Она села рядом. На Петра пахнуло странно знакомым и родным теплом — легко сделалось, даже боль в голове унялась. — Говорила ведь — не послушал.
— Завтра мы уедем отсюда.
Ольга всмотрелась в него.
— Что? — спросил он.
— Посмотрим, — она бережно обняла его, погладила ладошкой избитую голову. — Сильно побили-то?
— Ничего, — сказал он. — Пройдет.
…На третий день они уехали из деревни.
И началась эта новая жизнь.
Ивлев переехал в город, где работала Ольга. Он устроился на стройку, в бригаду отделочников.
Сняли на краю города квартиру в частном доме — полдома… И пошли кривляться неопрятные, бессмысленные дни и ночи. Точно злой ветер подхватил Ивлева и поволок по земле.
Кого только не видел он вечерами в своей квартире! Какие-то неприятные молодые люди с обсосанными лицами, с жиденьким нахальным блеском в глазах, какие-то девицы в тесных юбках. Девицы садились с ногами на диван и мучили Ивлева белыми тупыми коленками. Приходили полуграмотные дяди с красными лицами, беззаботно похохатывали… Эти, кажется, где-то что-то приворовывали, перепродавали с помощью молодых — денег было много. Часто пили дорогой коньяк, шампанское. Молодые были модно одеты, ужасно много болтали: про общих знакомых, про фильмы, про певцов и певиц… Приносили магнитные пленки с записями, и тогда в квартире визжало, мяукало, стонало, выло. Молодые с удовольствием слушали. Ивлев подозревал, что они притворяются. Много острили, смеялись. Чем они занимались, он так и не узнал до конца. Некоторые, кажется, учились, другие, как Ольга, работали. Где? — черт их разберет. О работе не говорили. Дяди налегали на коньячок, заигрывали с девушками.
Сперва Петр удивлялся — не знал он, что так тоже можно жить. Потом душа его глубоко возмутилась.
Между ним и этими людьми завязалась глухая, нешуточная война.
Началось со свадьбы.
Грянула она, крикливая, через неделю после того, как они приехали.
Много пили. Упившись, завыли иностранные песни и, потные, развинченные, взявшись за руки, пели хором:
Лиза-Лиза-Лизавета,
Я люблю тебя за это.
И за это, и за то —
Вот и боле ничего!
Некто пьяный, с голубыми вылинявшими глазами, все пытался бить посуду. Его держали за руки и объясняли:
— Нельзя! Не-льзя, понял?
Пышногрудая девица переплясала трех парней, вышла на четвертого и свалилась. Хохот, визг… А девица — лежит. Поняли: с ней плохо. Вынесли в сени на свежий воздух.
То в одном углу, то в другом начинали громко выяснять отношения и пытались драться.
Ольга и в этой пьяной, безобразной хляби оставалась красивой. Распустила по плечам тяжелые волосы, засучила рукава кофты и, улыбаясь, ходила среди гостей, дурачилась. Ей вроде нравилась эта кутерьма. Когда она плясала, то так бессовестно и с таким искусством играла крупным телом своим, что у видавших виды молокососов деревенели от напряжения лица. Петр в такие минуты особенно жгуче любил ее и ненавидел.
Кряжистый дядя, по фамилии Шкурупий («Шкура» — называли его), пьяный меньше других, хитрый и умный, постучал вилкой по графину.
— Ти-ха! Сичас жених споет нам! Просим!
Откуда он, паразит, взял, что жених поет? Может, решил просто поиздеваться?
На жениха вообще-то не обращали внимания, не замечали. А тут посмотри — действительно, сидит жених.
— Давай!.. Але! Женихало петь будет, хэх!..
Кто-то не понял, в чем дело, заорал:
— Горька-а!
Кто-то продекламировал:
Вот моя деревня,
Вот мой дом родной!..
— Да ти-ха! — опять закричал Шкурупий. — Просим жениха!
Когда так заорали, Петр заметно побледнел и, стиснув зубы, сидел и смотрел на всех злыми глазами.
— Жених, дэва-ай! — стонала своенравная свадьба.
Ольга посмотрела на мужа, подошла к нему, положила на плечо тяжелую горячую руку, сказала требовательно:
— Спой, Петя, — как кипятком ошпарила
— Перестань, — негромко сказал он.
Человек с вылинявшими глазами пробрался к ним, облапил Петра сзади и, обдавая теплым перегаром, заговорил:
— Есенина знаешь? Спой Есенина, — и крикнул всем: — Вы, щас — Есенина!
Его не услышали.
Петр сшиб с себя руки пьяного, встал и пошел на улицу.
Был тусклый поздний вечер, задумчивый, не по-осеннему теплый. Кропотливо, въедливо доделывала свое дело осень. Это — двадцать пятая в жизни Петра Ивлева, самая нелепая и желанная.
