"Ну, вот, Николаша, я и убежал. Хотя и не в одну сторону с тобой,
рассуждая в вашем земном пространстве и вашем времени, но ты скоро меня
догонишь, а тебя догонит тот, кто еще не родился: земля вертится, а вре-
мя стоит в безмолвии: ему неоткуда и некуда итти. Итак... Впрочем, долой
метафизику, это писал не я, писали частички моего взбудораженного моз-
га... Поручик Баранов умер единственно из-за того, что ему нечего делать
на земле. Слепцу, сбившемуся с пути, трудно отыскать свою тропу. И я не
хочу тыкаться лбом в стену: я горд. Я заблудился, не туда пошел, я обма-
нулся и обманут. Ты вдумайся, Николай, кто мы? Мы на службе у власть
имущих, у капитала, которому социализм так же чужд и опасен, как в свое
время было опасно христианство для античного мира. И вот, иностранный
капитал, самый изворотливый, самый подлый, вынул из нас сердце, отнял
совесть, вложил в наши руки меч и повел бить - кого? Наших же русских
парней и рабочих, нашу же плоть и кровь. И выходит, что мы ландскнехты,
фендрихи, бандиты, продажная сволочь, - вот кто мы. Это - не ужас?!
"Многие этого не понимают, некоторые поняли и спешат прийти с повин-
ной головой, чтоб стать на защиту Республики. Но кто поручится, что они
делают это в святом порыве, а не спасая свою шкуру? И если большевики, к
кому я собирался пойти с чистым раскаянием, хоть на миг усомнились бы в
моей искренности, - ты понимаешь, понимаешь, - такого поругания над сво-
им святая-святых я бы не перенес: я горд и чуток. Стало быть, выхода мне
нет, факт бытия моего утратил для меня всякий смысл, я решил смыть с мо-
ей души печать братоубийцы Каина и вот - я себя казню. Итак, милый юно-
ша, прости, что я тебе пока не попутчик. Пишу тебе пространно, потому
что я люблю тебя, а люблю потому, что ты юн, ты чист, а белейшая чистая
юность - залог счастья всего человечества: если в юности светел, то бу-
дет светла и вся жизнь твоя. Пишу тебе, как старик, как отец твой (эти
слова мои - может быть, единственный светлый порыв за свою мою жизнь -
эти слова облегчают мою душу, я это чувствую, чувствую). Отцу не пишу и
матери не пишу: к чему им лишние страданья? А тебя благославляю на слу-
жению народу.
"Я теперь над жизнью и я вижу: введение в историю закончилось, хаос
людских взаимоотношений сгущается в два неравных противоборствующих яд-
ра, человечество обмокнуло перо в кровавые чернила и каракулями начинает
писать первые слова новой своей истории. Пройдет положенное время, наука
и людская совесть по-настоящему расправят свои крылья, каракули вырав-
нятся, встанут четкими рядами, вспыхнут огнем, и вместе с ними вспыхнет
сердце человека в высокой любви, в порыве исканий недостижимого идеала
во благо всех людей.
"Ну, мальчик, я ослаб, перо притупилось, просит отдыха, а она стоит,
она ждет, она торопит. Но я не боюсь ее. Я верю: миром правит Истина, и
я свой вечный дух смело предаю в ее чистейшие руки. Я верю, что худо мне
не будет. Прощай".

