В Баку попытка освобождения привела к столкновению с
войсками: трое убитых, восемнадцать раненых. В Саратове, Виндаве, Ташкенте,
Полтаве, Ковне... - везде и всюду демонстративные шествия к тюрьмам.
"Амнистия!" - не только уличные камни, но даже петербургская городская дума
повторила этот крик.
/* Он вскоре развился в Московский Совет Рабочих Депутатов./
- Ну, слава богу! Поздравляю вас, господа! - сказал Витте, отходя от
телефона и обращаясь к трем рабочим, представителям Совета. - Царь подписал
амнистию.
- Полная или частичная дана амнистия, граф?
- Амнистия дана с соблюдением благоразумия, но все же достаточно широкая.
22 октября правительство наконец опубликовало царский указ "об облегчении
участи лиц, впавших до воспоследования манифеста в преступные деяния
государственные", - жалкий, торгашески-скаредный акт с градациями
"милосердия", истинное детище той власти, в которой Трепов олицетворял
государственность, а Витте - либерализм.
Но была категория "государственных преступников", которых этот указ не
коснулся вовсе и коснуться не мог. Это замученные, зарезанные, задушенные,
проколотые и простреленные, это все убиенные за дело народа. В те часы
октябрьской демонстрации, когда революционные массы благоговейно чтили на
кровавых площадях Петербурга память убитых 9 января, в полицейских
мертвецких уже лежали дымящиеся трупы первых жертв конституционной эры.
Революция не могла вернуть жизнь своим новым мученикам, - она решила
облечься в траур и торжественно предать их тела земле. Совет назначает на
23-е октября общенародную похоронную демонстрацию. Предлагают заранее
оповестить правительство, ссылаясь на прецеденты. По требованию депутации
Совета граф Витте в одном случае распорядился освободить двух арестованных
руководителей уличного митинга, а в другом - предписал открыть закрытый за
октябрьскую забастовку казенный Балтийский завод. При предостерегающих
возражениях со стороны официальных представителей социал-демократии,
собрание постановляет довести до сведения графа Витте через особую
депутацию, что Совет берет на себя ответственность за порядок во время
демонстрации и требует удаления полиции и войск.
Граф Витте очень занят и только что отказал в приеме двум генералам, но он
беспрекословно принимает депутацию Совета. Процессия? Он лично ничего не
имеет против: "такие процессии допускаются на Западе". Но - это не в его
ведении. Нужно обратиться к Дмитрию Федоровичу Трепову, так как город
находится под его охраной.
- Мы не можем обращаться к Трепову: на это у нас нет полномочий.
- Жаль. А то вы сами убедились бы, что это совсем не такой зверь, как о нем
говорят.
- А знаменитый приказ: "патронов не жалеть", граф?
- Ну, это просто вырвалась сердитая фраза...
Витте звонит к Трепову, почтительно докладывает свое желание, "чтоб
обошлось без крови", и ждет решения. Трепов надменно отсылает его к
градоначальнику. Граф спешно пишет этому последнему несколько слов и
вручает письмо депутации.
- Мы возьмем ваше письмо, граф, но мы оставляем за собой свободу действий.
Мы не уверены в том, что нам придется им воспользоваться.
- Ну, конечно, конечно. Я ничего не имею против этого*.
/* "У графа С. Ю. Витте", очерк П. А. Злыднева, члена депутации, в
коллективном труде "История Совета Рабочих Депутатов Петербурга", 1906.
Исполнительный Комитет, выслушав доклад депутации, постановил: "поручить
председателю Совета Рабочих Депутатов возвратить письмо председателю Совета
Министров"./
Тут перед нами живой клок октябрьской жизни. Граф Витте поздравляет
революционных рабочих с амнистией. Граф Витте хочет, чтобы было без крови,
"как в Европе". Неуверенный, удастся ли спихнуть Трепова, он пытается
мимоходом примирить с ним пролетариат. Высший представитель власти, он чрез
посредство рабочей депутации просит градоначальника взять конституцию под
свою защиту. Трусость, плутоватость, глупость - таков девиз
конституционного министерства.