Он ушел в дальний конец двора, сел на бревно, уперся локтями в колени, задумался… Собственно, дум никаких не было, была удушающая ненависть к людям, визг, суетню и топот которых он слышал и здесь.
Из дома кто-то вышел. Петр вгляделся, узнал Ольгу, позвал.
Ольга подошла, села на корточки перед ним.
— Ну что?
— Этот бардак надо разогнать, — сказал Петр. — Пусть догуляют сегодня и забудут сюда дорогу.
Ольга ответила не сразу.
— Мне весело с ними, — сказала нехотя.
— Неправда. Ты просто… от скуки.
Ольга опять долго молчала.
— С тобой-то разве веселее, Петя? Нет.
Петра передернуло от ее слов.
— Правда, что ли?
— Правда.
— Хм… — он не знал, что говорить. Решил быть тоже спокойным. — Неделю прожили… и уже? Месяц-то протянем?
— Не знаю, — Ольга говорила серьезно, трезво.
Петра слегка начало трясти. Хмель, какой был, вылетел из головы: спокойствие Ольги было неподдельно.
— Ты что говоришь-то? Ты думаешь?
Ольга вздохнула, положила голову ему на колени, сказала, как говорят прочувствованное:
— Опротивело все. Никого я не люблю, и ничего не хочу… Плевать на все. Не могу любить. Думала, сумею, — нет.
Петр вконец растерялся.
— Выпила лишнего. Я сейчас пойду выгоню всех, ты ляжешь и отдохнешь… Надо отдохнуть, — говорил и сам понимал: не то.
— Не в этом дело.
— А в чем?
— Я устала.
«От чего?» — изумился про себя Петр, но сказать это вслух не решился. Подумал про тех, в доме: — Довели они ее, сволочи, закружили».
— Побудь здесь, я сейчас приду.
— Куда ты?
— Спичек нет, пойду прикурю.
Ольга села на бревно, тоже склонилась, сказала негромко, с грустью:
— Не шей ты мне, матушка… Не надо…
Ивлев вошел в дом.
— Так! — громко обратился он ко всем. — Собирайте шмотки и вытряхивайтесь отсюда!
Те, кто услышал это, остановились, замолчали, с интересом смотрели на него.
— Я кому сказал?! — заорал Ивлев. — Марш отсюда! И больше чтоб ни одна сволочь не появлялась здесь!
Теперь его слушали все. Прямо перед ним стоял без пиджака человек с вылинявшими глазами.
— Ты на кого это, сопля, голос повысил? — спросил он довольно трезво. — А? Вошь, ты на кого орешь? Ты чье сегодня жрал-пил? А?
— Семен! — предостерегающе сказал Шкурупий.
Семен двинулся на Ивлева.
— Ты на кого голос повысил?!
Петр, не дожидаясь, когда набычившийся Семен кинется на него, сам выступил вперед и хлестко дал ему в челюсть. Семен, взмахнув руками, мешком стал падать. Его подхватили. И сразу, как по команде, на Ивлева бросились четверо. Так дружно кидаются на постороннего, на чужого в своем пиру. Ивлев отпрыгнул в сторону, сорвал со стены ружье, взвел курки…
— Постреляю всех, гадов, — сказал негромко.
Четверо наскочивших попятились от ружья. Зато Семен, очухавшись от удара, опять полез на хозяина. Его схватил сзади Шкурупий… Семен стал вырываться, Шкурупий отпустил его и, развернувшись, ахнул кулаком по морде. Семен рухнул на пол, как куль с овсом.
— Пошли. Действительно поздно уже, — спокойно сказал Шкурупий, глядя на Ивлева маленькими пронзительными глазами. — Спасибо, хозяин, за угощение.
«Этот припомнит мне», — подумал Петр.
Пока разбирались с одеждой, пока одевались, он стоял в стороне с ружьем, караулил движения парней. Кто-то хихикнул и сказал негромко:
— Весело было нам.
И тут вошла Ольга. Остановилась на пороге, пораженная диковинной сценой. Посмотрела на Петра, ничего не сказала, только прищурила глаза. Тоже оделась и ушла вместе со всеми. Случилось все это как-то поразительно быстро.
Потянулась бесконечная ночь. Петр сперва ходил по комнате, мычал от бессильной ярости, думал:
«Придешь, никуда не денешься. Подумаешь — обидел сволочей».
Потом стало невмоготу. Сел к столу, начал пить. Но сколько ни пил — не брало. Только на душе становилось еще муторнее. Он выругался, встал и опять начал ходить.
«Неужели совсем ушла?»
Взял ружье, заглянул в казенник — пусто. Знали бы об этом парни давеча. Полез под кровать — там в чемодане хранились патроны. Достал их, зарядил оба ствола.
— Ну и что? — спросил сам себя, остановившись посреди комнаты.
В сенях послышалась какая-то возня. Петра как током дернуло… Выскочил из комнаты — стоит та самая девица, с которой давеча стало плохо. Шарит руками по стенке — ищет дверь.
