В глазах официального Петербурга Скобелев, обладавший завидным умением наживать себе многочисленных врагов, продолжал оставаться бельмом, избавиться от которого предпочитали старым испытанным приемом: держать на вторых ролях и подальше от столицы.
Вокруг Скобелева постоянно складывалась обстановка ненависти, зависти к человеческой личности, к блестящему, ясному и дальновидному уму, к уникальным военным дарованиям, к трудолюбию и терпению. В нем придворная камарилья видела опасного конкурента, и потому полный генерал пребывал все еще на должности командира корпуса.
Один из придворных называл Скобелева опасным сумасшедшим, который может наделать много бед, если обстоятельства будут благоприятствовать ему.
Чего же опасались при дворе?
Мартовский взрыв на Екатерининском канале лишил жизни не только правителя земли русской, но и болезненно отозвался на многих государственных начинаниях. Вместе с «Царем-Освободителем» в склепе Петропавловского собора оказалась наглухо замурованной надежда русского общества на перемены, которыми в перспективе мог стать постепенный и продуманный переход без смут и потрясений к парламентарной монархии. Но, по словам А. Ф. Кони, «...роковой день 1 марта... отодвинул это на целую четверть века... Все робкое в обществе шарахнулось в сторону реакции и на внутреннем политическом горизонте обрисовались зловещие фигуры К. П. Победоносцева и графа Д. И. Толстого». Назвав зловещей фигурой Победоносцева, видный общественный деятель наверняка знал и о других эпитетах, которые неизменно употреблялись рядом с фамилией обер-прокурора Синода: «злой гений России», «самый хитрый человек России», «лидер мракобесия» и тому подобные.
Высокопоставленный императорский сановник имел живой ум, глубокие знания в теории государства и права, в юриспруденции, в философии и других общественных науках. Колоссальная эрудиция позволила ему создать свою собственную теорию о перспективах развития России. В понятии Победоносцева, «масса населения не способна к управлению, и... она неминуемо поддается влиянию людей, умеющих воздействовать на нее своим красноречием и ловкими приемами». «Меня упрекают, будто я тяну Россию вспять, – говорил также обер-прокурор, – но это неверно, а верно то, что я смотрю на Россию, как на величественное здание, построенное на прочном фундаменте, с которого разные шарлатаны пытаются его стащить, чего я допустить не желаю. Фундамент этот: православие и самодержавие. Я ничего не имею против надстроек над зданием, если они отвечают фундаменту и общей архитектуре векового здания, но фундамент должен оставаться прочным и нетронутым».
Но ведь Победоносцев не мог не знать, что взгляды Скобелева во многом не совпадают с его. К слову, дальше шапочного знакомства ни Победоносцев, ни Скобелев не пошли. А жаль. Для каждого из них благоденствие России было высшей жизненной целью. Не потому ли помышлял он о привлечении Скобелева на свою сторону, что это во многом усилило бы русскую консервативную партию?
В письме к Александру III К. П. Победоносцев писал:

«Пускай Скобелев, как говорят, человек безнравственный... Скобелев, опять скажу, стал великой силой и приобрел на массу громадное нравственное влияние, то есть люди ему верят и ему следуют... Теперь время критическое для Вас лично, теперь или никогда Вы привлечете к себе и на свою сторону лучшие силы России, людей, способных не только говорить, но самое главное – способных действовать в решительные минуты... Тем драгоценнее теперь человек, который показал, что имеет волю и разум и умеет действовать: ах, этих людей так немного».

Письмо было написано незадолго до первой официальной встречи Скобелева с царем, в которой, по утверждению одного из биографов «белого генерала», должны были встретиться «два разных человека». В чем же выражалась эта разница? Если в несхожести характеров, то ничего удивительного здесь нет; если в мировоззрении, то мы не вправе, достаточно подробно представив взгляды Скобелева, обойти вниманием мировоззрение российского монарха.