Зато Трепов идет напрямик. Он объявляет, что "в настоящее тревожное время,
когда одна часть населения готова с оружием в руках восстать против
действий другой части, никакие демонстрации на политической почве, в
интересах самих же демонстрантов, допущены быть не могут", и приглашает
устроителей манифестации "отказаться от своего замысла... ввиду могущих
произойти весьма тяжелых последствий от тех решительных мер, к которым
может быть вынуждена прибегнуть полицейская власть". Это было ясно и четко,
как удар шашки или выстрел из винтовки. Вооружить городскую сволочь через
полицейские участки, натравить ее на демонстрацию, вызвать замешательство,
воспользоваться свалкой для вмешательства полиции и войск, пронестись по
городу смерчем, оставляя за собой кровь, опустошение, дым пожарищ и скрежет
зубовный, - вот неизменная программа полицейского негодяя, которому
коронованное слабоумие вручило судьбы страны. Чаши правительственных весов
в этот момент неуверенно колебались: Витте или Трепов? Расширить ли
конституционный эксперимент или утопить его в погроме? Десятки городов
стали в медовые дни нового курса ареной кровь леденящих событий, нити
которых были в руках Трепова. Но Мендельсон и Ротшильд*43 стояли за
конституцию: законы Моисея, как и законы биржи, одинаково воспрещают им
употребление свежей крови. В этом была сила Витте. Официальное положение
Трепова покачнулось, - и Петербург был его последней ставкой.
Момент был крайне ответственный и важный. У Совета Депутатов не было ни
интереса, ни желания поддерживать Витте - несколько дней спустя он это ясно
показал. Но еще меньше у него было намерения поддерживать Трепова. Между
тем выходить на улицу - значило итти навстречу его планам. Разумеется,
политическое положение не исчерпывалось конфликтом биржи и полицейского
застенка. Можно было стать выше планов как Витте, так и Трепова, и
сознательно итти навстречу столкновению, чтобы смести обоих. По общему
своему направлению политика Совета была именно такова: с открытыми глазами
шел он навстречу неизбежному конфликту. Тем не менее, он не считал себя
призванным ускорять его; чем позже, тем лучше. Приурочивать решительное
сражение к траурной манифестации в такой момент, когда титаническое
напряжение октябрьской стачки уже спадало, уступая место временной
психологической реакции усталости и удовлетворения, - значило бы совершить
чудовищную ошибку.
Автор этой книги - он считает нужным указать на это, ибо впоследствии он
нередко подвергался суровым нареканиям, - внес предложение об отмене
похоронной демонстрации. 22-го октября на экстренном заседании Совета в
первом часу ночи, после страстных дебатов, была подавляющим числом голосов
принята предложенная нами резолюция. Вот ее текст:
"Совет Рабочих Депутатов имел намерение устроить жертвам правительственных
злодейств торжественные похороны в воскресенье 23-го октября. Но мирное
намерение петербургских рабочих поставило на ноги всех кровавых
представителей издыхающего строя. Поднявшийся на трупах 9-го января генерал
Трепов, которому уже нечего терять пред лицом революции, бросил сегодня
петербургскому пролетариату последний вызов. Трепов нагло дает понять в
своем объявлении, что он хочет натравить на мирное шествие вооруженные
полицией банды черной сотни, а затем, под видом умиротворения, снова залить
кровью улицы Петербурга. Ввиду этого дьявольского плана, Совет Депутатов
заявляет: петербургский пролетариат даст царскому правительству последнее
сражение не в тот день, который изберет Трепов, а тогда, когда это будет
выгодно организованному и вооруженному пролетариату. Посему Совет Депутатов
постановляет: заменить всеобщее траурное шествие внушительными
повсеместными митингами чествования жертв, памятуя при этом, что павшие
борцы своей смертью завещали нам удесятерить наши усилия для дела
самовооружения и приближения того дня, когда Трепов вместе со своей
полицейской шайкой будет сброшен в общую грязную кучу обломков монархии".
"1905".
ЦАРСКАЯ РАТЬ ЗА РАБОТОЙ
Совет ликвидировал октябрьскую стачку в те страшные черные дни, когда плач
избиваемых младенцев, исступленные проклятья матерей, предсмертное хрипенье
стариков и дикие вопли отчаяния неслись к небесам со всех концов страны.
