— обиделся Иван на нравоучения лакеистого кондуктора. — Бегал тут… икру метал. Еще ухмыляется!— Ну-ка! — прикрикнул проводник. — Давай-ка, приведи себя в порядок! Не очень тут!.. Не дома на печке. Устраивайтесь, товарищ профессор.— Я устроюсь. Хорошо.— Если он будет тут чего-нибудь фордыбачить, скажите мне… Мы его живо приструним. Мы ему…— Да идите вы к дьяволу! — вскричал вдруг профессор. — Чего вы пристали к человеку?!Проводник опешил. Молчал.— Извините, пожалуйста! — сказал профессор. — Спасибо. Мы теперь сами разберемся. Идите.— Ну, давайте, — сказал проводник. — Ничего. — И ушел.— Фу-ты, дьявольщина какая! Нехорошо как…— Товарищ профессор, вы уж простите нас ради Бога, — сказала Нюра. — Обознались мы…— Да что вы!.. За что? Я, старый дурак, поперся к проводнику… Надо было самим разобраться.Иван, опозоренный, молчал, насупив брови.— Попроси прощения! — строго велела Нюра. — Язык-то не отсохнет.— Та-а… — Иван сморщился. — В этом, что ли, дело?— Забудем все недоразумения! — решительно сказал профессор. — Нам же далеко ехать!.. С какой стати мы испортим себе дорогу? Иван!..А поезд опять подходил к станции.И опять перронная кутерьма… Приехали. Уезжают.В вагон, где ехали Иван, Нюра и профессор, садилась большая гитаристая группа студентов — юноши и девушки, большинство — девушки.Поезд тонко закричал…Иван с профессором пригубили-таки из высокой бутылки дорогого вина. Профессор — с блокнотом в руках — экзаменует Ивана на предмет владения родным языком. Настроение у них хорошее; Иван относится к «экзамену» довольно серьезно; Нюра — больше на подсказках.— Просто — ударить. Он ударил — я ударила — кто-то ударил…— Вломил, — начинает Иван.— Так.— Жогнул.— Жогнул?— Ну — жогнул. Рраз! — жогнул.— Ага. Хорошо. Еще?— Тяпнул.— Да. Еще?— Матерно можно?— Нет, это не надо.— А там много вообще-то…— Нет, лучше не надо. Кроме того, здесь женщина.— Она слышала…— Итак?— Наподдал, — подсказала Нюра.— Наподдал… Да. Невыразительный глагол. Женский какой-то.— Хряпнул. Ломанул.— Вот это… глаголы! Мускулистые.— Перелобанил. Окрестил. Саданул… Нае… Нет, не туда. Врезал. Смазал.— Так, так, — подбадривает профессор.— Пиннул, — опять вмешивается Нюра.— Пиннул? Это хорошо. Пнул, да?— Ну да. Пиннанул, у нас бабка говорит.— Это старушечий, — снисходительно бросил Иван. — Взял на калган, — еще вспоминает он.— Это что такое?— Головой дал! Вот так вот. — Иван взял профессора за плечи и рывком кинул на себя и подставил голову, но, конечно, не ударил — показал.— О-о! А калган — это голова?— Голова.— Это по-каковски же?— По-русски! Кал-ган. У нас еще зовут — сельсовет. Профессор засмеялся.— А как еще?— Чердак.— Чего попало! — изумилась Нюра. — Неужели вам это на самом деле нужно?— Нужно, Нюра.Тут в купе вошли веселые девушки-студентки устраивать одну свою подружку. Трое.— Нам сказали, у вас одно место свободное…— Так точно! — приветливо откликнулся профессор. — Располагайтесь. Которая из вас? Стоп, мы сами выберем. Самую красивую.— А ну? — Девушки все были хорошие, крепкие, голоногие. — Выбирайте!Профессор поверх очков оглядел всех… Искренне вздохнул.— Оставайтесь все. Выбирает тот, кто… забирает. О-о!.. — сам болезненно сморщился он. — Вот это каламбур!Девушки засмеялись.— Какую же?— Какую, Иван?Иван гигикнул, покраснел и… посмотрел на Нюру.— Ну, раз ты уже выбрал, то мне — все равно: я свою станцию проехал, — сказал профессор.Оставили голубоглазую грудастую Любу.— Закончена сессия — и ноги в руки! — позавидовал профессор. — Что за институт?— Педагогический.— Факультет?— Физмат.— Физмат, и только физмат. Всемогущий физмат! — огорченно сказал профессор. — Куда только прибежите со своим физматом.— А вам не нравится физмат?Профессор весело посмотрел на девушку с физмата.