Петр прислонился спиной к косяку, уставился на нее.
— Что? — спросила девица.
— Очухалась?
— А где все?
— Ушли. Крепко ухлесталась, сердешная.
Девица прошла в комнату, оглядела себя при свете.
— Все ушли?
— Все.
Петр повесил ружье на место; тут только девица обратила внимание, что хозяин стоял с ружьем. Вопросительно посмотрела на него.
— Похмелиться хочешь? — спросил Петр; ему стало легче — хоть одна живая душа есть. — Голова-то болит небось?
— Ты что, стреляться хотел?
Петр налил ей коньяку. Себе тоже.
— Давай.
— Что-нибудь случилось? — спросила девица.
— Нет.
— Драка была?
— Да нет, ну тя к дьяволу! Не знаю я ничего, сам пьяный был.
Девица выпила, сморщилась, закрутила головой. Петр сунул ей лимон, она оттолкнула его.
— Дай закурить лучше.
— Эхх!.. — не вытерпел Ивлев. — Бить тебя некому! Девушка…
Девица прикурила, затянулась несколько раз, глубоко вздохнула и сказала облегченно:
— Вот… — села на стул.
— Неужели не стыдно так жить? — спросил Петр. — Или тут уж про совесть говорить не приходится?
Девица посмотрела на него, как на стенку, безучастно.
— Думаешь, Ольга тебя любит? — спросила. Улыбнулась — губы припухшие, чувственные; осоловелые глаза поражают покоем и покорностью. Красивая вообще-то. — Можешь не волноваться — не любит.
— Заразы вы! — с дрожью в голосе громко сказал Ивлев. Сорвался с места, заходил по комнате. — Поганки на земле, вот вы кто! — остановился перед девицей, стиснул кулаки в карманах, чтобы унять дрожь. — Шелк натянула! Ногами дрыгать научилась?.. — дрожь не унималась; Ивлев побледнел от ярости и обиды, но слов — убийственных, разящих — не находил. — Что поняли в жизни?.. Жрать! Пить! Ложиться под кого попало!.. Сволочи, — он сразу устал — понял: ничего не доказать.
Девица презрительно смотрела на него. Усмехнулась.
— Ольгу не лапайте! — опять взвился Ивлев. — Она вам не пара! Я вас отважу от нее.
— Посмотрим.
— Я вас каленым железом выжгу из города. Вы же воруете, гады, я же знаю. Эти, мордастые, воруют, а вы сбываете. Скоро эта лавочка закроется.
— Сколько времени сейчас? — спросила девица.
— Не знаю. Утро, — Ивлев кивнул на окно — на улице светало.
— Ольга с ними ушла?
Петр не ответил, взял свою рюмку, выпил. Напомнили об Ольге, и опять заныла душа.
Девица поднялась, поправила волосы, нашла на кровати свою шляпку, плащ… Остановилась на пороге перед тем, как выйти.
— Насчет лавочки… — это доказать надо, а то…
— А то что?
— Ничего. Нечего зря на людей говорить.
— А я не говорю на людей, я на паразитов говорю.
— Вот так. А то быстро заткнут рот.
— Иди отсюда, — негромко, сквозь зубы сказал Ивлев. — Пошла — иди.
Девица ушла.
Ольга пришла на другой день к вечеру.
Петр прибрал в комнатах, перемыл посуду, выветрил тяжкий запах попойки… Сидел у окна, положив подбородок на кулаки, смотрел на улицу — ждал жену. Он ждал ее весь день. Утром сходил на стройку, отпросился у бригадира, пришел и сел ждать.
Ольга вошла тихонько… Дверь на улицу была открыта. Петр не слышал, как она вошла Она кашлянула. Петр вздрогнул, оглянулся… С минуту, наверно, смотрели друг на друга.
— Ну? — спросил Петр.
— Что?
— Нагулялась?
Он встал, подошел к жене, взял в руки ее голову, жадно поцеловал в мягкие губы… Она стояла покорная, смотрела на мужа с вялым любопытством.
— Где была-то?
— Там, — кивнула она. — Петя… Мне почему-то страшно жить. Не страшно, а тяжело как-то.
— Устала просто. Это — психика, — авторитетно сказал Ивлев. — Надо отдохнуть, и все пройдет.
— Как отдохнуть?
— Так. Спокойно пожить, не дергаться, не беситься до утра.
— Спокойно — значит, скучно. Не хочу.
— Сядем потолкуем, — предложил Петр. — Поесть хочешь?
— Петя, ты, наверно, хороший парень, тебе, наверно, нужна хорошая жена…
— Перестань, завела панихиду какую-то. Сядь, — Ивлев посадил ее на кровать, а сам стал ходить. — Ты малость не так начала жить, — заговорил он уверенно. — Я тебя хорошо понимаю. Бывает так: идешь где-нибудь — в лесу или в поле, доходишь до такого места, где дорога расходится на две. А места незнакомые. По какой идти — неизвестно. А идти надо. И до того тяжело это — выбирать, аж сердце заболит. И потом, когда уж идешь, и то болит. Думаешь: «А правильно? Может, не сюда надо было?» Так и в жизни, по-моему, надо дорогу знать…
— Ты знаешь?