Сто городов и местечек России превратились в ад. Дымом пожарищ заволакивало
солнце, огонь пожирал целые улицы - с домами и людьми. Это старый порядок
мстил за свое унижение.
Свои боевые фаланги он набрал всюду - во всех углах, норах и трущобах.
Здесь - мелкий лавочник и оборванец, кабатчик и его постоянный клиент,
дворник и шпион, профессиональный вор и грабитель-дилетант, мелкий
ремесленник и привратник дома терпимости, голодный темный мужик и вчерашний
выходец деревни, оглушенный грохотом фабричной машины. Озлобленная нищета,
беспросветная тьма и развращенная продажность становятся под команду
привилегированного своекорыстия и сановной анархии.
Первые навыки массовых уличных действий были приобретены громилами в
"патриотических" демонстрациях начала русско-японской войны. Тогда уже
определились основные аксессуары: портрет императора, бутылка водки,
трехцветное знамя. С того времени планомерная организация социальных
отбросов получила колоссальное развитие: если масса участников погрома -
поскольку тут может итти речь о "массе" - остается более или менее
случайной, то ядро всегда дисциплинировано и организовано на военный лад.
Оно получает сверху и передает вниз лозунг и пароль, определяет время и
размер кровавых действий. "Погром устроить можно какой угодно, - заявил
чиновник департамента полиции Комиссаров, - хотите на 10 человек, а хотите
и на 10 тысяч"*.
/* Факт сообщен в Первой Думе бывшим товарищем министра внутренних дел кн.
Урусовым./
О надвигающемся погроме знают все заранее: распространяются погромные
воззвания, появляются кровожадные статьи в официальных "Губернских
Ведомостях", иногда начинает выходить специальная газета. Одесский
градоначальник выпускает от своего имени провокационную прокламацию. Когда
почва подготовлена, являются гастролеры, специалисты своего дела. С ними
вместе проникают в темную массу зловещие слухи: евреи собираются напасть на
православных; социалисты осквернили святую икону; студенты порвали царский
портрет. Где нет университета, там слух приурочивается к либеральной
земской управе, даже к гимназии. Дикие вести бегут с места на место по
телеграфной проволоке, иногда со штемпелем официальности. А в это время
совершается подготовительная техническая работа: составляются
проскрипционные списки лиц и квартир, подлежащих разгрому в первую очередь,
вырабатывается общий стратегический план, из пригородов вызывается на
определенное число голодное воронье. В назначенный день молебствие в
соборе. Торжественная речь преосвященного. Патриотическое шествие - с
духовенством во главе, с царским портретом, взятым в полицейском
управлении, со множеством национальных знамен. Непрерывно играет оркестр
военной музыки. По бокам и в хвосте - полиция. Губернаторы делают шествию
под козырек, полицеймейстеры всенародно целуются с именитыми
черносотенцами. В церквах по пути звонят колокола. "Шапки долой!" В толпе
рассеяны приезжие инструкторы и местные полицейские в штатском платье, но
нередко в форменных брюках, которых не успели сменить. Они зорко смотрят
вокруг, дразнят толпу, науськивают ее, внушают ей сознание, что ей все
позволено, и ищут повода для открытых действий. Для начала бьют стекла,
избивают отдельных встречных, врываются в трактиры и пьют без конца.
Военный оркестр неутомимо повторяет: "боже, царя храни", эту боевую песнь
погромов. Если повода нет, его создают: забираются на чердак и оттуда
стреляют в толпу, чаще всего холостыми зарядами. Вооруженные полицейскими
револьверами дружины следят за тем, чтоб ярость толпы не парализовалась
страхом. Они отвечают на провокаторский выстрел залпом по окнам намеченных
заранее квартир. Разбивают лавки и расстилают перед патриотическим шествием
награбленные сукна и шелка. Если встречаются с отпором самообороны, на
помощь являются регулярные войска. В два-три залпа они расстреливают
самооборону или обрекают на бессилие, не подпуская ее на выстрел
винтовки... Охраняемая спереди и с тылу солдатскими патрулями, с казачьей
сотней для рекогносцировки, с полицейскими и провокаторами в качестве
руководителей, с наемниками для второстепенных ролей, с добровольцами,
вынюхивающими поживу, банда носится по городу в кроваво-пьяном угаре*...
