- Оч-ни-тесь! - проворковала Марина Евгеньевна. - Видите, как я
права! И почему не даю адрес Леночки... Вы же тоже так пойдете к ней.
Игорь рассказывал, как вы увели ее от него. Вы соблазнитель. Нужно ли
теперь это моей дочери?
- Вы шутите...
- А вот и нет, не шучу. Есть мужчины, которые все могут. Павел был из
таких. Он сейчас там, вероятно, соблазняет. К нему идут потоком. Говорят,
у таких, как он, там деньги, положение. У них там все проще. Не
заглядывают в скважину: а что ты там поделываешь? Это у нас всеобщий
аврал, когда к мужчине заходит женщина. Я не нашла слова и сказала -
аврал. Это всеобщее помешательство. Павел от этого избавлен.
Я вспомнил письма-доносы, слова Лены, которые зафиксировал доносчик.
Эти слова - копия теперешних. Научилась ли Лена от матери глядеть на все
проще? Однако я произнес:
- Вы говорите злые вещи!..
- Полноте! - Мещерская вдруг похолодела лицом и четко, как бы диктуя
мне, добавила: - Запомните, я ничего не боюсь. Я не боюсь при вас сказать,
что если бы моя дочь уехала туда, к нему, я бы была счастлива... Вы
посмотрите на него! - Кивнула на дверь, куда ушел недавно ее муж. - У него
трясутся руки! Улаживание, улаживание... Сколько нужно ума,
изворотливости, чтобы жить у нас неприкосновенным!
Елена Мещерская... Полковник Шмаринов еще тогда, в нашем городке,
предложив мне место Железновского (тоже ведь офицерская должность! -
уговаривал он), раскладывал мне, как на картах, с чем могу столкнуться я
на новой работе. Тут и логика, тут и психология, тут и судьбы, и
неожиданные повороты. А самое главное - нужны порядочные люди, которые,
разбирая то или иное дело, не будут слепо прикладывать руку к головному
убору и выполнять всякие распоряжения и приказы.
- Ты сам подумай, - говорил он, - Леночка Мещерская и ее сбежавший
муж, к примеру. Да, разбирая архивные наброски разных людей - честных,
получестных, непорядочных вообще, злых и завистливых, а они пакуются в
деле любом на равных - невольно придешь к определенному выводу на основе
всего этого. Но когда разберешься глубоко, сердцем, многое покажется в
человеке не так грешно, как ему приписывается. Многое не так!
- Само собой разумеется, - соглашался я, но не давал повода, чтобы
полковник подумал, что я уже готов идти в его контору и разбирать сердцем
все дела, которые скопились у него в большом количестве. Тем более, что я
занимаю уже офицерскую должность, она у меня на уровне майора. И я люблю
свою работу. Люблю открыто говорить о том, что вынес при ограниченном,
пусть, сборе материалов о людях. Зачем же мне менять самого себя?
Когда я с досадой проговорил "само собой разумеется", Шмаринов
обиделся:
- Да не само собой разумеется! Я разрешил Железновскому тебя, скажем,
взять с собой. Я хотел, чтобы майор Железновский думал не только о
карьере, а хотя бы немножко почувствовал себя человеком, заинтересованным
в улучшении жизни. А улучшить жизнь - это объективно разобраться в той
ситуации, в которую попали люди.
- Вы сказали о Мещерской. И ведете разговор на ее примере и на
примере ее сбежавшего мужа...
- Конечно. Если Железновский что-то понял и даст тебе дело Шугова...
- Почему вы так думаете?
- Не даст сам - ты у него попросишь. В это я верю... Ты, получив
материалы, разберешься, а не просто осудишь человека. Я это наблюдал по
твоим публикациям. Ты досконально копаешься. - Шмаринов то ли посмеивался
надо мной, подковыривал, то ли говорил серьезно, однако льстил мне, что на
него не часто находило. - Так вот... Шугову инкриминируют предательство и
играют вокруг его ревности: мол, все начиналось у него с этого. Но скажу
тебе... Ведь его как бы специально подталкивали к этому! Как говорится,
все это было! Ведь не успел Шугов жениться, как рядом с его женушкой
пошагали два человека... Уже на то время - два человека!
- Да, но причем здесь - подталкивали? - возразил я.
- Обыкновенное дело. Борьба за карьеру и борьба за красивую женщину
идут часто рядом. - Сегодня Шмаринов говорил слишком пространно. - Разве
это не усек ты из моего разговора? Они, эти двое... Я тебе назову лишь
буквы. Это полковник Н. и генерал С. У меня нет основания предъявлять им
обвинения или выносить частное определение по делу Шугова. Но в том, что
Шугов там, у врага, и их вина. Ах как они отнимали у него эту женщину! Как
пытались уничтожить Шугова!