— Я?.. — Петр никогда не думал так о себе: знает он или не знает. — Я одно знаю: ты поворачиваешь не туда.
— Господи, какой умница: туда, не туда… А куда надо, скажи? — Ольга прилегла на подушку, закрыла глаза.
Петр минуты две ходил по комнате, молчал. Собирался с мыслями. Он понимал, что разговор важный.
— Эти… друзья твои… я их не виню, — осторожно заговорил он. — Бывает — сами по себе хорошие люди, но запутались и других пугают. Они научат…
— Я старше их… Больше видела. В свое время газеты читала…
— Это неважно. Я докажу что они запутались. Первое: они ни черта не делают. Как так можно? Да возьми ты, к примеру, первобытное общество — там же все работали! А кто не работал, тому голову разбивали дубиной.
— Мы не в первобытном обществе, — нехотя возразила Ольга.
— Тем более!
— Как это ничего не делают? Одни учатся, другие работают… А время проводят, как хотят, никому до этого нет дела.
— Они воруют! — сорвался на крик Ивлев, но взял себя в руки. — Работают… Где это можно так работать, чтобы коньяк чуть не каждый день пить? Иди поинтересуйся: часто рабочий человек коньяк пьет?
— Голову на плечах надо иметь.
— А у меня что, тыква? Чем я хуже их?! Я вот с таких лет работаю…
— Ну и работай. От каждого — по потребности. Чего ты обижаешься? — Ольга, кажется, нарочно злила мужа и сама начинала злиться. — Ты — рабочий, гордись этим. А они — хлюпики, стиляги… Чего они тебя волнуют?
Петру вспомнились нарядные, нагловатые парни, ленивые улыбки их… И ярость опять охватила его.
— Они народ обворовывают! Работают! Вижу я, как они работают. Подружка твоя учится?! Она что, знать больше хочет?! Ей, гадине, лишь бы диплом получить да сесть на шею кому-нибудь… Думаешь, это интеллигенты?
— Сволочь ты, — откровенно зло и резко сказала Ольга. Села, посмотрела на мужа уничтожающим взглядом. — Верно сказал: тыква у тебя на плечах. Чего ты на людей налетел? Научился топором махать — делай свое дело.
Этот отпор Ольги был так неожидан, что Ивлев сперва растерялся. Молчал.
Ольга встала с кровати, мельком оглядела комнату.
— Я ухожу. Совсем. Люди, о которых ты говоришь, — не такие уж хорошие. Никто не обманывается, и они сами тоже. А ты — дурак. Загнали тебя на «правильную дорогу» — шагай и помалкивай. Кто тебе дал право совать нос в чужие дела?
Точно гвозди вколачивали в голову Ивлева.
«Сейчас ударю», — подумал он и не двигался с места, слушал слова, от которых у него, казалось, распухали уши.
— Чем ты лучше этих людей? Они умнее тебя, честнее, если хочешь знать. Сознательный… Если тебе за твою работу дадут в два раза больше, ты половину отдашь народу? Трепач… Я думала, ты парень… мужчина… Сопляк. Научили десять слов говорить — живи с этим, хватит. В первобытном обществе и этого не знали. Прощай, — Ольга направилась к выходу.
Ивлев подошел к двери, толкнул жену на кровать.
— Сядь. Объясни мне, я не могу понять: неужели…
Она встала и пошла грудью вперед.
— Уйди. Прочь! — глаза совсем чужие. Ненавидящие.
Петр опять толчком посадил ее. Она встала и опять пошла…
Трижды сказала:
— Прочь с дороги! Вон! Ненавижу тебя!
«Все», — понял Ивлев.
Ольга вышла.
Больно стало Ивлеву, так больно!.. Показалось: не хватит сил превозмочь эту боль.
Ольга не пришла на другой день. Не пришла она и на третий, и на четвертый. Петр ждал ее вечерами, она не шла.
На пятый день вместо нее пришла с чемоданом та самая девица, с которой Ивлев беседовал после свадьбы.
— Здравствуйте, — вежливо сказала она.
Петра удивила такая ее вежливость.
— Здравствуй, — он приготовился услышать что-нибудь о жене. «Мириться, наверно, хочет. Слава те, господи».
— Ольга попросила взять кое-какие ее вещи. Нужно…
— Пусть сама придет.
— Она не придет никогда.
У Ивлева упало сердце.
— Тогда ничего не получите, — сказал и сам не понял: зачем?
Девица уставилась на него укоряющим взглядом.
— Как не стыдно…
— Нет, это вам как не стыдно?! Сбили человека с панталыку да еще вякаете, приходите!