Напряженные нервы Николая Реброва содрогались, он испытывал трепет
отчаянья и восторга. Какие-то световые волны, взмахивая, пронизывали его
душу, хотелось радостно плакать, молиться, но глаза были сухи, лишь по-
дергивались мускулы лица, и прыгал подбородок.
- Нно, ти-ти, я тебе-ти! - хлестнул возница лошадь и загасил фонарь.
Сидоров с выражением любопытства в лице и голосе спросил:
- Ну, что? О чем он пишет?
- Я еще не все понял, - сказал Николай, - но письмо замечательное.
Совсем не от любви застрелился. Ах, какой он хороший человек! И, может
быть, по-своему он прав, - и юноша пересказал, как мог, суть письма.
Сидоров с грустью произнес:
- Ты говоришь - прав?.. Глупость. Ежели дрянь какая ушла с земли -
туда-сюда, а хороший человек надобен миру, вот как. По барской правде,
может, он прав, по мужичьей - виноват.
- Правда одна, - с чувством превосходства сказал Николай.
- Глупость! - с жаром возразил Сидоров. - У каждого человека своя
правденка, маленькая, плохенькая. А только чем проще человек, тем правда
его крепче. Мужицкая правда крепкая.
Юноша смолчал: глаза Сидорова мечут искры, спорить бесполезно с ним.
Чрез густую завесу мрака замутнели огоньки.
- Тпрру! - и лошадь остановилась. - Дожидай, - прогнусил эстонец. -
Моя пойдет к сольдат, застава здесь, пропуск берут, который... который,
уезжает правильна. Нам много марка давать начальник, а то... тюрьма, - и
скрылся.
Ждали недолго.
- Можна... Езжай... Но, ти-ти!
Просерел приподнятый шлагбаум, предостерегающе пролаяла собаченка: -
хватай их, едут! - закачался фонарь в руках что-то крикнувшего стражника
- луч света мазнул по снегу, по острию штыка и подпрыгнул к голове Павла
Федосеича: голова, усы, плечи трусливо упали вниз.
Дорога пошла полями. Лошади бежали шустро, задняя похрамывала и води-
ла ушами - должно быть, слышала вой волков. Дорога вступила в лес.
- Приехаль. Конца, - пропищал возница, зажег фонарь и сказал Егорову:
- На, держи, пожалюста... Давай остатки расчет. - Лука вручил ему пачку
денег, он не торопясь пересчитал, вздохнул, сказал: - Ступай за мной,
ступай. Буду говорить.
Все вышли на пригорок. Николай Ребров осмотрелся. Он на берегу Пей-
пус-озера. Темное мартовское небо все в звездах, их мерцающий свет скуп,
холоден. Простор лишь чувствовался, но был неощутим для глаза: даль
расплывалась в сумраке пространства, была обманной, призрачной. Однако,
юноша видел все, вплоть до своей белой комнаты, там, под Лугой. Его ши-
рокооткрытые глаза горели, словно звезды. Павел же Федосеич, как ни ста-
рался всмотреться в даль, ничего не видел, кроме тьмы, кроме страха, ох-
ватившего всю его душу. Его глаза мутны, как ледяшки, зубы стучали,
из-под папахи холодный пот.
Лисья мордочка понюхала воздух, рука в рукавице вытянулась в муть:
- Иди прямо, все иди, иди, иди. Далеко иди, верстов десять, а то
раз'езд утром увидит с берега. Как прошла десять верстов, прямо, стой,
вертай лева, на Гдов. Иди скорей, не отставай. Ну, дай бог счастлив... -
Он засопел и, попыхивая трубкой, повернулся к лошадям.
Павла Федосеича терзала острая борьба с самим собой: душа звала -
вперед! - тело кричало - назад! - тело готово хлопнуться, как в могилу,
в снег.
- Ну, братейники, идем, - твердо проговорил Лука. - А ну, помолимся.
Все сдернули шапки, опустились на колени. Молитва коротка, но пламен-
на.
И когда поднялись, когда поцеловались друг с другом по-братски, звез-
ды как будто запылали ярче, и даль раздвинула пути.

Глава XXI

Пейпус-озеро

Настроение юноши неровное, ухаб на ухабе - взлет и срыв: на бодром
общем фоне зияли, как болючие раны, провалы в мрак, и душа его, радуясь,
изнывала.
Дорога вначале трудная, удробная - к берегам намело сугробы снега,
путники взмокли на первой же версте. Но вот дорога плотней, ноги местами
скользили по глади льда, путники облегченно вздохнули, и бородатый Мок-
рин заводит речь:
- А вот, братцы, ежели удариться в тонкое рассуждение, чтоб веселей
шагать, расскажу вам, как я в немецком плену сидел... - его слова плы-
вут, кряхтят как-то нудно, ненужно и нелепо.
Лука время от времени оглядывается назад: темная стена лесистого бе-
рега еще близка. Николай Ребров зажигает свечку, смотрит на часы:
- Четверть второго, братцы, - говорит он.
Идут молча. Только шаги дробят тишину и время. Слышны тревожные вздо-
хи прасола Червячкова и сиплое дыхание Павла Федосеича, тащившегося сза-
ди всех.
- Что, папаша, непривычно? - оборачивается Егоров. - Поди, животы
взболтал?
У Мокрина в мешке недовольно взыкает пружина: часы сердятся, что их
украли и куда-то тащат.
- Бечевка перетерлась, - говорит Мокрин. - Пускай играют, вроде музы-
ки.
Идут. Лука оглянулся и - нет берега.
- Сворачивай, православные! - командует он. - Берег исчезнул.
Все повернули за Лукой влево, к Гдову.
- Ишь, звездочки чего-то блекнут, - кротким, любовным голосом сказал
денщик Сидоров. - Кажись, восход свет копит, - он шел ныряющей походкой,
потряхивая заплечным кошелем, в его руках корзина Павла Федосеича.
Издали громыхал Лука:
- Что вы, черти, как клячи опоенные! Айда скорей!
Звезды, действительно слиняли, небо над головами стало выцветать,
восток бледнел, готовился вспыхнуть у краев, но запад сгущал тона, вби-
рая в себя остатки ночи. Все зыбко, изменчиво, предутренние краски зате-
яли едва приметную для глаз игру, нежно переливаясь одна в другую. А
даль попрежнему незрима: предел ее - прильнувший к берегам туман.
Часы показывали 5 утра. Ноги давали себя знать даже привычным ходо-
кам. У Павла Федосеича дрожали колени, от левой пятки прошивала до спины
стреляющая боль. Он сдерживал стоны, но глаза его приняли плачущее выра-
жение, зрачки стали расширяться. На востоке, глубоко под землей, разго-
рался пожар, и зарево, начинаясь у краев, все гуще, все выше заволакива-
ло небо.
- Солнышко! - и Лука сел на снег.
Артель побросала клажу.
Сквозь разорвавшийся туман зловеще смотрела на путников темно-сизая
бахрома эстонского леса, лес оказывал так близко, как будто люди только
что начали свой путь, или он, не отставая, все время шел за ними следом,
спрятавшись в ночной туман.
- Что ж ты, вожак... Сбились! - продрожал голосом похожий на мальчиш-
ку писарек Илюшин.
Артель с открытыми ртами растерянно смотрела в черную бороду Луки.
Тот сердитым рывком выхватил из-за пазухи кисет и, вгрызаясь в задымив-
шую трубку, уверенно сказал:
- Идем правильно. Это глаз лукавит.