- И что из всего этого я вынесу? Даже, если буду иметь материалы,
копаться в них?
Шмаринов вздохнул тяжело:
- Чудак! Если бы я имел не Железновского, а другого сотрудника, он бы
все это не обошел стороной. Трудно сказать, а, точнее, возражать против
негатива, если в деле теперь фигурирует враг народа, перебежчик! Я имею в
виду Шугова. Что бы ты сейчас не сказал в его защиту - мимо! На тебя
поглядят искоса... Но можно сказать об этих двоих! Их подлость,
сводничество, сволочизм... Это же было! Как же все это оставить в стороне!
Разговор состоялся, естественно, уже после того, как у меня побывала
папочка с "Делом Шугова". Знал ли Шмаринов о том, что Железновский дал мне
эту папочку? Не думаю. Железновский, свернув папочку, положив ее на дно
чемодана, тут же уехал. Шмаринову не дали даже проводить начальство. Но
что странно, в "Деле" не было ни полковника Н., ни генерала С. И
Железновский не сказал мне о них. Может, он скрыл от меня другую папку о
Шугове, более увесистую? Более... То есть, где были и Н., и С.?
Но я помнил этот разговор со Шмариновым. И я пришел на второй день
уже на квартиру Зиновия Борисовича Мещерского, дабы выяснить кое-что хотя
бы об этом полковнике, и об этом генерале, видно задевших судьбу Шугова.
Марины Евгеньевны не было дома. Мещерский пил чай на кухне.
- Я знал, что вы приедете. Вы хотите тоже обелить Павла Афанасьевича?
Я это понял. И мы помогли вам вчера. Мы говорили о нем хорошо, хотя, вы
должны это знать, в нашем доме не стоит упоминать о веревке повешенного.
Знаете, мне не положено якшаться со шпионом. И я всячески отмежевался от
бывшего зятя. В конце концов моя идеологическая работа не терпит
компромиссов. Для меня изменник Родины есть изменник Родины. И никто
больше. Сват, брат, зять, жена. Только так!
- Вы хотели сказать о дочери еще. О ее связях в первые дни замужества
с загадочным для меня полковником Н.
- Да, уже с полковником. Тогда он был подполковником.
- Генералом не стал?
- Думаю, и не станет. Мы тоже кое чего-то стоим.
- И еще с генералом С.
- Генерал-полковником С.
- А был?
- Генерал-майор в то время.
Мещерский назвал генерал-полковника подлецом, а нынешнего полковника
Н. недоноском. Это они, по мнению Зиновия Борисовича, вбили первый клин и
в семейную жизнь Шуговых, и в карьеру главы семьи.
Меня в этом не надо было убеждать. Я это уже понимал. Нужны были
детали, и Мещерский на этот раз разговорился.
- У Павла Афанасьевича все было поначалу безоблачно, - печально
склонился к столу Зиновий Борисович. - А какой родитель не мечтает о
счастье своих детей! Н. - это всего-то был прихлебатель. Он интриговал и
писал куда-то на Павла Афанасьевича. Добился или нет расположения моей
дочери, это же, вы сами понимаете, тайна. Я никогда бы не спросил у
дочери, как она распоряжается своим временем и своими симпатиями и
антипатиями. А что касается С., сударь, я его застал в собственном доме в
тот момент, когда он атаковал мою дочь, не закрыв даже дверь на ключ.
Павел Афанасьевич был тогда в длительной командировке. И С. воспользовался
случаем. С. был начальником Павла Афанасьевича. Но беда-то не в этом во
всем. После того, как я показал ему на дверь, и появились в районной
газете, - понимаете, в органе райкома партии, где я состоял первым лицом!
- две заметки о моем якобы, извините, жидовском происхождении. Тогда это
было модным. Неслыханно! Чтобы газета в то время отважилась выступить
против первого лица! Но боролись то ли с космополитами, то ли еще с кем. И
кто-то публикации разрешил! А у Павла Афанасьевича в кабинете стали
появляться подложные письма о якобы связях моей дочери с С. Нетрудно
догадаться, кто их автор. Проиграв в атаке, он выиграл в другом. Он
нарушил покой Павла Афанасьевича.
- И что же было потом?