1 2 3 4 5 6
— Завтра мы уедем отсюда.
Ольга всмотрелась в него.
— Что? — спросил он.
— Посмотрим, — она бережно обняла его, погладила ладошкой избитую голову. — Сильно побили-то?
— Ничего, — сказал он. — Пройдет.
…На третий день они уехали из деревни.
И началась эта новая жизнь.
Ивлев переехал в город, где работала Ольга. Он устроился на стройку, в бригаду отделочников.
Сняли на краю города квартиру в частном доме — полдома… И пошли кривляться неопрятные, бессмысленные дни и ночи. Точно злой ветер подхватил Ивлева и поволок по земле.
Кого только не видел он вечерами в своей квартире! Какие-то неприятные молодые люди с обсосанными лицами, с жиденьким нахальным блеском в глазах, какие-то девицы в тесных юбках. Девицы садились с ногами на диван и мучили Ивлева белыми тупыми коленками. Приходили полуграмотные дяди с красными лицами, беззаботно похохатывали… Эти, кажется, где-то что-то приворовывали, перепродавали с помощью молодых — денег было много. Часто пили дорогой коньяк, шампанское. Молодые были модно одеты, ужасно много болтали: про общих знакомых, про фильмы, про певцов и певиц… Приносили магнитные пленки с записями, и тогда в квартире визжало, мяукало, стонало, выло. Молодые с удовольствием слушали. Ивлев подозревал, что они притворяются. Много острили, смеялись. Чем они занимались, он так и не узнал до конца. Некоторые, кажется, учились, другие, как Ольга, работали. Где? — черт их разберет. О работе не говорили. Дяди налегали на коньячок, заигрывали с девушками.
Сперва Петр удивлялся — не знал он, что так тоже можно жить. Потом душа его глубоко возмутилась.
Между ним и этими людьми завязалась глухая, нешуточная война.
Началось со свадьбы.
Грянула она, крикливая, через неделю после того, как они приехали.
Много пили. Упившись, завыли иностранные песни и, потные, развинченные, взявшись за руки, пели хором:
Лиза-Лиза-Лизавета,
Я люблю тебя за это.
И за это, и за то —
Вот и боле ничего!
Некто пьяный, с голубыми вылинявшими глазами, все пытался бить посуду. Его держали за руки и объясняли:
— Нельзя! Не-льзя, понял?
Пышногрудая девица переплясала трех парней, вышла на четвертого и свалилась. Хохот, визг… А девица — лежит. Поняли: с ней плохо. Вынесли в сени на свежий воздух.
То в одном углу, то в другом начинали громко выяснять отношения и пытались драться.
Ольга и в этой пьяной, безобразной хляби оставалась красивой. Распустила по плечам тяжелые волосы, засучила рукава кофты и, улыбаясь, ходила среди гостей, дурачилась. Ей вроде нравилась эта кутерьма. Когда она плясала, то так бессовестно и с таким искусством играла крупным телом своим, что у видавших виды молокососов деревенели от напряжения лица. Петр в такие минуты особенно жгуче любил ее и ненавидел.
Кряжистый дядя, по фамилии Шкурупий («Шкура» — называли его), пьяный меньше других, хитрый и умный, постучал вилкой по графину.
— Ти-ха! Сичас жених споет нам! Просим!
Откуда он, паразит, взял, что жених поет? Может, решил просто поиздеваться?
На жениха вообще-то не обращали внимания, не замечали. А тут посмотри — действительно, сидит жених.
— Давай!.. Але! Женихало петь будет, хэх!..
Кто-то не понял, в чем дело, заорал:
— Горька-а!
Кто-то продекламировал:
Вот моя деревня,
Вот мой дом родной!..
— Да ти-ха! — опять закричал Шкурупий. — Просим жениха!
Когда так заорали, Петр заметно побледнел и, стиснув зубы, сидел и смотрел на всех злыми глазами.
— Жених, дэва-ай! — стонала своенравная свадьба.
Ольга посмотрела на мужа, подошла к нему, положила на плечо тяжелую горячую руку, сказала требовательно:
— Спой, Петя, — как кипятком ошпарила
— Перестань, — негромко сказал он.
Человек с вылинявшими глазами пробрался к ним, облапил Петра сзади и, обдавая теплым перегаром, заговорил:
— Есенина знаешь? Спой Есенина, — и крикнул всем: — Вы, щас — Есенина!
Его не услышали.
Петр сшиб с себя руки пьяного, встал и пошел на улицу.
Был тусклый поздний вечер, задумчивый, не по-осеннему теплый. Кропотливо, въедливо доделывала свое дело осень. Это — двадцать пятая в жизни Петра Ивлева, самая нелепая и желанная.
Он ушел в дальний конец двора, сел на бревно, уперся локтями в колени, задумался… Собственно, дум никаких не было, была удушающая ненависть к людям, визг, суетню и топот которых он слышал и здесь.