Босяк царит. Трепещущий раб, час тому назад затравленный полицией и
голодом, он чувствует себя сейчас неограниченным деспотом. Ему все
позволено, он все может, он господствует над имуществом и честью, над
жизнью и смертью. Он хочет - и выбрасывает старуху с роялем из окна
третьего этажа, разбивает стул о голову грудного младенца, насилует девочку
на глазах толпы, вбивает гвоздь в живое человеческое тело... Истребляет
поголовно целые семейства; обливает дом керосином, превращает его в
пылающий костер, и всякого, кто выбрасывается из окна, добивает на мостовой
палкой. Стаей врывается в армянскую богадельню, режет стариков, больных,
женщин, детей... Нет таких истязаний, рожденных горячечным мозгом, безумным
от вина и ярости, пред которыми он должен был бы остановиться. Он все
может, все смеет... "Боже, царя храни!" Вот юноша, который взглянул в лицо
смерти, - и в минуту поседел. Вот десятилетний мальчик, сошедший с ума над
растерзанными трупами своих родителей. Вот военный врач, перенесший все
ужасы порт-артурской осады, но не выдержавший нескольких часов одесского
погрома и погрузившийся в вечную ночь безумия. "Боже, царя храни!.."
Окровавленные, обгорелые, обезумевшие жертвы мечутся в кошмарной панике,
ища спасения. Одни снимают окровавленные платья с убитых и, облачившись в
них, ложатся в груду трупов - лежат сутки, двое, трое... Другие падают на
колени перед офицерами, громилами, полицейскими, простирают руки, ползают в
пыли, целуют солдатские сапоги, умоляют о помощи. Им отвечают пьяным
хохотом. "Вы хотели свободы - пожинайте ее плоды". В этих словах - вся
адская мораль политики погромов... Захлебываясь в крови, мчится босяк
вперед. Он все может, он все смеет, - он царит. "Белый царь" ему все
позволил, - да здравствует белый царь!**. И он не ошибается. Не кто другой,
как самодержец всероссийский, является верховным покровителем той
полуправительственной погромно-разбойничьей каморры, которая переплетается
с официальной бюрократией, объединяя на местах более ста крупных
администраторов и имея своим генеральным штабом придворную камарилью. Тупой
и запуганный, ничтожный и всесильный, весь во власти предрассудков,
достойных эскимоса, с кровью, отравленной всеми пороками ряда царственных
поколений, Николай Романов соединяет в себе, как многие лица его профессии,
грязное сладострастие с апатичной жестокостью. Революция, начиная с 9
января, сорвала с него все священные покровы и тем развратила его самого
вконец. Прошло время, когда, оставаясь сам в тени, он довольствовался
агентурой Трепова по погромным делам***. Теперь он бравирует своей связью с
разнузданной сволочью кабаков и арестантских рот. Топча ногами глупую
фикцию "монарха вне партий", он обменивается дружественными телеграммами с
отъявленными громилами, дает аудиенции "патриотам", покрытым плевками
общего презрения, и по требованию Союза Русского Народа дарит свое
помилование всем без изъятия убийцам и грабителям, осужденным его же
собственными судами. Трудно представить себе более разнузданное
издевательство над торжественной мистикой монархизма, как поведение этого
реального монарха, которого любой суд любой страны должен был бы
приговорить к пожизненным каторжным работам, если бы только признал его
вменяемым!..
/* "Во многих случаях сами полицейские чины направляли толпы хулиганов на
разгром и разграбление еврейских домов, квартир и лавок, снабжали хулиганов
дубинами из срубленных деревьев, сами совместно с ними принимали участие в
этих разгромах, грабежах и убийствах и руководили действиями толпы".
(Всеподданнейший отчет сенатора Кузьминского об одесском погроме.) "Толпы
хулиганов, занимавшиеся разгромом и грабежами, - как признает и
градоначальник Нейдгардт, - восторженно его встречали криками "ура".