- Павел Афанасьевич был горяч, молод. Он принес эти письма в
партийную организацию. Но он не знал нашей системы, у него всегда глаза
были в розовых очках. А нам, партаппаратчикам, только и надо того, чтобы
покопаться в белье грязном, потрусить, поставить по стойке смирно и
сказать: "Служи, если простим! А нет - выкинем и останешься без куска
хлеба, да еще оплеванным на всю Вселенную".
- Сражение состоялось?
- Поединок Шугов проиграл. Я отговаривал его от этого поединка. Он
мне тогда не поверил. Шугов запятнал подозрением свою жену, мою дочь, и с
тех пор потерял уважение в ее глазах.
- Почему они не разошлись?
- Легко сказать! Павел Афанасьевич любил ее так, простите, не как вы
или Железновский. Он был всегда человеком цельным, устремленным. Про таких
говорят: любят одну женщину, одну землю, одну Родину.
- Как раз этого о полковнике Шугове и не скажешь.
- Да, этого теперь не скажешь. Но я всегда говорю это про себя. Я
всегда думаю, что наше отношение к таким, как он, надрывает душу и делает
сердце холодным. - Он вдруг спохватился: - Надеюсь, все, что тут я говорю
вам, не появится в какой-нибудь газете?
Я пообещал, что в газету писать не стану.
- Тогда в журнал? А вдруг будет узнаваемость?
- Вы боитесь?
- Я уже ничего не боюсь. Даже тогда не боялся, когда мою фамилию
приписали к еврейской. Правда, Зиновий Борисович... Вы чувствуете? И
приписывать не стоит! Само собой вроде разумеется. Но так уж случилось. Я
Зиновий Борисович, потому что отец мой дал мне имя своего друга Зиновия,
действительно, еврея. Сам отец был Борис. Но Борисом был и Годунов. Что
же, и ему надо было приписывать, что он еврей?
Резко и требовательно зазвонил телефон. Мещерский важно встал и не
спеша подошел к столику, где аккуратно, в нишу был упакован белый аппарат.
Он слушал внимательно, говоря при этом "да, да, да". Вдруг повернулся
ко мне и пальцем подозвал меня к телефону.
- Ты можешь сама поговорить с ним. Он сейчас рядом со мной.
Я взял трубку и, грешным делом, надеялся услышать голос Марины
Евгеньевны. Но мне страшно везло в этот день. Во-первых, откровения
Мещерского, а, во-вторых, там на той стороне, на том конце Планеты, была
Лена с простуженным хрипловатым голосом и теми вольными манерами, которые
были приобретены в его доме, где ей всегда дозволялось говорить все, что
она думает.
- Мама не дала тебе мой адрес, - когда мы обменялись приветствиями,
прохрипела она. - Ты знаешь, зеленый огурчик, она тебя испугалась, -
ха-ха-ха! Ты только не обижайся. Но твой удел покорять официанток и
комендантш общежитий. На нашего брата ты не тянешь.
- Это почему же? - стал я ерничать.
- Так захотел бы - нашел.
- Но мама твоя не велит?
- Мама оставляет тебя для себя, ха-ха-ха!
Смех ее был груб, раскатист. Мне теперь показалось, что ничуть она не
больна, а просто у нее такой теперь голос. Это от курения, как я вычитал
недавно в газете, и от того, что женщина пьет. Мне не хотелось в это
верить. Лена все равно волновала меня даже на расстоянии. И я, не
стесняясь ее отца, стал напрашиваться к ней в гости.
- Я, зеленый огурчик, не в форме.
- Что это для меня значит?
- Много. Я, мой милый, выгляжу так же, как моя дорогая молодящаяся
мамаша.
- А разве это плохо?
- Для моих лет?
- Мы еще с тобой действительно зеленые огурчики.
- Нет, нет! И не напрашивайся... Вот если после твоего приезда из
Ленинграда...
- Но я не собираюсь в Ленинград.
- Ты должен поехать в Ленинград.
- Зачем?
- Там Игорь Железновский. Он давно сказал, что хотел бы видеть тебя.
- Твоя мать дала мне его московский адрес.
- Он долго будет в Ленинграде. Я тебе советую поехать. Ты кое-что
узнаешь... У тебя есть время?
- Двадцать дней с гаком. А где я его найду?
- Он звонил мне вчера из гостиницы.
- Она назвала гостиницу и номер, в котором остановился полковник
госбезопасности Железновский.
- Поедешь?
- Поеду.
- Только, пожалуйста, не рассказывай ему, как относятся мои предки к
этому... к этому беглецу, ха-ха-ха!
- Постараюсь.
