшая в середине колонны. Эта осела сильнее других, словно в ней не двое или трое, а человек пять.
А две машины ползут вперед, теперь неспешно. Моторы едва урчат, их почти не слышно.
Машины ползут, пока не упираются в зад уазика, до боли знакомый. И модель, и… номер! Такой знакомый номер, но он уже позади. Четверо в плащах уже обходят «козленка». У всех есть оружие, но они его не достают. Зачем? Не понадобится. Человек в машине лежит уткнувшись в руль, спит, не замечая ничего. Но даже если бы и не спал, что бы это изменило?
Тот из них, который привык командовать, улыбается. Совершенно театрально облокачивается на заднюю дверцу и костяшками пальцев стучит в водительское стекло.
И в один тягучий, бесконечный ужасный миг я понимаю, что знаю этого человека, заснувшего за рулем. Это…
Я чувствую пальцы, холодные и онемевшие, зажатые между лбом и холодным рулем. И низ руля, давящий в грудь. Одна из его спиц под щекой. Прогнувшееся подо мной сиденье, призрачный запах бензина…
Тук-тук-тук!
Сердце захлебнулось дробью ударов, словно автомат очередью, я почувствовал эти судорожные толчки крови в висках, в ушах, за глазами. Я подскочил в кресле, пихнул руку под плащ к Курносому, разворачивая голову вбок, к стеклу.
Какой-то миг мне казалось, что он стоит там, – его рука, стучащая по окну…
Слишком далеко, не у стекла. И не человек – ветка. Всего лишь ветка, и вовсе она не похожа на руку. А в боковом зеркале лишь бок «козленка» и пустая просека.
Цак-цак-цак.
Стучало не сбоку, а впереди.
Я медленно повернул голову. По капоту гулял огромный ворон. Когти цокали по железу.
Я ударил по стеклу. Пошла вон, тварь! Пошла вон! Чуть не рехнулся из-за тебя!
Ворон поглядел на меня, склонив голову, и снова переступил лапками. Цак-цак.
Разжав ладонь, я с силой шлепнул по стеклу. На этот раз звук вышел громким, а удар пронзил замерзшую руку будто ледышку, чуть не разлетелась на крошечные осколки, но это было ничто по сравнению с той яростью, что душила меня. Пошла вон, дрянь! Пошел вон!
Ворон с достоинством выдержал паузу, косясь на меня черными бусинами глаз – не боюсь я тебя, сам улетаю, – и лишь потом побежал по капоту, подпрыгивая, выше и выше, пока наконец махи крыльев не подхватили его.
Неспешно хлопая, перелетел на ветку над машиной. Развернулся на ней и снова уставился на меня.
Цук-цук-цук – все звенело железо, чуть тише.
Несколько секунд я не мог понять, что это. Цук-цук-цук – никак не желая кончаться, только я никак не мог понять, откуда идет звук. Еще одна черная гадина? Разгуливает по крыше, где я ее не вижу?
Здоровенная капля расшиблась о ветровое стекло, за ней другая, и вдруг хлынул ливень, по машине забарабанило со всех сторон.
Спать хотелось ужасно, но страх был сильнее.
Я перестал греть пальцы о чашку, в один глоток допил кофе. Безвкусный, явно перекипевший. Помои, а не кофе. Но горячий и с кофеином. А вкус мне сейчас неважен. Важен кофеин. Долил в чашку из огромного кофейника и снова проглотил черную бурду. Это была уже четвертая или пятая. Не помню.
Я глядел на стекло, мутное от хлещущих струй ливня, и глотал кофе.
Пальцы начинали дрожать, пожилая женщина за стойкой хмуро косилась на меня, но зато сон отступил.
Мне надо бежать дальше. Дальше, дальше, дальше. Не останавливаясь даже на час.
Это кафе я нашел на краю какого-то маленького городка к северу от Москвы – даже не знаю, что за городок. Трасса на Москву режет его по центру, но выезжать на трассу я больше не решался. Полз по окольным дорогам и к городку выбрался с окраины. Выпить кофе, чтобы не заснуть за рулем и не угодить в канаву, – и дальше. Дальше, дальше, дальше…
Дождь хлестал по стеклу, размывая все, что снаружи. Смывая мою прошлую жизнь…
Забудь. Отныне ты не охотник. Отныне ты беглец. Трусливая овечка. А по твоим следам, вот-вот нагонят, несутся псы – пурпурные слуги настоящих хозяев этого мира.