Из дома кто-то вышел. Петр вгляделся, узнал Ольгу, позвал.
Ольга подошла, села на корточки перед ним.
— Ну что?
— Этот бардак надо разогнать, — сказал Петр. — Пусть догуляют сегодня и забудут сюда дорогу.
Ольга ответила не сразу.
— Мне весело с ними, — сказала нехотя.
— Неправда. Ты просто… от скуки.
Ольга опять долго молчала.
— С тобой-то разве веселее, Петя? Нет.
Петра передернуло от ее слов.
— Правда, что ли?
— Правда.
— Хм… — он не знал, что говорить. Решил быть тоже спокойным. — Неделю прожили… и уже? Месяц-то протянем?
— Не знаю, — Ольга говорила серьезно, трезво.
Петра слегка начало трясти. Хмель, какой был, вылетел из головы: спокойствие Ольги было неподдельно.
— Ты что говоришь-то? Ты думаешь?
Ольга вздохнула, положила голову ему на колени, сказала, как говорят прочувствованное:
— Опротивело все. Никого я не люблю, и ничего не хочу… Плевать на все. Не могу любить. Думала, сумею, — нет.
Петр вконец растерялся.
— Выпила лишнего. Я сейчас пойду выгоню всех, ты ляжешь и отдохнешь… Надо отдохнуть, — говорил и сам понимал: не то.
— Не в этом дело.
— А в чем?
— Я устала.
«От чего?» — изумился про себя Петр, но сказать это вслух не решился. Подумал про тех, в доме: — Довели они ее, сволочи, закружили».
— Побудь здесь, я сейчас приду.
— Куда ты?
— Спичек нет, пойду прикурю.
Ольга села на бревно, тоже склонилась, сказала негромко, с грустью:
— Не шей ты мне, матушка… Не надо…
Ивлев вошел в дом.
— Так! — громко обратился он ко всем. — Собирайте шмотки и вытряхивайтесь отсюда!
Те, кто услышал это, остановились, замолчали, с интересом смотрели на него.
— Я кому сказал?! — заорал Ивлев. — Марш отсюда! И больше чтоб ни одна сволочь не появлялась здесь!
Теперь его слушали все. Прямо перед ним стоял без пиджака человек с вылинявшими глазами.
— Ты на кого это, сопля, голос повысил? — спросил он довольно трезво. — А? Вошь, ты на кого орешь? Ты чье сегодня жрал-пил? А?
— Семен! — предостерегающе сказал Шкурупий.
Семен двинулся на Ивлева.
— Ты на кого голос повысил?!
Петр, не дожидаясь, когда набычившийся Семен кинется на него, сам выступил вперед и хлестко дал ему в челюсть. Семен, взмахнув руками, мешком стал падать. Его подхватили. И сразу, как по команде, на Ивлева бросились четверо. Так дружно кидаются на постороннего, на чужого в своем пиру. Ивлев отпрыгнул в сторону, сорвал со стены ружье, взвел курки…
— Постреляю всех, гадов, — сказал негромко.
Четверо наскочивших попятились от ружья. Зато Семен, очухавшись от удара, опять полез на хозяина. Его схватил сзади Шкурупий… Семен стал вырываться, Шкурупий отпустил его и, развернувшись, ахнул кулаком по морде. Семен рухнул на пол, как куль с овсом.
— Пошли. Действительно поздно уже, — спокойно сказал Шкурупий, глядя на Ивлева маленькими пронзительными глазами. — Спасибо, хозяин, за угощение.
«Этот припомнит мне», — подумал Петр.
Пока разбирались с одеждой, пока одевались, он стоял в стороне с ружьем, караулил движения парней. Кто-то хихикнул и сказал негромко:
— Весело было нам.
И тут вошла Ольга. Остановилась на пороге, пораженная диковинной сценой. Посмотрела на Петра, ничего не сказала, только прищурила глаза. Тоже оделась и ушла вместе со всеми. Случилось все это как-то поразительно быстро.
Потянулась бесконечная ночь. Петр сперва ходил по комнате, мычал от бессильной ярости, думал:
«Придешь, никуда не денешься. Подумаешь — обидел сволочей».
Потом стало невмоготу. Сел к столу, начал пить. Но сколько ни пил — не брало. Только на душе становилось еще муторнее. Он выругался, встал и опять начал ходить.
«Неужели совсем ушла?»
Взял ружье, заглянул в казенник — пусто. Знали бы об этом парни давеча. Полез под кровать — там в чемодане хранились патроны. Достал их, зарядил оба ствола.
— Ну и что? — спросил сам себя, остановившись посреди комнаты.
В сенях послышалась какая-то возня. Петра как током дернуло… Выскочил из комнаты — стоит та самая девица, с которой давеча стало плохо. Шарит руками по стенке — ищет дверь.
Петр прислонился спиной к косяку, уставился на нее.