- Постарайся, зеленый огурчик. И потом постарайся приплыть ко мне,
лады?.. - Неожиданно голос ее стал мягким, женским, очень дорогим мне: -
Она уже шептала: - Все-все! Как помню, зеленый огурчик!..
"Зеленый огурчик!" Это тогда, когда за нами захлопнулась дверь, когда
она спросила, не боится ли мальчик, который пришел к ней, ревнивого ее
мужа, не боится ли, если вдруг он - с пистолетом, тогда она, прижавшись
губами к моему лицу, сказала: "Ах, ты еще совсем зеленый огурчик!"
Пип-пип-пип! Лена положила трубку, а я в недоумении глядел на нишу и
спрятанный в ней аппарат. Зиновий Борисович же глядел на меня,
неодобрительно щурясь.
- О чем вы договорились? - спросил, наконец, он.
- Лена хочет, чтобы я поехал в Ленинград, к Железновскому.
- Он разве там? - подозрительно поглядел на меня Мещерский.
- Лена уверяет, что там.
- Да не может этого быть! Я звонил ему позавчера в Москву... А что вы
решили?
- Если честно признаться, меня это волнует вот уже год. Я прожил
тогда год спокойно. А потом, когда пришло письмо от вдовы Павликовой в
адрес полковника Шмаринова, то я подумал... В общем, после этого как-то я
завертелся. И верчусь, верчусь вокруг да около. А не знаю - зачем?
- А кто такая Павликова?
- Вы не знаете? Это вдова начальника заставы, где перешел границу ваш
зять.
- Меня волнует только зять, - жестко сказал Мещерский. - И то он
здесь! - Приложил руку к сердцу. - Только здесь.
- А меня волнует и Павликова, и мама замполита заставы, и все
солдаты, и все сержанты, которые теперь тянут лямку в тюряге! - крикнул я.
- Хорошо, что же вы кричите? Вы хотите, чтобы я уточнил, где
Железновский? И даст ли он вам материалы еще и про Павликову? Я не знаю,
не знаю... И не хочу знать... А уточнить... Я завтра вам сообщу. Где вы
остановились?
Я назвал, где остановился.
- Я узнаю ваш телефон.
- Зачем? Я вам его назову. - И дал ему номер телефона. После того,
как я выступил несколько раз в центральной прессе, меня стали селить в
хороших номерах, как правило, с городскими телефонами.
На следующий день, ранним поездом, я выехал в Ленинград. Я давно
мечтал побывать там. А тут случай. Когда я позвонил Мещерскому сам, не
дождавшись его звонка, он извинился и заверил, что только-только собирался
со мной связаться, однако дела не позволили ему сделать этого.
- Вы поезжайте к Игорю. У него действительно для вас кое-что имеется.
- В каком смысле? Я ведь тоже мотался без отпуска два года. Не
хочется ехать вхолостую. Может, и ждать придется. А надо заехать домой.
- Но он в самом деле звонил моей дочери. И просил, узнав, что вы в
городе, к нему приехать. Железновский не может принять вас в Москве,
потому что действительно останется надолго в Ленинграде. Тут Лена была
точна.
Итак, я поехал в Ленинград. Железновский встретил меня на вокзале -
ему позвонил Зиновий Борисович.
- Знаешь, я тебе снял номер. Не в моей гостинице. Так будет лучше.
Я согласился. А что, собственно, изменилось бы? Полковнику не
хотелось показывать меня своим. Когда-то на танцах я оделся в гражданский
костюм и выглядел, надо сказать, комично. Особенно дурацки выпирал мой
галстук. Мы завязывали его с начальником типографии Толей Алябьевым вроде
умело, но узел не получился, все было смешно, однако мне казалось, что
выгляжу я шикарно: до армии у меня не было ни одного костюма, ходил я в
рванье.
Тут же, на вокзале, я предстал перед новоиспеченным полковником
этаким щеголем. На мне была тройка, через плечо перекинут самый дорогой на
то время фотоаппарат. И полковник одет с иголочки. Железновский был,
правда, утомлен, лицо как-то сжалось, появилась залысина и поседели виски.
Мы наняли такси, он сказал водителю куда ехать. И через полчаса я уже
разместился.
- Я тебя оставлю до вечера. - Железновский подошел вплотную ко мне,
долго оглядывал. - Пижон! Хвалю.
- Ты чего-то хотел. Почему позвал меня?
- Соскучился. Веришь?
- Нет. Говори. А то закрутишься и вечером не приедешь. Как сказала
мать Лены, ты работаешь в основном по вечерам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25