— Милая, он вам самой не нравится.— Почему? — растерялась девушка.— Потому что вам нравится Лермонтов, Есенин…— Одно другому не мешает.— О, еще как!— Педагогический — это, значит, будете учительствовать? — встрял в разговор Иван.— Да.— Да-а… — значительно сказал Иван. — Вот сейчас радуетесь, что учитесь, веселитесь — в люди выходите, а я смотрю на вас и жалею…— Иван! — сказала Нюра.— Что?— Чего заборонил-то? Жалеет он. Ты что?— А что такое, Иван? — заинтересовался профессор. — Нюра, почему вы остановили?— Да нет, я хотел про наших учителей рассказать, про сельских…— Ну?— Да ладно!— Да что же «ладно»? Расскажи.— Достается им, бедным… Но, может, я, правда, чего-нибудь недопонимаю, а полезу рассуждать… Ладно.— Что ты хотел сообщить, Иван? — спросил профессор строго. — Что подлинные учителя в городе остаются?— Он сам не знает, что он хотел сообщить, — сердито сказала Нюра. — Выпил лишнего? Ложись вон, спи.Иван только успевал поворачиваться на слова, к нему обращенные… Но молчал.Тут из соседнего купе пришла делегация девушек.— Сергей Федорыч… простите, пожалуйста…— Ну, ну, — сказал профессор.— Мы вас узнали… вы по телевидению выступали…— Выступал. Был грех.— Пойдемте к нам… Расскажите нам, пожалуйста… Мы вас приглашаем к себе. Мы — рядом.— Пошли, Иван. Недалеко. — Профессор встал. — Бутылочку брать с собой? — спросил девушек.Девушки засмеялись.— Берите!— Ваня, а ты бы воздержался — не ходил, — сказала Нюра.Но Ивану очень интересно с профессором.— Да будет тебе! Чего туг такого? Рядом же.— Да ничего! Будешь потом по вагону бегать…— Нюра, он не будет бегать по вагону, — пообещал профессор.И профессор с Иваном ушли.А луна светила!.. Ночь шла по земле, выстилая на полях белые простыни.Жутковато, гулко прогудел мост… Поезд выскочил из его железной паутины и громко закричал, радуясь воле.Выбежали к дороге белоногие березки — и такие они ясные, белые под луной, такие родные… И грустные. Смотрят вслед поезду.
— А вот вы приезжайте, посмотрите! — шумел в купе, где студенты, щедрый, размашистый Иван. — Вот тогда узнаете, как я живу!..Студентам весело. Ивану тоже.Только профессор как-то задумчиво смотрел на Ивана: не то ему жалко Ивана, не то малость неловко за него.— А косить мы будем?— А зачем косить? У нас теперь машины косют… А-а, так — в охотку? Можно покосить. Я вас устрою. Но это, ребятки, тяжело. Лучше мы с вами сядем в лодочки… Как в песне-то поется: С сестрой мы в лодочку садились,Тихо-онько плыли по волна-ам… Студенты засмеялись.— А «Волга» у вас есть?— А зачем она мне? Я без «Волги» вот так живу! Я, ребятки, живу крупно. Чего только у меня нет! У меня — зайдешь в дом — пять ковров сразу висят. Персидских.— А шкура медвежья есть?— Три штуки. Одна в прихожке — я сапоги об ее вытираю, одна в детской, детишки на ней играют, волосья дерут… Дальше, посмотрим направо — барометр висит…— А громоотвод?— Громоотвод — на крыше. Я пока внутренность описываю. А налево, как зайдешь, — сервант на тоненьких ножках. Я его один раз — с получки — задел нечаянно, на сорок восемь рублей одной только посуды расколол…— Жена вам — скандал?— Не, она у меня не базланит. Это не то что есть некоторые… Ох, не будьте такими — это хуже всего на свете. Тут и так-то… не сладко, а если еще и дома… Если я устал как собака, я посплю, отдохнул — можно снова за работу. А если еще дома… Нет, это плохо. Хуже нет.— Вы же говорите, вы хорошо живете.— Я-то хорошо! Я про других. Я-то — дай Бог каждому! Я, допустим, прихожу с работы: «Ну, Нюся, давай корми, голубушка». Она на стол — картошку с мясом. Мясо у меня круглый год не выводится. Свиннота эта у меня вот здесь сидит. — Иван хлопнул себя по загривку. — Ох, и прожорливые же!.. Иной раз взял бы ружье и пострелял всех к чертовой матери. А если, бывает, совсем здорово устанешь на работе, я сразу, с порога: «Ну, Нюся…»Нюра сидела одна у темного окна, слушала песни по радио.