Командующий войсками барон Каульбарс... обратился к полицейским чинам с
речью, которая начиналась словами:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166
войсками: трое убитых, восемнадцать раненых. В Саратове, Виндаве, Ташкенте,
Полтаве, Ковне... - везде и всюду демонстративные шествия к тюрьмам.
"Амнистия!" - не только уличные камни, но даже петербургская городская дума
повторила этот крик.
/* Он вскоре развился в Московский Совет Рабочих Депутатов./
- Ну, слава богу! Поздравляю вас, господа! - сказал Витте, отходя от
телефона и обращаясь к трем рабочим, представителям Совета. - Царь подписал
амнистию.
- Полная или частичная дана амнистия, граф?
- Амнистия дана с соблюдением благоразумия, но все же достаточно широкая.
22 октября правительство наконец опубликовало царский указ "об облегчении
участи лиц, впавших до воспоследования манифеста в преступные деяния
государственные", - жалкий, торгашески-скаредный акт с градациями
"милосердия", истинное детище той власти, в которой Трепов олицетворял
государственность, а Витте - либерализм.
Но была категория "государственных преступников", которых этот указ не
коснулся вовсе и коснуться не мог. Это замученные, зарезанные, задушенные,
проколотые и простреленные, это все убиенные за дело народа. В те часы
октябрьской демонстрации, когда революционные массы благоговейно чтили на
кровавых площадях Петербурга память убитых 9 января, в полицейских
мертвецких уже лежали дымящиеся трупы первых жертв конституционной эры.
Революция не могла вернуть жизнь своим новым мученикам, - она решила
облечься в траур и торжественно предать их тела земле. Совет назначает на
23-е октября общенародную похоронную демонстрацию. Предлагают заранее
оповестить правительство, ссылаясь на прецеденты. По требованию депутации
Совета граф Витте в одном случае распорядился освободить двух арестованных
руководителей уличного митинга, а в другом - предписал открыть закрытый за
октябрьскую забастовку казенный Балтийский завод. При предостерегающих
возражениях со стороны официальных представителей социал-демократии,
собрание постановляет довести до сведения графа Витте через особую
депутацию, что Совет берет на себя ответственность за порядок во время
демонстрации и требует удаления полиции и войск.
Граф Витте очень занят и только что отказал в приеме двум генералам, но он
беспрекословно принимает депутацию Совета. Процессия? Он лично ничего не
имеет против: "такие процессии допускаются на Западе". Но - это не в его
ведении. Нужно обратиться к Дмитрию Федоровичу Трепову, так как город
находится под его охраной.
- Мы не можем обращаться к Трепову: на это у нас нет полномочий.
- Жаль. А то вы сами убедились бы, что это совсем не такой зверь, как о нем
говорят.
- А знаменитый приказ: "патронов не жалеть", граф?
- Ну, это просто вырвалась сердитая фраза...
Витте звонит к Трепову, почтительно докладывает свое желание, "чтоб
обошлось без крови", и ждет решения. Трепов надменно отсылает его к
градоначальнику. Граф спешно пишет этому последнему несколько слов и
вручает письмо депутации.
- Мы возьмем ваше письмо, граф, но мы оставляем за собой свободу действий.
Мы не уверены в том, что нам придется им воспользоваться.
- Ну, конечно, конечно. Я ничего не имею против этого*.
/* "У графа С. Ю. Витте", очерк П. А. Злыднева, члена депутации, в
коллективном труде "История Совета Рабочих Депутатов Петербурга", 1906.
Исполнительный Комитет, выслушав доклад депутации, постановил: "поручить
председателю Совета Рабочих Депутатов возвратить письмо председателю Совета
Министров"./
Тут перед нами живой клок октябрьской жизни. Граф Витте поздравляет
революционных рабочих с амнистией. Граф Витте хочет, чтобы было без крови,
"как в Европе". Неуверенный, удастся ли спихнуть Трепова, он пытается
мимоходом примирить с ним пролетариат. Высший представитель власти, он чрез
посредство рабочей депутации просит градоначальника взять конституцию под
свою защиту. Трусость, плутоватость, глупость - таков девиз
конституционного министерства.