Как известно, великий князь Александр, ставший после неожиданной кончины цесаревича Николая (1865 г.) наследником престола, к управлению государством не готовился. В юности Александр Александрович поражал недюжинной физической силой и стремлением слыть более русским, нежели родня. В исконно русской одежде – кафтане, шароварах, хромовых сапогах – великий князь изображен на многочисленных фотографиях и рисунках. Окладистая борода дополняла внешнее сходство с былинными богатырями, а неторопливость и рассудительность усиливали такое впечатление.
Лучшие умы России приложили немалые усилия к тому, чтобы великий князь Александр приобрел солидный запас знаний. Курс истории ему читал С. М. Соловьев, законоведения – К. П. Победоносцев, военных наук – М. И. Драгомиров, литературы и искусства – профессора Петербургского университета и Академии художеств. Частыми гостями в Аничковом дворце были лидеры славянофилов М. Н. Катков, И. С. Аксаков, братья А. Н. и Л. Н. Майковы, князь В. П. Мещерский. В длительных задушевных беседах закладывалось глубокое понимание русской национальной философии, основу которой составляли беззаветное служение Отечеству и благочестие. Совсем не случайно, что первые строки манифеста о вступлении Александра III на престол звучали так: «Глас Божий повелевает Нам стать бодро на дело правления в уповании на Божественный промысел, с верой в силу и истину самодержавной власти, которую Мы призваны утверждать и охранять для блага народного» Дан в Москве 29 апреля 1881 года.

.
По случаю коронования российского монарха И. С. Аксаков восторженно писал:

«О, какой день! Какой великолепный исторический день!» – и добавлял, что это событие «...новое утверждение старому государственному строю.., несомненное свидетельство сознательной и свободной воли народной». Можно утвердительно сказать, что в лице царя славянофилы получили солидную опору.

Славянофильская мысль родилась как продукт национальный, присущий только России и опирающийся на психологию русского народа, на глубокое понимание духа российской истории. Основу ее составляет отношение к самодержавию, к вере и народным массам.
Союз царя и народа рассматривался славянофилами как нравственная основа государства, поскольку освящал ее Господь и единый Судья, общими для правителя и подданных были закон Божий, христианская правда и совесть, страх перед Всевышним. Критически оценивая и переосмысливая реформы Петра I, славянофилы предосудительно относились к внутреннему переустройству России: «Общество было взнуздано, затянуто в мундир, причесано, выбрито, одето по указу, расписано по рангам, действовало по команде – руки по швам». Так был создан, по мнению создателей теории, механизм «насилования жизни», а император, подменив Бога, стал верховным владыкой. И поэтому Россия нуждалась в возврате к самобытности, а политическим идеалом должна была стать «самоуправляющаяся местно земля с самодержавным царем во главе».
Ничто не страшило славянофилов так, как безверие. Большой укор из уст славянофилов раздавался в адрес православной церкви, которой предлагалось оставить отвлеченную догматику учения, наставлений и проповедей и перейти к практическому осуществлению заповеди о любви к ближнему, формируя чистоту мировоззрения у людей. Революционный лозунг «Свобода, равенство, братство» не отвергался славянофилами, как не противоречащий христианскому учению. Не ставили они своей целью воспитание в своих последователях и враждебного отношения к науке, к либеральным течениям. Славянофилы были убеждены, что русскому народу чужды великодержавные притязания, что он далек от стяжательства за счет других народов, что его самое сокровенное желание – жить во внутреннем и внешнем спокойствии, кормиться трудом рук своих и укреплять национальные особенности и традиции. Именно славянофилы возродили термин «святая Русь». Дабы отстоять этот идеал от искажения и фальсификаций, славянофилы настоятельно требовали не только крепости убеждений, но и свободы мысли, духа, слова, печати. «Государство не вправе требовать от общества никакой гражданской доблести, никакой помощи и содействия, если духовная жизнь общества поражена духовным гнетом». Это подводит к самой острой проблеме взглядов славянофилов на славянский мир.