Вошел профессор.— Ну, Нюся!.. Что, скучаем?— Что он там? — озабоченно спросила Нюра.— Иван?.. Да ничего особенного, не беспокойтесь. Рассказывает студентам, как он хорошо живет, богато.— Тьфу, трепло! Вот трепло-то! Пара штанов завелась лишняя да рубаха-перемываха… Богач! Вот, знаете, так мужик — ничего, грех жаловаться: ребятишек любит, меня жалеет… Но как выпьет, тут уж держись: или хвастать начнет, какой он богатый, или в драку лезет. И ведь сколько уж раз учили, дурака, один раз голову стяжком проломили — неймется! Нальет глаза, и все нипочем: на пятерых — на пятерых лезет.— Часто пьет?— Да нет, так-то грех тоже жаловаться. Работает-то он, правда, много. У их все в роду — работники. Его уважают. А вот есть эта дурацкая замашка… Как праздник подходит, так у меня душа загодя болит. Люди веселятся, а я сижу дома, жду: счас прибегут, скажут: «Ванька дерется!»Профессор вздохнул.— Смеются там над ним? — спросила Нюра.— Да нет… Ну, молодые: им палец покажи, они смеяться будут. Там все беззлобно… Сострить опять же можно. Только… — Профессор не стал говорить, что это «только». — Ничего. Не беспокойтесь.— Как же не беспокоиться — не чужой. Сердце-то болит.В купе, где студенты, слышно, запели под гитару нечто крикливое, бестолковое: В трюмах кораллы и жемчуг;Весел пиратский бриг.Судно ведет с похмельяСам капитан-старик… — Пираты, — в раздумье молвил старик профессор. — Пираты, ковбои… Суровая зелень. Отчаянный народ.В купе заглянул курносый парень.— Это у вас?— Что?— Пели-то.— Нет, это по соседству, — сказал профессор. — Они уже перестали. Слова списать?— Я бы их так запомнил… Хорошая песня.— Куда путь держим? — спросил профессор.— В Крым. — Курносый присел на диван. — Второй раз. Опять радикулит… Замучил.— Болит? — посочувствовала Нюра.— Болит, — отмахнулся курносый, настраиваясь поговорить о другом. — Во народу где! Идешь по пляжу — тут женщина голая, там голая — валяются. Идешь, переступаешь через их…— Совсем голые?! — удивилась Нюра.— Зачем? В купальниках. Но это же так — фикция. Я сперва в трусах ходил, потом мне один посоветовал: «Купи плавки!» Так они что там делают: по улице и то ходят вот в таких вот штанишках — шортики называются. — Курносый чуть подсюсюкивал, у него получалось — «станиски», «сортики». — Ну, идешь, ну, смотришь же… Неловко вообще-то…— Ну да, — согласилась Нюра, — другая и по морде даст.— Да нет, там это само собой разумеется. Но вообще-то неловко. Ну, мне там один тоже посоветовал: ты, говорит, купи темные очки — ни черта, говорит, не разберешь, куда смотришь…— Во!— Заходишь вечером в ресторан, берешь шашлык, а тут наяривают, тут наяривают!.. Он поет, а тут танцуют. Ну, танцуют, я скажу! Вот собаки! Сердце заходится. Так глядишь — вроде совестно, а потом подумаешь: нет, красиво! Если уж им не совестно, чего же мне-то совестно? Ритмичность… везде ритмичность. Там один тоже стоял: бесстыдники, говорит, что вытворяют! Ну, его тут же побрили: не нравится, говорят, не смотри. Иди спать. А один раз как дали «Очи черные», у меня на глазах слезы навернулись. Такое ощущение (осюсение), полезь на меня десять человек — не страшно. Я чуть не заплакал. А полезли куда-то на гору, я чуть не на карачках дополз — ну, красота! На всех пароходах — музыка. Такое осюсение, что музыка из воды идет. Спускаемся — опять в ресторан…— Это ж сколько денег просадить можно?! — сказала Нюра. — Тут ресторан, там ресторан…— Они там на каждом шагу! Мне там один тоже говорит: первый и последний раз. Корову, говорит, целую ухнул. Нет, там есть пельменные вообще-то. Три порции — от так от хватает……А в купе, где Иван, некто молодой, очень красивый, пел под гитару очень красивую песню — про «Россию-матушку». За Россию-матушку — все умны,За Россию-матушку — все смелы… Иван слушал, стиснув зубы. Песня очень ему нравилась. Вошел курносый (курортник), присел, тоже стиснул зубы. Ему тоже очень понравилась песня.