Зато Трепов идет напрямик. Он объявляет, что "в настоящее тревожное время,
когда одна часть населения готова с оружием в руках восстать против
действий другой части, никакие демонстрации на политической почве, в
интересах самих же демонстрантов, допущены быть не могут", и приглашает
устроителей манифестации "отказаться от своего замысла... ввиду могущих
произойти весьма тяжелых последствий от тех решительных мер, к которым
может быть вынуждена прибегнуть полицейская власть". Это было ясно и четко,
как удар шашки или выстрел из винтовки. Вооружить городскую сволочь через
полицейские участки, натравить ее на демонстрацию, вызвать замешательство,
воспользоваться свалкой для вмешательства полиции и войск, пронестись по
городу смерчем, оставляя за собой кровь, опустошение, дым пожарищ и скрежет
зубовный, - вот неизменная программа полицейского негодяя, которому
коронованное слабоумие вручило судьбы страны. Чаши правительственных весов
в этот момент неуверенно колебались: Витте или Трепов? Расширить ли
конституционный эксперимент или утопить его в погроме? Десятки городов
стали в медовые дни нового курса ареной кровь леденящих событий, нити
которых были в руках Трепова. Но Мендельсон и Ротшильд*43 стояли за
конституцию: законы Моисея, как и законы биржи, одинаково воспрещают им
употребление свежей крови. В этом была сила Витте. Официальное положение
Трепова покачнулось, - и Петербург был его последней ставкой.
Момент был крайне ответственный и важный. У Совета Депутатов не было ни
интереса, ни желания поддерживать Витте - несколько дней спустя он это ясно
показал. Но еще меньше у него было намерения поддерживать Трепова. Между
тем выходить на улицу - значило итти навстречу его планам. Разумеется,
политическое положение не исчерпывалось конфликтом биржи и полицейского
застенка. Можно было стать выше планов как Витте, так и Трепова, и
сознательно итти навстречу столкновению, чтобы смести обоих. По общему
своему направлению политика Совета была именно такова: с открытыми глазами
шел он навстречу неизбежному конфликту. Тем не менее, он не считал себя
призванным ускорять его; чем позже, тем лучше. Приурочивать решительное
сражение к траурной манифестации в такой момент, когда титаническое
напряжение октябрьской стачки уже спадало, уступая место временной
психологической реакции усталости и удовлетворения, - значило бы совершить
чудовищную ошибку.
Автор этой книги - он считает нужным указать на это, ибо впоследствии он
нередко подвергался суровым нареканиям, - внес предложение об отмене
похоронной демонстрации. 22-го октября на экстренном заседании Совета в
первом часу ночи, после страстных дебатов, была подавляющим числом голосов
принята предложенная нами резолюция. Вот ее текст:
"Совет Рабочих Депутатов имел намерение устроить жертвам правительственных
злодейств торжественные похороны в воскресенье 23-го октября. Но мирное
намерение петербургских рабочих поставило на ноги всех кровавых
представителей издыхающего строя. Поднявшийся на трупах 9-го января генерал
Трепов, которому уже нечего терять пред лицом революции, бросил сегодня
петербургскому пролетариату последний вызов. Трепов нагло дает понять в
своем объявлении, что он хочет натравить на мирное шествие вооруженные
полицией банды черной сотни, а затем, под видом умиротворения, снова залить
кровью улицы Петербурга. Ввиду этого дьявольского плана, Совет Депутатов
заявляет: петербургский пролетариат даст царскому правительству последнее
сражение не в тот день, который изберет Трепов, а тогда, когда это будет
выгодно организованному и вооруженному пролетариату. Посему Совет Депутатов
постановляет: заменить всеобщее траурное шествие внушительными
повсеместными митингами чествования жертв, памятуя при этом, что павшие
борцы своей смертью завещали нам удесятерить наши усилия для дела
самовооружения и приближения того дня, когда Трепов вместе со своей
полицейской шайкой будет сброшен в общую грязную кучу обломков монархии".
"1905".
ЦАРСКАЯ РАТЬ ЗА РАБОТОЙ
Совет ликвидировал октябрьскую стачку в те страшные черные дни, когда плач
избиваемых младенцев, исступленные проклятья матерей, предсмертное хрипенье
стариков и дикие вопли отчаяния неслись к небесам со всех концов страны.