* * *
Наверстывая потерянное на отдых время, артель ходко подавалась впе-
ред.
Горизонты прояснялись.
Вдали чуть намечалась русская полоса лесов, за спиною которых серело
родное небо.
- Как чувствуете себя, Павел Федосеич?
- Не спрашивай, Коля, - отмахнулся тот; согнутые в коленях ноги его
сдавали, в груди наигрывало хриплое мурлыканье, он то-и-дело вскидывал
голову и с резким шумом выбрасывал свистящую струю воздуха.
Далеко впереди, на гладкой, слегка вбугренной сугробами поверхности,
ясно обозначилось темное и небольшое, с воробья, пятно. Двигаясь
навстречу путникам, оно вскоре выросло в галку, потом в большого петуха
и остановилось. Острые глаза Луки разглядели лошадь и трех закопошивших-
ся на льду людей.
- Рыбаки, однако, - радостно сказал он.
- Слава богу! - облегченно передохнула вся артель. - Наши. Мужики.
Лука оглянулся назад, скользнул взором по эстонскому берегу, вдруг
глаза его прищурились и засверлили даль:
- Погоня, - сдавленно и тихо, но как гирей по голове, ударил он по
сердцам товарищей.
У Павла Федосеича упал с плеча мешок. С эстонской стороны на путников
опять надвигался воробей, вот он вырос в галку, вот...
- Ребята! Беги к рыбакам! Пропали мы...
Рыбаки совсем близко, погоня тоже не дремала: игрушечная, с зайца,
лошаденка, запряженная в сани, быстро росла.
- Помогай бог, братцы, - вразброд и путано закричала рыбакам артель.
- Не погоня ли за нами, братцы?
- Она, - сказал широкоплечий белобородый рыбак. - А вы беглецы никак?
Плохое дело. Перетрясут вас всех.
- Как перетрясут? - испугался Николай.
Первым движением его - немедленно сдать на сохранение рыбакам завет-
ные золотые часы с кольцом - подарок поручика Баранова. Он быстро расс-
тегнул свою новую американскую шинель, поймал цепочку, но в это время -
грох! - выстрел, путники переглянулись, рыбаки же хладнокровно продолжа-
ли свою работу.
Крутя хвостом, подкатила клячонка, двое быстро выскочили из саней,
третий направил автоматку дулом к путникам и продолжал сторожко сидеть.
- Документы! - резко крикнул эстонец, обветренное с помороженным но-
сом лицо его надменно мотнулось вверх. - Документы! Ну!
- Руки кверха! - вскинув револьвер, скомандовал другой, приземистый и
кривоногий.
- Ой, приятели, да что вы, - заикаясь, жалобно проговорил Сидоров. -
Нет у нас документов, извините великодушно. Не знали мы.
- Стойте! Пошто вы забираете? - растерянно забасил Лука. - Ведь это
втулки к колесьям... А это коса... В деревню несу, к себе. У нас дома
нет ничего...
Перетрясли оба мешка Луки и свалили к себе в сани все его добро. Лука
клял эстонцев, лез в драку, но каждый раз кидался в сторону от дула ре-
вольвера.
- Рыбаки! Вы-то чего смотрите?! - взывал он, хрипя.
Рыбаки долбили лед. Вялый и болезненный прасол Червячков стал
раз'яренной кошкой: визжал, грыз насильникам руки, лягался, из его раз-
битого лица текла кровь.
- Ради всего святого! Это подарок... память о друге... - тщетно умо-
лял Николай Ребров.
Перстень и часы, блеснув золотой рыбкой, нырнули в эстонский карман,
как в омут. Отряд уехал. Николай дрожал и готов был разреветься.
- Плюнь, - подошел Сидоров. - Лишь бы живу быть.
Николаю не жаль ни перстня, ни часов, его мучило насилие, грубость,
унижение человека человеком.
- Ах-ах-ах-ах, - бросили работу, враз заговорили рыбаки.
- Эх... Такую тяготу люди взяли на себя: народ на народ пошел, брат
на брата, - душевно сказал старик-рыбак, он заморгал седыми, древними, в
волосатых бровях, глазами и отвернулся.
- Откуда вы? - подавленно спросил Павел Федосеич.
- Мы на чухонском берегу спокон веку живем. Теперича вроде ихнего
подданства. А так - православные хрестьяне.
- Не мешкайте, ребята, шагайте попроворней, - сказал кривошеий рыбак
и указал рукой: - На перекосых идите, во-он туда!
Беглецы пошли.