Песня кончилась.Все посидели молча… Курносый спросил гитариста:— А «Очи…» можешь? Дай «Очи…»!Иван пристукнул кулаком по колену… Встал и пошел из купе.И запел в коридоре: С сестрой мы в лодочку садились,Тихо-онько плыли по волна-ам!.. Потом Иван вошел в свое купе.— Дорогие мои, хорошие… — заговорил он было. Но профессор с Нюрой говорили негромко между собой, и Иван смолк.А профессор и Нюра, не обращая на Ивана никакого внимания, продолжали говорить. И очень даже странно они говорили:— Прямо не знаю, как вам и сказать… — раздумчиво сказала Нюра. — Все же у меня двое детей… да маленькие такие!..— Господи! — тихонько воскликнул профессор. — Ну и что? И прекрасно. Он как раз детей очень любит. У него под Москвой домик… будете жить-поживать да добра наживать. Он не пьет, не буянит, сроду никогда грубого слова не сказал. Как у Христа за пазухой будешь жить. Решайся.— Прямо не знаю… — тихо и грустно опять сказала Нюра. — Если уж честно-то: конечно, мне надоела такая жизнь. У людей праздник, а у меня загодя душа болит. Или ехать куда: опять, думаешь, какая-нибудь история… А ему сколько лет-то?— Тому человеку-то? Семьдесят. Но он еще в форме… Седой такой, головку носит гордо — красавец. Он всю жизнь танцевал в оперетте, поэтому… головку умеет держать.— Многовато вообще-то…— Да я же говорю: он любого молодого за пояс заткнет! Ну, и потом — культура! Там же через каждое слово — «мерси», «пардон», «данке шен»… Ты хоть отдохнешь от этих всяких «чаво» да «надысь»…— Да охота, конечно, пожить, как…— Я извиняюсь, — вмешался Иван, заметно трезвея. — Про кого тут речь?— Дело же не в том даже, что самой пожить, — продолжала Нюра, не слыша и не видя Ивана, — а в том, чтобы детей воспитать на хорошем примере. Сейчас-то — что за пример они видят!— Я же про то и говорю! — подхватил профессор. — Пример же будет.— Я подумаю, — сказала Нюра.— Подумай-подумай.— Ну и что, что семьдесят: я за ним ухаживать буду…— Так, а что там ухаживать-то: утром отнес его в садик, посадил в креслице — и сиди он себе, «мерсикай». Ест мало, кашку какую-нибудь сварил, он покушает, и все. А вечером…— Слушайте, — заговорил Иван, угрожающе округлив глаза. — Я говорю, я извиняюсь, но я же — тут! В чем дело?!— А, ты тут? — «спохватилась» Нюра. — А мы и не слышим — заговорились с Сергеем Федорычем. Давно пришел?— Да как тихо вошел! — удивился и Сергей Федорыч.— В чем дело? — спросил Иван.— Ни в чем.— Кому семьдесят лет?— Мне, — сказал профессор.— Нет, я же слышал…— Ложись-ка спать, Ваня, — мирно сказала Нюра. — Ложись. Лезь вон на полку и засыпай. Все рассказал людям, рассказал, как живешь, спел… чего еще? Свою норму выполнил — можно и на боковую. Лезь, Ванюшенька, лезь, милый. Лезь баиньки. Давай.— Я ничего не понимаю, — пробормотал Иван.— Завтра поймешь. Завтра все поймешь.Иван полез на верхнюю полку и затих.Пришла Люба… Прошуршала в полутьме платьем, легко запрыгнула на полку и тоже затихла.Профессор с Нюрой остались сидеть у окна.— Что же, правда, что ли, там такая жизнь?.. — спросила Нюра тихо. — Парень-то рассказывал…— Нет, — тоже тихо откликнулся профессор. — Впрочем… что-то есть и от правды.— Гляди-ка, корову, говорит, целую ухнул… Неужели можно?— А сколько корова стоит?— Четыреста — четыреста пятьдесят… А с телком — так и больше.— Можно. Можно и корову с телком ухнуть… На Руси умеют коров ухать.