— Что? — спросила девица.
— Очухалась?
— А где все?
— Ушли. Крепко ухлесталась, сердешная.
Девица прошла в комнату, оглядела себя при свете.
— Все ушли?
— Все.
Петр повесил ружье на место; тут только девица обратила внимание, что хозяин стоял с ружьем. Вопросительно посмотрела на него.
— Похмелиться хочешь? — спросил Петр; ему стало легче — хоть одна живая душа есть. — Голова-то болит небось?
— Ты что, стреляться хотел?
Петр налил ей коньяку. Себе тоже.
— Давай.
— Что-нибудь случилось? — спросила девица.
— Нет.
— Драка была?
— Да нет, ну тя к дьяволу! Не знаю я ничего, сам пьяный был.
Девица выпила, сморщилась, закрутила головой. Петр сунул ей лимон, она оттолкнула его.
— Дай закурить лучше.
— Эхх!.. — не вытерпел Ивлев. — Бить тебя некому! Девушка…
Девица прикурила, затянулась несколько раз, глубоко вздохнула и сказала облегченно:
— Вот… — села на стул.
— Неужели не стыдно так жить? — спросил Петр. — Или тут уж про совесть говорить не приходится?
Девица посмотрела на него, как на стенку, безучастно.
— Думаешь, Ольга тебя любит? — спросила. Улыбнулась — губы припухшие, чувственные; осоловелые глаза поражают покоем и покорностью. Красивая вообще-то. — Можешь не волноваться — не любит.
— Заразы вы! — с дрожью в голосе громко сказал Ивлев. Сорвался с места, заходил по комнате. — Поганки на земле, вот вы кто! — остановился перед девицей, стиснул кулаки в карманах, чтобы унять дрожь. — Шелк натянула! Ногами дрыгать научилась?.. — дрожь не унималась; Ивлев побледнел от ярости и обиды, но слов — убийственных, разящих — не находил. — Что поняли в жизни?.. Жрать! Пить! Ложиться под кого попало!.. Сволочи, — он сразу устал — понял: ничего не доказать.
Девица презрительно смотрела на него. Усмехнулась.
— Ольгу не лапайте! — опять взвился Ивлев. — Она вам не пара! Я вас отважу от нее.
— Посмотрим.
— Я вас каленым железом выжгу из города. Вы же воруете, гады, я же знаю. Эти, мордастые, воруют, а вы сбываете. Скоро эта лавочка закроется.
— Сколько времени сейчас? — спросила девица.
— Не знаю. Утро, — Ивлев кивнул на окно — на улице светало.
— Ольга с ними ушла?
Петр не ответил, взял свою рюмку, выпил. Напомнили об Ольге, и опять заныла душа.
Девица поднялась, поправила волосы, нашла на кровати свою шляпку, плащ… Остановилась на пороге перед тем, как выйти.
— Насчет лавочки… — это доказать надо, а то…
— А то что?
— Ничего. Нечего зря на людей говорить.
— А я не говорю на людей, я на паразитов говорю.
— Вот так. А то быстро заткнут рот.
— Иди отсюда, — негромко, сквозь зубы сказал Ивлев. — Пошла — иди.
Девица ушла.
Ольга пришла на другой день к вечеру.
Петр прибрал в комнатах, перемыл посуду, выветрил тяжкий запах попойки… Сидел у окна, положив подбородок на кулаки, смотрел на улицу — ждал жену. Он ждал ее весь день. Утром сходил на стройку, отпросился у бригадира, пришел и сел ждать.
Ольга вошла тихонько… Дверь на улицу была открыта. Петр не слышал, как она вошла Она кашлянула. Петр вздрогнул, оглянулся… С минуту, наверно, смотрели друг на друга.
— Ну? — спросил Петр.
— Что?
— Нагулялась?
Он встал, подошел к жене, взял в руки ее голову, жадно поцеловал в мягкие губы… Она стояла покорная, смотрела на мужа с вялым любопытством.
— Где была-то?
— Там, — кивнула она. — Петя… Мне почему-то страшно жить. Не страшно, а тяжело как-то.
— Устала просто. Это — психика, — авторитетно сказал Ивлев. — Надо отдохнуть, и все пройдет.
— Как отдохнуть?
— Так. Спокойно пожить, не дергаться, не беситься до утра.
— Спокойно — значит, скучно. Не хочу.
— Сядем потолкуем, — предложил Петр. — Поесть хочешь?
— Петя, ты, наверно, хороший парень, тебе, наверно, нужна хорошая жена…
— Перестань, завела панихиду какую-то. Сядь, — Ивлев посадил ее на кровать, а сам стал ходить. — Ты малость не так начала жить, — заговорил он уверенно. — Я тебя хорошо понимаю. Бывает так: идешь где-нибудь — в лесу или в поле, доходишь до такого места, где дорога расходится на две. А места незнакомые. По какой идти — неизвестно. А идти надо. И до того тяжело это — выбирать, аж сердце заболит. И потом, когда уж идешь, и то болит. Думаешь: «А правильно? Может, не сюда надо было?» Так и в жизни, по-моему, надо дорогу знать…
— Ты знаешь?