Поиграл в вершителя судеб? Поиграл – и проиграл. Проиграл жизнь Старика, Гоша, всех наших. И свою собственную…
Это сильнее меня. Этого не изменить. Можно лишь признать, подчиниться – и бежать прочь. Старик был прав. Старик…
Ярость накатила удушливой волной, я врезал по столу. Чашка и кофейник звякнули.
Женщина за стойкой вздрогнула, теперь она глядела на меня с опаской – за меня? или за кофейник и чашку? – но ничего не говорила. Не решалась. Напуганная, но покорная овца. Хоть на убой веди, так и пойдет следом. Дрожа от ужаса, но покорно и безропотно.
А теперь и я – такой же. Уступивший тому, что сильнее меня. Смирившийся. Струсивший.
Прошлая ночь и это утро, вся эта бесконечная езда из Смоленска, вокруг Москвы и дальше на север, прочь, прочь, прочь – лишь короткое начало куда более длинного бега. Мне теперь только это и осталось – бежать. Всю оставшуюся жизнь. Бежать, поджав хвост.
Я грохнул по столу кулаками. Но ярость не уходила.
Я ведь все знаю про этих чертовых сук, но отныне ничего не делаю. Лишь прячусь по углам и надеюсь, что хотя бы меня это не коснется… Хотя бы сам спасусь… Ведь это главное, так? Так, черт бы тебя побрал?! Спастись самому – это главное?!
Я стиснул края столешницы – до боли, до хруста суставов. Потому что да, все так, именно так. Спрятался в тени и тихонько отползаешь по стеночке. Прочь. Дальше и дальше. Делайте что хотите, только дайте мне уйти. Оставьте в живых меня. Дайте уйти мне. А там уж как хотите. Вы хозяева жизни. А я блошка, досаждавшая вам, но теперь почти раздавленная…
Почти?.. Почти?
Раздавленная. Целиком и полностью. Был охотник – и нет.
Я оттолкнул столик, он грохнулся боком и поехал по кафельному полу через весь маленький зал. Покатились, гремя, кофейник и чашка, блюдечки и солонки, рассыпались салфетки и пластиковые цветы из вазочки.
Тетка за стойкой лишь жалась к стеночке, не спуская с меня глаз, не осмеливаясь сказать ни слова. Даже просто позвать кого-то не решалась.
И ты такой же. Она – оцепенела от страха перед тобой. Ты – бежишь от ужаса перед ними. Истинными хозяевами жизни…
Я стискивал кулаки до хруста, но толку-то? Что я могу сделать? Ну поверну я обратно, навстречу им… И что дальше?
Мы ту-то паучиху еле взяли – вчетвером! Но теперь я один. А эта тварь куда сильнее. Если это вообще одна тварь. Слуг было столько, что там должна была быть не одна паучиха, а две или три.
А я один. И не знаю, откуда они. Я даже не знаю, сколько их.
Даже если забыть про слуг, которые встанут между нами стеной; даже если предположить, что сука всего одна и я сумею к ней подобраться, – что дальше? Она раздавит меня как блоху. Один я слишком слаб против такой твари.
И это сейчас. Даже сейчас, когда я еще не забыл, каково это – сопротивляться паучихе. Когда в памяти еще живы те финты, что показала перед смертью та чертова сука… А что будет через неделю? Через месяц или два, когда – и если! – я выслежу эту тварь.
У Старика была ручная дьяволица. Живой тренажер. Теперь нет ни Старика, ни ее. А тренировка нужна постоянно. Без практики я ничто. Через месяц начну терять сноровку, через полгода забуду почти все. Не справлюсь даже с самой слабой из них.
Вот она, финальная точка. У меня нет суки, на которой я бы мог практиковаться. А это конец. Без ручной дьяволицы я ничто.
Я могу поискать какую-нибудь другую чертову суку, сделать из нее тренажер… Могу попытаться сделать. Просто найти чертову суку, – наверное, найду. Толку-то? В одиночку я смогу взять только очень слабую. А делать тренажер из слабенькой… Что толку практиковаться на слабой дьяволице? Если я смогу взять ее один в один, то что она сможет мне дать? Тем более с пробитым лбом. От этого ее атаки станут проще и слабее… Такая не даст мне даже того, что у меня уже есть. А мне нужно больше!
Мне нужна сильная. Вроде тех, каких мы брали втроем или вчетвером. Такая, как ручная дьяволица Старика.
Но я теперь один. Один. И такую паучиху мне не взять.
Вот она, финальная точка. Гильотина любым моим потугам.
Разве что…
Я замер.