Сто городов и местечек России превратились в ад. Дымом пожарищ заволакивало
солнце, огонь пожирал целые улицы - с домами и людьми. Это старый порядок
мстил за свое унижение.
Свои боевые фаланги он набрал всюду - во всех углах, норах и трущобах.
Здесь - мелкий лавочник и оборванец, кабатчик и его постоянный клиент,
дворник и шпион, профессиональный вор и грабитель-дилетант, мелкий
ремесленник и привратник дома терпимости, голодный темный мужик и вчерашний
выходец деревни, оглушенный грохотом фабричной машины. Озлобленная нищета,
беспросветная тьма и развращенная продажность становятся под команду
привилегированного своекорыстия и сановной анархии.
Первые навыки массовых уличных действий были приобретены громилами в
"патриотических" демонстрациях начала русско-японской войны. Тогда уже
определились основные аксессуары: портрет императора, бутылка водки,
трехцветное знамя. С того времени планомерная организация социальных
отбросов получила колоссальное развитие: если масса участников погрома -
поскольку тут может итти речь о "массе" - остается более или менее
случайной, то ядро всегда дисциплинировано и организовано на военный лад.
Оно получает сверху и передает вниз лозунг и пароль, определяет время и
размер кровавых действий. "Погром устроить можно какой угодно, - заявил
чиновник департамента полиции Комиссаров, - хотите на 10 человек, а хотите
и на 10 тысяч"*.
/* Факт сообщен в Первой Думе бывшим товарищем министра внутренних дел кн.
Урусовым./
О надвигающемся погроме знают все заранее: распространяются погромные
воззвания, появляются кровожадные статьи в официальных "Губернских
Ведомостях", иногда начинает выходить специальная газета. Одесский
градоначальник выпускает от своего имени провокационную прокламацию. Когда
почва подготовлена, являются гастролеры, специалисты своего дела. С ними
вместе проникают в темную массу зловещие слухи: евреи собираются напасть на
православных; социалисты осквернили святую икону; студенты порвали царский
портрет. Где нет университета, там слух приурочивается к либеральной
земской управе, даже к гимназии. Дикие вести бегут с места на место по
телеграфной проволоке, иногда со штемпелем официальности. А в это время
совершается подготовительная техническая работа: составляются
проскрипционные списки лиц и квартир, подлежащих разгрому в первую очередь,
вырабатывается общий стратегический план, из пригородов вызывается на
определенное число голодное воронье. В назначенный день молебствие в
соборе. Торжественная речь преосвященного. Патриотическое шествие - с
духовенством во главе, с царским портретом, взятым в полицейском
управлении, со множеством национальных знамен. Непрерывно играет оркестр
военной музыки. По бокам и в хвосте - полиция. Губернаторы делают шествию
под козырек, полицеймейстеры всенародно целуются с именитыми
черносотенцами. В церквах по пути звонят колокола. "Шапки долой!" В толпе
рассеяны приезжие инструкторы и местные полицейские в штатском платье, но
нередко в форменных брюках, которых не успели сменить. Они зорко смотрят
вокруг, дразнят толпу, науськивают ее, внушают ей сознание, что ей все
позволено, и ищут повода для открытых действий. Для начала бьют стекла,
избивают отдельных встречных, врываются в трактиры и пьют без конца.
Военный оркестр неутомимо повторяет: "боже, царя храни", эту боевую песнь
погромов. Если повода нет, его создают: забираются на чердак и оттуда
стреляют в толпу, чаще всего холостыми зарядами. Вооруженные полицейскими
револьверами дружины следят за тем, чтоб ярость толпы не парализовалась
страхом. Они отвечают на провокаторский выстрел залпом по окнам намеченных
заранее квартир. Разбивают лавки и расстилают перед патриотическим шествием
награбленные сукна и шелка. Если встречаются с отпором самообороны, на
помощь являются регулярные войска. В два-три залпа они расстреливают
самооборону или обрекают на бессилие, не подпуская ее на выстрел
винтовки... Охраняемая спереди и с тылу солдатскими патрулями, с казачьей
сотней для рекогносцировки, с полицейскими и провокаторами в качестве
руководителей, с наемниками для второстепенных ролей, с добровольцами,
вынюхивающими поживу, банда носится по городу в кроваво-пьяном угаре*...