Все, наверно, спят в длинном поезде.Не спят только на паровозе.Машинист, пожилой уже человек, глядя вперед, вдруг спросил молодого помощника:— Кольк, знаешь, как в отделе кадров бухгалтера подбирали?— Знаю. Третий сказал: «А сколько вам надо?» Ты уж седьмой раз рассказываешь.Машинист засмеялся.— Придумают же!.. Смешно.— Анекдот-то — вот с такой бородой.— Все равно смешно. Интересно, кто их сочиняет?Колька пожал плечами.— Люди…— Я вот хочу какой-нибудь сочинить, и никак не выходит.
Нюра спит… Но вот какая-то далекая тревога отразилась на ее спокойном лице.Она увидела сон.Распахнулся огромный, с плющом, с фикусами в огромных кадках, сверкающий зал ресторации. И весь он ходуном ходит. Полуголые девицы, волосатые парни зашлись в танце… «Очи черные».Гремит и кривляется «ритмичная жизнь». То ли это какой-то вселенский шабаш, то ли завтра — конец света. Не архангел ли Гавриил дует в свою сзывающую трубу, и нет ли тут — среди обаятельных дам и джентльменов — этих, с хвостиками и на копытцах?С трудом продралась Нюра через гремящий, орущий, бесноватый зал… И вышла к столу, где пирует ее Иван. Он славно пирует! По бокам его почти голые девицы, смеются, пьют шампанское…— Пойдем домой! — сказала Нюра.Иван отрицательно покачал головой. И усмехнулся.И сильней грянула музыка, и пошли кривляться вовсе безобразно…Нюра пошла к выходу. Ей в лицо смеялись, девицы проплывали у нее перед носом, подергивая плечиками…И вдруг Нюра остановилась. И заткнулась музыка… И все замерли. Нюра опять пошла к столу… И с ее шагами, сперва тихо, потом громче стала нарастать удалая, вольная музыка «Из-за острова на стрежень».И сам Иван сидит за столом в облике Стеньки Разина… И грозно смотрит на Нюру.Нюра подошла, выдернула мощной рукой его из-за стола и дала пинка под зад. И сама пошла следом за ним.На пороге, в дверях, оглянулась и произнесла гневную речь.