— Я?.. — Петр никогда не думал так о себе: знает он или не знает. — Я одно знаю: ты поворачиваешь не туда.
— Господи, какой умница: туда, не туда… А куда надо, скажи? — Ольга прилегла на подушку, закрыла глаза.
Петр минуты две ходил по комнате, молчал. Собирался с мыслями. Он понимал, что разговор важный.
— Эти… друзья твои… я их не виню, — осторожно заговорил он. — Бывает — сами по себе хорошие люди, но запутались и других пугают. Они научат…
— Я старше их… Больше видела. В свое время газеты читала…
— Это неважно. Я докажу что они запутались. Первое: они ни черта не делают. Как так можно? Да возьми ты, к примеру, первобытное общество — там же все работали! А кто не работал, тому голову разбивали дубиной.
— Мы не в первобытном обществе, — нехотя возразила Ольга.
— Тем более!
— Как это ничего не делают? Одни учатся, другие работают… А время проводят, как хотят, никому до этого нет дела.
— Они воруют! — сорвался на крик Ивлев, но взял себя в руки. — Работают… Где это можно так работать, чтобы коньяк чуть не каждый день пить? Иди поинтересуйся: часто рабочий человек коньяк пьет?
— Голову на плечах надо иметь.
— А у меня что, тыква? Чем я хуже их?! Я вот с таких лет работаю…
— Ну и работай. От каждого — по потребности. Чего ты обижаешься? — Ольга, кажется, нарочно злила мужа и сама начинала злиться. — Ты — рабочий, гордись этим. А они — хлюпики, стиляги… Чего они тебя волнуют?
Петру вспомнились нарядные, нагловатые парни, ленивые улыбки их… И ярость опять охватила его.
— Они народ обворовывают! Работают! Вижу я, как они работают. Подружка твоя учится?! Она что, знать больше хочет?! Ей, гадине, лишь бы диплом получить да сесть на шею кому-нибудь… Думаешь, это интеллигенты?
— Сволочь ты, — откровенно зло и резко сказала Ольга. Села, посмотрела на мужа уничтожающим взглядом. — Верно сказал: тыква у тебя на плечах. Чего ты на людей налетел? Научился топором махать — делай свое дело.
Этот отпор Ольги был так неожидан, что Ивлев сперва растерялся. Молчал.
Ольга встала с кровати, мельком оглядела комнату.
— Я ухожу. Совсем. Люди, о которых ты говоришь, — не такие уж хорошие. Никто не обманывается, и они сами тоже. А ты — дурак. Загнали тебя на «правильную дорогу» — шагай и помалкивай. Кто тебе дал право совать нос в чужие дела?
Точно гвозди вколачивали в голову Ивлева.
«Сейчас ударю», — подумал он и не двигался с места, слушал слова, от которых у него, казалось, распухали уши.
— Чем ты лучше этих людей? Они умнее тебя, честнее, если хочешь знать. Сознательный… Если тебе за твою работу дадут в два раза больше, ты половину отдашь народу? Трепач… Я думала, ты парень… мужчина… Сопляк. Научили десять слов говорить — живи с этим, хватит. В первобытном обществе и этого не знали. Прощай, — Ольга направилась к выходу.
Ивлев подошел к двери, толкнул жену на кровать.
— Сядь. Объясни мне, я не могу понять: неужели…
Она встала и пошла грудью вперед.
— Уйди. Прочь! — глаза совсем чужие. Ненавидящие.
Петр опять толчком посадил ее. Она встала и опять пошла…
Трижды сказала:
— Прочь с дороги! Вон! Ненавижу тебя!
«Все», — понял Ивлев.
Ольга вышла.
Больно стало Ивлеву, так больно!.. Показалось: не хватит сил превозмочь эту боль.
Ольга не пришла на другой день. Не пришла она и на третий, и на четвертый. Петр ждал ее вечерами, она не шла.
На пятый день вместо нее пришла с чемоданом та самая девица, с которой Ивлев беседовал после свадьбы.
— Здравствуйте, — вежливо сказала она.
Петра удивила такая ее вежливость.
— Здравствуй, — он приготовился услышать что-нибудь о жене. «Мириться, наверно, хочет. Слава те, господи».
— Ольга попросила взять кое-какие ее вещи. Нужно…
— Пусть сама придет.
— Она не придет никогда.
У Ивлева упало сердце.
— Тогда ничего не получите, — сказал и сам не понял: зачем?
Девица уставилась на него укоряющим взглядом.
— Как не стыдно…
— Нет, это вам как не стыдно?! Сбили человека с панталыку да еще вякаете, приходите!
1 2 3 4 5 6