* * *

Плечам легче, но сердцу и ногам трудней.
- Беда, - кто-то вздохнул, кажется все вздохнули, все вздохнуло: не-
бо, воздух, лед.
Шли, шли, шли. И вдруг Лука на лысом месте, как с размаху в стену:
- Братцы!.. Глянь-ка!
Под вскореженным сизобагровым льдом вмерзли в его толщу скрюченные
нагие тела людей.
Лука сплюнул, задрожал:
- Ой, ты!.. Идем, идем...
И, как от заразы, отплевываясь и крестясь, всем стадом дальше. Шли
молча, содрогаясь: над ними и сзади волною темный страх.
Прошагали версту-две. Отставший Павел Федосеич споткнулся, упал:
- Эй, Коля!.. Сидоров! - Картина... картина, полюбуйтесь, - кряхтел
чиновник, стараясь подняться.
Из льда, пяткой вверх, торчала обглоданная человеческая нога.
Прутьями висели оборванные сухожилья. Кругом лед сцарапан в соль когтями
волков. Сидоров и Николай подняли чиновника и стали нагонять артель. Па-
вел Федосеич задыхался.
Слева, из обрезанного ветром сугроба высовывались человеческие кости,
лоскутья одежд и, как спелый арбуз, лоснящийся затылок черепа.
- Да тут кладбище, - простонал чиновник.
- Братцы, что же это! - косоплече шагая, кричал артели Сидоров. - Лю-
дей-то сколько полегло.
- А ты взгляни, на чем мы стоим, - озябшим голосом проговорил борода-
тый Мокрин и ударил пяткой в лед.
Сквозь ледяной хрусталь виднелась вцепившаяся в край замерзшей прору-
би белая рука. В судорожном изломе она уходила вглубь, и желтоватым
расплывчатым призраком едва намечалось утянутое под лед тело.
- Идем, - густо сказал издали Лука. - А то и мы к ним угодим.
- Едут!
- Едут!!
- Едут!!
Вдали от эстонского берега, на белой глади, опять зачернела букашка.
Путники бросились вперед, роняя фразы, как гибнущий воздушный шар мешки
с песком.
- Господи, пронеси... Господи, не дай загинуть.
Мартовский день склонялся к вечеру. Солнце глядело спокойно и задум-
чиво. Большие пространства снега, казалось, прислушивались к его лучам и
жмурились от света. День был безморозный, тихий. Кой-где над полыньями
шел парок.
Когда отрывисто щелкнул, как пастуший кнут, выстрел, лед раздался и
сжал клещами сердца и ноги беглецов. Опять с саней соскочили двое в ов-
чинных куртках - старик и подслеповатый, с птичьим лицом, юнец. Третий -
с ружьем в санях.
- Нас уже обыскивали, - сказал Николай, - и отпустили на родину.
- Все отобрали от нас, - сказал Лука.
- Нет, не все, - гнилозубо проговорил седоусый, глаза его подлы, он
посасывал трубку тонкими бледными губами. - Раздевайтесь. - Мгновенья
полной тишины, только вздохнула лошадь. - Раздевайтесь! Ну!!
И еще - немые окаменелые мгновенья.
Но вот задвигалась косматая борода Луки, задвигались губы, а слова не
шли. Сзади заревел в голос Павел Федосеич, глядя на него завыл Червяч-
ков. Лука кашлянул, мотнул головой, снял шапку, стал часто, в пояс, кла-
няться:
- Кормильцы, сударики... Мы не господа какие-нибудь, не баре... Тру-
дящиеся мужики все.
Седоусый круто к саням и свистнул. Мелькая белыми, выше колен вален-
ками, зашагал от саней с револьвером в опущенной руке поджарый, длинно-
лицый эстонец.
- А, чорт, куррат!.. - прошипел он. - Моя, что ли, раздевать вас бу-
дет?.. Роду-няру... Сволочь... Ну!
Беглецы враз на колени, заплакали:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15