1 2 3 4 5 6 7
— А вот вы приезжайте, посмотрите! — шумел в купе, где студенты, щедрый, размашистый Иван. — Вот тогда узнаете, как я живу!..Студентам весело. Ивану тоже.Только профессор как-то задумчиво смотрел на Ивана: не то ему жалко Ивана, не то малость неловко за него.— А косить мы будем?— А зачем косить? У нас теперь машины косют… А-а, так — в охотку? Можно покосить. Я вас устрою. Но это, ребятки, тяжело. Лучше мы с вами сядем в лодочки… Как в песне-то поется: С сестрой мы в лодочку садились,Тихо-онько плыли по волна-ам… Студенты засмеялись.— А «Волга» у вас есть?— А зачем она мне? Я без «Волги» вот так живу! Я, ребятки, живу крупно. Чего только у меня нет! У меня — зайдешь в дом — пять ковров сразу висят. Персидских.— А шкура медвежья есть?— Три штуки. Одна в прихожке — я сапоги об ее вытираю, одна в детской, детишки на ней играют, волосья дерут… Дальше, посмотрим направо — барометр висит…— А громоотвод?— Громоотвод — на крыше. Я пока внутренность описываю. А налево, как зайдешь, — сервант на тоненьких ножках. Я его один раз — с получки — задел нечаянно, на сорок восемь рублей одной только посуды расколол…— Жена вам — скандал?— Не, она у меня не базланит. Это не то что есть некоторые… Ох, не будьте такими — это хуже всего на свете. Тут и так-то… не сладко, а если еще и дома… Если я устал как собака, я посплю, отдохнул — можно снова за работу. А если еще дома… Нет, это плохо. Хуже нет.— Вы же говорите, вы хорошо живете.— Я-то хорошо! Я про других. Я-то — дай Бог каждому! Я, допустим, прихожу с работы: «Ну, Нюся, давай корми, голубушка». Она на стол — картошку с мясом. Мясо у меня круглый год не выводится. Свиннота эта у меня вот здесь сидит. — Иван хлопнул себя по загривку. — Ох, и прожорливые же!.. Иной раз взял бы ружье и пострелял всех к чертовой матери. А если, бывает, совсем здорово устанешь на работе, я сразу, с порога: «Ну, Нюся…»Нюра сидела одна у темного окна, слушала песни по радио.Вошел профессор.— Ну, Нюся!.. Что, скучаем?— Что он там? — озабоченно спросила Нюра.— Иван?.. Да ничего особенного, не беспокойтесь. Рассказывает студентам, как он хорошо живет, богато.— Тьфу, трепло! Вот трепло-то! Пара штанов завелась лишняя да рубаха-перемываха… Богач! Вот, знаете, так мужик — ничего, грех жаловаться: ребятишек любит, меня жалеет… Но как выпьет, тут уж держись: или хвастать начнет, какой он богатый, или в драку лезет. И ведь сколько уж раз учили, дурака, один раз голову стяжком проломили — неймется! Нальет глаза, и все нипочем: на пятерых — на пятерых лезет.— Часто пьет?— Да нет, так-то грех тоже жаловаться. Работает-то он, правда, много. У их все в роду — работники. Его уважают. А вот есть эта дурацкая замашка… Как праздник подходит, так у меня душа загодя болит. Люди веселятся, а я сижу дома, жду: счас прибегут, скажут: «Ванька дерется!»Профессор вздохнул.— Смеются там над ним? — спросила Нюра.— Да нет… Ну, молодые: им палец покажи, они смеяться будут. Там все беззлобно… Сострить опять же можно. Только… — Профессор не стал говорить, что это «только». — Ничего. Не беспокойтесь.— Как же не беспокоиться — не чужой. Сердце-то болит.В купе, где студенты, слышно, запели под гитару нечто крикливое, бестолковое: В трюмах кораллы и жемчуг;Весел пиратский бриг.Судно ведет с похмельяСам капитан-старик… — Пираты, — в раздумье молвил старик профессор. — Пираты, ковбои… Суровая зелень. Отчаянный народ.В купе заглянул курносый парень.— Это у вас?— Что?— Пели-то.— Нет, это по соседству, — сказал профессор. — Они уже перестали. Слова списать?— Я бы их так запомнил… Хорошая песня.— Куда путь держим? — спросил профессор.— В Крым. — Курносый присел на диван. — Второй раз. Опять радикулит… Замучил.