На Западе воинствующие противники славянофильства предпринимали значительные усилия, чтобы выдать их учение как панславистское, то есть несущее в себе агрессивность. В начале, да и в середине XIX века многие на Западе рассматривали Россию как страну азиатскую, варварскую, скифскую, и потому не было недостатка в предложениях о вытеснении русских за Уральский хребет. Запад никогда не. понимал Россию, и сама мысль, что она может стать цементирующим центром, вызывала яростный протест.
Успех, достигнутый Россией в войне на Балканах, полагал Скобелев, требовалось закрепить. Но вот каким способом? Эту головоломку в одиночку разрешить было невозможно, и Скобелев вступил в переписку с Аксаковым. Обмен посланиями привел в итоге к личному знакомству, которое переросло в крепкую мужскую дружбу. И не беда, что «белый генерал» был на добрых двадцать лет моложе своего убеленного сединами друга, разница в возрасте не в счет, когда речь шла о наболевшем, о перспективах обустройства России. Для Аксакова этот вопрос, можно утвердительно сказать, был главным смыслом бытия. «Покуда мы живы, будем работать и предпринимать такие труды, как будто мы вовсе не должны умирать» – вот принцип, который он положил в основу своей деятельности.
Можно утвердительно сказать, что под влиянием Аксакова взгляды Скобелева на славянский мир и место, которое Россия должна занять в нем, обрели стройность и четкость. Русская идея, в понимании Скобелева, должна работать не только внутри самой России, но и стать привлекательной для братских народов.
Скобелев выделял особую значимость русского народа в мировой истории, его нравственное превосходство над теми нациями, которые, казалось, ушли далеко вперед. Размышления о будущем России навели Скобелева на мысль, что без поддержки народных масс ни одна даже самая яркая личность не в состоянии решить не одной задачи даже с самыми радужными перспективами. Скобелев был далек от идеализации быта и нравов допетровской патриархальной Руси и не отказывался от восприятия опыта других народов. «...Учиться и заимствовать у них (у Запада. – Б. К. все, что можно, – говорил он, – но у себя дома устраиваться, как нам удобнее». Российское самодержавие, по взглядам Скобелева, нуждалось в изменении, хотя твердая государственная власть бесспорно признавалась им.
Без труда можно обнаружить сходство взглядов славянофилов и Скобелева в значении для России Земского собора, крестьянской общины, самоуправления, то есть основ демократического государства. Нельзя упрекнуть Скобелева в подавлении мысли и схоластике, когда речь заходила о науке и прогрессе. Но наука и прогресс воспринимались им не как самоцель, а только в непосредственном служении человеку. В такой же неразрывной связи рассматривались им и «спасительная сила просвещения», и «великое дело народного образования».
Гораздо сложнее было его отношение к учению Христа. Не отрицая его в целом, как уже упоминалось, он выбрал из него рациональное зерно – человеческое братство на земле. Скобелев был далек от предубеждений, и различия религий славянских народов не воспринимались им как препятствия к единению.
Очевидно, по совету Аксакова Скобелев стал прощупывать почву в различных общественных слоях. Поражает интенсивность контактов генерала с людьми, кровно заинтересованными в преобразованиях. В числе их оказался и П. Л. Лавров. В 1882 году во время пребывания в Париже Скобелев пытался добиться встречи с Лавровым. Однако теоретик народничества решительно отказался от свидания, сославшись на то, что ему не о чем говорить с генералом Скобелевым. Оторванный на долгие годы от Родины, он, по всей видимости, не смог оценить той силы, которую представлял Скобелев в русском обществе. Не имел он представления и о взглядах Скобелева.
Если в понимании необходимости просвещения в позициях Лаврова и Скобелева имелись точки соприкосновения, то их взгляды на пути обновления России разделяла огромная пропасть. Скобелев выражал свои мысли более чем ясно: «Правительство отжило свой век, но бессильное извне, оно также бессильное и внутри. Что может его низвергнуть? Конституционалисты? Они слишком слабы. Революционеры? Они также не имеют корней в широких массах. В России есть только одна организованная сила – армия, и в ее руках судьба России. Но армия не может подняться только как масса, а на это ее может двинуть лишь такая личность, которая известна каждому солдату, которая окружена славой сверхгероя. Но одной популярной личности мало, нужен лозунг, понятный не только в армии, но и широким массам. Таким лозунгом может быть только провозглашение войны немцам и объединение славян. Этот лозунг сделает популярной войну в обществе».