Босяк царит. Трепещущий раб, час тому назад затравленный полицией и
голодом, он чувствует себя сейчас неограниченным деспотом. Ему все
позволено, он все может, он господствует над имуществом и честью, над
жизнью и смертью. Он хочет - и выбрасывает старуху с роялем из окна
третьего этажа, разбивает стул о голову грудного младенца, насилует девочку
на глазах толпы, вбивает гвоздь в живое человеческое тело... Истребляет
поголовно целые семейства; обливает дом керосином, превращает его в
пылающий костер, и всякого, кто выбрасывается из окна, добивает на мостовой
палкой. Стаей врывается в армянскую богадельню, режет стариков, больных,
женщин, детей... Нет таких истязаний, рожденных горячечным мозгом, безумным
от вина и ярости, пред которыми он должен был бы остановиться. Он все
может, все смеет... "Боже, царя храни!" Вот юноша, который взглянул в лицо
смерти, - и в минуту поседел. Вот десятилетний мальчик, сошедший с ума над
растерзанными трупами своих родителей. Вот военный врач, перенесший все
ужасы порт-артурской осады, но не выдержавший нескольких часов одесского
погрома и погрузившийся в вечную ночь безумия. "Боже, царя храни!.."
Окровавленные, обгорелые, обезумевшие жертвы мечутся в кошмарной панике,
ища спасения. Одни снимают окровавленные платья с убитых и, облачившись в
них, ложатся в груду трупов - лежат сутки, двое, трое... Другие падают на
колени перед офицерами, громилами, полицейскими, простирают руки, ползают в
пыли, целуют солдатские сапоги, умоляют о помощи. Им отвечают пьяным
хохотом. "Вы хотели свободы - пожинайте ее плоды". В этих словах - вся
адская мораль политики погромов... Захлебываясь в крови, мчится босяк
вперед. Он все может, он все смеет, - он царит. "Белый царь" ему все
позволил, - да здравствует белый царь!**. И он не ошибается. Не кто другой,
как самодержец всероссийский, является верховным покровителем той
полуправительственной погромно-разбойничьей каморры, которая переплетается
с официальной бюрократией, объединяя на местах более ста крупных
администраторов и имея своим генеральным штабом придворную камарилью. Тупой
и запуганный, ничтожный и всесильный, весь во власти предрассудков,
достойных эскимоса, с кровью, отравленной всеми пороками ряда царственных
поколений, Николай Романов соединяет в себе, как многие лица его профессии,
грязное сладострастие с апатичной жестокостью. Революция, начиная с 9
января, сорвала с него все священные покровы и тем развратила его самого
вконец. Прошло время, когда, оставаясь сам в тени, он довольствовался
агентурой Трепова по погромным делам***. Теперь он бравирует своей связью с
разнузданной сволочью кабаков и арестантских рот. Топча ногами глупую
фикцию "монарха вне партий", он обменивается дружественными телеграммами с
отъявленными громилами, дает аудиенции "патриотам", покрытым плевками
общего презрения, и по требованию Союза Русского Народа дарит свое
помилование всем без изъятия убийцам и грабителям, осужденным его же
собственными судами. Трудно представить себе более разнузданное
издевательство над торжественной мистикой монархизма, как поведение этого
реального монарха, которого любой суд любой страны должен был бы
приговорить к пожизненным каторжным работам, если бы только признал его
вменяемым!..
/* "Во многих случаях сами полицейские чины направляли толпы хулиганов на
разгром и разграбление еврейских домов, квартир и лавок, снабжали хулиганов
дубинами из срубленных деревьев, сами совместно с ними принимали участие в
этих разгромах, грабежах и убийствах и руководили действиями толпы".
(Всеподданнейший отчет сенатора Кузьминского об одесском погроме.) "Толпы
хулиганов, занимавшиеся разгромом и грабежами, - как признает и
градоначальник Нейдгардт, - восторженно его встречали криками "ура".
Командующий войсками барон Каульбарс... обратился к полицейским чинам с
речью, которая начиналась словами:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166