— Болит? — посочувствовала Нюра.— Болит, — отмахнулся курносый, настраиваясь поговорить о другом. — Во народу где! Идешь по пляжу — тут женщина голая, там голая — валяются. Идешь, переступаешь через их…— Совсем голые?! — удивилась Нюра.— Зачем? В купальниках. Но это же так — фикция. Я сперва в трусах ходил, потом мне один посоветовал: «Купи плавки!» Так они что там делают: по улице и то ходят вот в таких вот штанишках — шортики называются. — Курносый чуть подсюсюкивал, у него получалось — «станиски», «сортики». — Ну, идешь, ну, смотришь же… Неловко вообще-то…— Ну да, — согласилась Нюра, — другая и по морде даст.— Да нет, там это само собой разумеется. Но вообще-то неловко. Ну, мне там один тоже посоветовал: ты, говорит, купи темные очки — ни черта, говорит, не разберешь, куда смотришь…— Во!— Заходишь вечером в ресторан, берешь шашлык, а тут наяривают, тут наяривают!.. Он поет, а тут танцуют. Ну, танцуют, я скажу! Вот собаки! Сердце заходится. Так глядишь — вроде совестно, а потом подумаешь: нет, красиво! Если уж им не совестно, чего же мне-то совестно? Ритмичность… везде ритмичность. Там один тоже стоял: бесстыдники, говорит, что вытворяют! Ну, его тут же побрили: не нравится, говорят, не смотри. Иди спать. А один раз как дали «Очи черные», у меня на глазах слезы навернулись. Такое ощущение (осюсение), полезь на меня десять человек — не страшно. Я чуть не заплакал. А полезли куда-то на гору, я чуть не на карачках дополз — ну, красота! На всех пароходах — музыка. Такое осюсение, что музыка из воды идет. Спускаемся — опять в ресторан…— Это ж сколько денег просадить можно?! — сказала Нюра. — Тут ресторан, там ресторан…— Они там на каждом шагу! Мне там один тоже говорит: первый и последний раз. Корову, говорит, целую ухнул. Нет, там есть пельменные вообще-то. Три порции — от так от хватает……А в купе, где Иван, некто молодой, очень красивый, пел под гитару очень красивую песню — про «Россию-матушку». За Россию-матушку — все умны,За Россию-матушку — все смелы… Иван слушал, стиснув зубы. Песня очень ему нравилась. Вошел курносый (курортник), присел, тоже стиснул зубы. Ему тоже очень понравилась песня.Песня кончилась.Все посидели молча… Курносый спросил гитариста:— А «Очи…» можешь? Дай «Очи…»!Иван пристукнул кулаком по колену… Встал и пошел из купе.И запел в коридоре: С сестрой мы в лодочку садились,Тихо-онько плыли по волна-ам!.. Потом Иван вошел в свое купе.— Дорогие мои, хорошие… — заговорил он было. Но профессор с Нюрой говорили негромко между собой, и Иван смолк.А профессор и Нюра, не обращая на Ивана никакого внимания, продолжали говорить. И очень даже странно они говорили:— Прямо не знаю, как вам и сказать… — раздумчиво сказала Нюра. — Все же у меня двое детей… да маленькие такие!..— Господи! — тихонько воскликнул профессор. — Ну и что? И прекрасно. Он как раз детей очень любит. У него под Москвой домик… будете жить-поживать да добра наживать. Он не пьет, не буянит, сроду никогда грубого слова не сказал. Как у Христа за пазухой будешь жить. Решайся.— Прямо не знаю… — тихо и грустно опять сказала Нюра. — Если уж честно-то: конечно, мне надоела такая жизнь. У людей праздник, а у меня загодя душа болит. Или ехать куда: опять, думаешь, какая-нибудь история… А ему сколько лет-то?— Тому человеку-то? Семьдесят. Но он еще в форме… Седой такой, головку носит гордо — красавец. Он всю жизнь танцевал в оперетте, поэтому… головку умеет держать.— Многовато вообще-то…— Да я же говорю: он любого молодого за пояс заткнет! Ну, и потом — культура! Там же через каждое слово — «мерси», «пардон», «данке шен»… Ты хоть отдохнешь от этих всяких «чаво» да «надысь»…— Да охота, конечно, пожить, как…— Я извиняюсь, — вмешался Иван, заметно трезвея. — Про кого тут речь?