Потер лоб, боясь спугнуть мысль.
Довольно сумасшедшая мысль, впрочем… Потому что прошло уже столько времени, что…
Но они живучие.
Времени прошло много.
Но они очень живучие.
Времени прошло слишком много.
Но она была после ритуала.
Это помогло бы жабе. Но она-то не жаба…
Но это последний шанс. Последний и единственный.
Я вскочил и вихрем вылетел наружу. Когда я заводил «козленка», пальцы дрожали, и не знаю, от чего больше – от кофеина или от последней, сумасшедшей надежды.
Уже темнело, когда я добрался. Дождь лил сплошной стеной, свет фар растворялся в нескольких метрах перед машиной. Я едва успел затормозить, когда из водяной пыли вынырнули ворота.
Такого изумрудно-зеленого цвета, будто их всего неделю назад перекрашивали. На левой створке в свете фар сиял хромированный знак: «ВОЕННАЯ ЧАСТЬ. ВЪЕЗД ЗАПРЕЩЕН. ОГОНЬ НА ПОРАЖЕНИЕ!»
И знак, и ворота, и забор из стальных листов, уходящий в стороны от дороги и теряющийся за деревьями, – все в идеальном состоянии, без малейших признаков ржавчины, без единой царапины или вмятинки.
Если бы не знал, что забор тянется в стороны от дороги всего лишь на пятьдесят метров, а потом обрывается, если бы не побывал за ним, внутри, – наверняка бы решил, что это что-то секретное и сюда в самом деле лучше не соваться.
Но я там был.
Я сбросил скорость, но не остановился. Тихонько уперся бампером в ворота и пополз вперед. Ворота легко пропустили, потом медленно встали обратно, уже едва различимые за стеной дождя.
Капли стучали по крыше, заливали стекло, падали впереди сплошной стеной в залитую водой дорогу – бурлящая полоса в свете фар, забирающая вверх, на подъем, и теряющаяся в темноте.
«Козел» раздраженно рычал, взбираясь, проскальзывая колесами в жидкой грязи. Незаметно перевалил холм и понесся вниз, норовя слететь с дороги. Еле удержал.
Снова подъем, поворот.
Управляться с «козленком» было тяжело, и все-таки я делал это на автомате. Краем сознания. Куда больше меня волновало другое. Я прислушивался к себе, к переливу моих мыслей, изменению ощущений. Прислушивался изо всех сил…
Ничего, совсем ничего.
Слишком поздно. Две недели прошло.
Но может быть, я просто не чувствую? Целый день гнал машину обратно к Москве, а потом на запад. Устал. Вот и не чувствую.
Нет, усталость здесь ни при чем. Слишком поздно.
Деревья слева расступились, и я забрал вправо, на самый край дороги. Свалиться в пруд мне не хотелось.
Впереди из пелены дождя выплыла громада дома. Фары мазнули по выступу террасы, по лестнице справа. У ступеней я затормозил и выскочил из машины. Понесся вверх. Мокрые ступени выскакивали из-под ног, я схватился за перила, мокрые и липкие.
Площадка. Высокие, тяжелые двери – рвануть на себя.
Темно, сквозь потоки воды на окнах едва пробиваются отсветы фар. Но я помню, куда идти. Лиственничный пол твердый, словно камень. Огромный, пустой холл множил шаги.
Вперед, забирая вправо. Вот и лестница. Ступени ведут вверх, – значит, надо еще чуть дальше. Туда, где лестница начинает виток в подвал.
Теперь вниз.
У двери в подвал было совсем темно. Я толкнул дверь и пошел вперед, выставив руки.
Боже, если ты есть… Пусть она будет жива. Пусть эта сука будет еще жива. Прошу тебя, Господи. Ну что тебе стоит? Пусть эта сука будет еще жива.
Здесь было темно, хоть глаз выколи. Лишь шум моего дыхания и эхо шагов. И по-прежнему ни малейшего холодного ветерка в голове. Никакого. Совсем.
Надо было взять фонарь в машине! Иначе я здесь ничего не найду. А то и шею себе сверну, когда буду лезть в погреб… Но возвращаться, терпеть еще несколько минут, когда моя судьба замерла монеткой на ребре, – возвращаться не было сил.
Я старался уловить хоть малейший холодный ветерок, самое легчайшее прикосновение к вискам, но ничего. Совсем, совсем ничего, будь оно проклято.
Я всегда боялся этого ветерка внутри головы, но теперь я хотел его почувствовать, желал так, как не желал ничего на свете.
1 2 3 4 5 6 7