В высказывании сквозил намек на военную диктатуру. Имел ли в виду Скобелев себя, когда говорил о личности, способной повести армию за собой? Одно можно утвердительно сказать, что как у военного желание вновь окунуться в сражения жило в Скобелеве постоянно и об этом он часто говорил в кругу знакомых.
Несостоявшийся визит к Лаврову мало огорчил Скобелева, и он, с присущей ему настойчивостью, стал добиваться встречи с М. Т. Лорис-Меликовым, бывшим министром в правление Александра II. Скобелев явно был раздосадован приемом Александра III и, не сдерживая себя, выплеснул обиду:
– Он меня даже не посадил! Знаете что: дальше так идти нельзя... Все, что вы прикажете, я буду делать беспрекословно, я пойду на все. Я не сдам корпуса – а там все млеют, смотря на меня, и пойдут за мной всюду. Я ему устрою так, что если он придет смотреть 4-й корпус, то на его «здорово, ребята!» будет ответом гробовое молчание. Я готов на всякие жертвы...
Лорис-Меликов был изрядно напуган такой откровенной и пылкой речью и несколько позднее записал в своем дневнике, что Скобелев – человек, совершенно лишенный убеждений, и не в меру подвержен лишь собственным эмоциям и амбициям. Ошибался-таки отставной государственный деятель. Скобелев был до чрезвычайности хитер и расточал весь свой жар, проверяя реакцию на его слова человека, стоявшего у истоков мысли о конституционном устройстве России. Скобелев прекратил обивать пороги либералов – их разобщенность и слабость были слишком очевидны.
А вот в среде военачальников Скобелев мог не утруждать себя в выборе слов. В противоположность Александру III, не имевшему у генералитета особого признания, Скобелев пользовался у боевых соратников безграничным доверием и авторитетом. Барон Н. Врангель записал рассказ генерала Дохтурова о товарищеском застолье, которое он устроил у себя на квартире. Воронцов-Дашков, Черевин, Драгомиров, Щербатов и другие не могли обойти молчанием военные способности Александра III. Вспомнили Балканскую кампанию, Рущукский отряд, который едва не погубил цесаревич; одним словом, отзывы о Хозяине были не особенно лестными. Присутствующие сошлись на той мысли, что самодержавие роет себе могилу.
Но, пожалуй, резче всего это суждение звучало в устах Скобелева.
– Пусть себе толкуют! – сказал он Дохтурову, когда гости разошлись. – Слыхали уже эту песнь! А все-таки в конце концов вся их лавочка полетит вверх тормашками.
– Полетят, полетят, – ответил Дохтуров,– но радоваться этому едва ли приходится. Что мы с тобой полетим с ними, еще полбеды, а того и смотри, Россия полетит...
– Вздор, – прервал Скобелев, – династии меняются или исчезают, а нации бессмертны...
Механизм коренных преобразований виделся Скобелеву таким: «В революциях... стратегическую обстановку подготовляют политики, а нам, военным, в случае чего, предстоять будет одна тактическая задача. А вопросы тактики... не предрешаются, а решаются во время самого боя...»
Без сомнения, отзвук подобных высказываний чрезвычайно популярного генерала доходил до резиденции императора.
С. М. Степняк-Кравчинский писал: «Говорили, что либо в это время или несколько позднее смелый план дворцовой революции был задуман генералом Скобелевым». Так высочайшее нравственное мужество и искренняя тревога за судьбу Отечества и бесспорный всероссийский авторитет «белого генерала» вступили в противоречия, а следовательно, в незримую борьбу с власть предержащими. М.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34