— Дело же не в том даже, что самой пожить, — продолжала Нюра, не слыша и не видя Ивана, — а в том, чтобы детей воспитать на хорошем примере. Сейчас-то — что за пример они видят!— Я же про то и говорю! — подхватил профессор. — Пример же будет.— Я подумаю, — сказала Нюра.— Подумай-подумай.— Ну и что, что семьдесят: я за ним ухаживать буду…— Так, а что там ухаживать-то: утром отнес его в садик, посадил в креслице — и сиди он себе, «мерсикай». Ест мало, кашку какую-нибудь сварил, он покушает, и все. А вечером…— Слушайте, — заговорил Иван, угрожающе округлив глаза. — Я говорю, я извиняюсь, но я же — тут! В чем дело?!— А, ты тут? — «спохватилась» Нюра. — А мы и не слышим — заговорились с Сергеем Федорычем. Давно пришел?— Да как тихо вошел! — удивился и Сергей Федорыч.— В чем дело? — спросил Иван.— Ни в чем.— Кому семьдесят лет?— Мне, — сказал профессор.— Нет, я же слышал…— Ложись-ка спать, Ваня, — мирно сказала Нюра. — Ложись. Лезь вон на полку и засыпай. Все рассказал людям, рассказал, как живешь, спел… чего еще? Свою норму выполнил — можно и на боковую. Лезь, Ванюшенька, лезь, милый. Лезь баиньки. Давай.— Я ничего не понимаю, — пробормотал Иван.— Завтра поймешь. Завтра все поймешь.Иван полез на верхнюю полку и затих.Пришла Люба… Прошуршала в полутьме платьем, легко запрыгнула на полку и тоже затихла.Профессор с Нюрой остались сидеть у окна.— Что же, правда, что ли, там такая жизнь?.. — спросила Нюра тихо. — Парень-то рассказывал…— Нет, — тоже тихо откликнулся профессор. — Впрочем… что-то есть и от правды.— Гляди-ка, корову, говорит, целую ухнул… Неужели можно?— А сколько корова стоит?— Четыреста — четыреста пятьдесят… А с телком — так и больше.— Можно. Можно и корову с телком ухнуть… На Руси умеют коров ухать.
Все, наверно, спят в длинном поезде.Не спят только на паровозе.Машинист, пожилой уже человек, глядя вперед, вдруг спросил молодого помощника:— Кольк, знаешь, как в отделе кадров бухгалтера подбирали?— Знаю. Третий сказал: «А сколько вам надо?» Ты уж седьмой раз рассказываешь.Машинист засмеялся.— Придумают же!.. Смешно.— Анекдот-то — вот с такой бородой.— Все равно смешно. Интересно, кто их сочиняет?Колька пожал плечами.— Люди…— Я вот хочу какой-нибудь сочинить, и никак не выходит.
Нюра спит… Но вот какая-то далекая тревога отразилась на ее спокойном лице.Она увидела сон.Распахнулся огромный, с плющом, с фикусами в огромных кадках, сверкающий зал ресторации. И весь он ходуном ходит. Полуголые девицы, волосатые парни зашлись в танце… «Очи черные».Гремит и кривляется «ритмичная жизнь». То ли это какой-то вселенский шабаш, то ли завтра — конец света. Не архангел ли Гавриил дует в свою сзывающую трубу, и нет ли тут — среди обаятельных дам и джентльменов — этих, с хвостиками и на копытцах?С трудом продралась Нюра через гремящий, орущий, бесноватый зал… И вышла к столу, где пирует ее Иван. Он славно пирует! По бокам его почти голые девицы, смеются, пьют шампанское…— Пойдем домой! — сказала Нюра.Иван отрицательно покачал головой. И усмехнулся.И сильней грянула музыка, и пошли кривляться вовсе безобразно…Нюра пошла к выходу. Ей в лицо смеялись, девицы проплывали у нее перед носом, подергивая плечиками…И вдруг Нюра остановилась. И заткнулась музыка… И все замерли. Нюра опять пошла к столу… И с ее шагами, сперва тихо, потом громче стала нарастать удалая, вольная музыка «Из-за острова на стрежень».И сам Иван сидит за столом в облике Стеньки Разина… И грозно смотрит на Нюру.Нюра подошла, выдернула мощной рукой его из-за стола и дала пинка под зад. И сама пошла следом за ним.На пороге, в дверях, оглянулась и произнесла гневную речь.
1 2 3 4 5 6 7