А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


Может быть, стрелок был женщиной? Я не сумел бы этого определить. Что я, врач, чтобы отличать такие вещи?
Что здесь было, мы никогда не сумели бы понять. Судя по траве на дорожке и мочале, обвившей капот "жигулей", тут стреляли сразу после Катаклизма. Но что защищал этот одиночка, с кем он дрался, этого не узнает уже никто.
Мы задумались. Владимир Павлович немедленно отпил из большой эльфийской фляжки. Он даже снял свою железнодорожную фуражку, и ветер шевелил его редкие волосы. Я провел по своей голове, давно уже гладкой, как бильярдный шар. Волос мне не было жалко, но голова все же без них мерзла.
Нас, как всегда в таких случаях, потянуло на высокую философию.
Мы все выросли на идее героизма, сказал Владимир Павлович. Я точно вырос, да и ты тоже, потому что у книжек учился.
Он пустился в рассуждения о том, что герой это такой человек, который одним махом семерых побивахом. Человек, который, скажем, без единой царапины может пройти от "Сокола" до "Выхино", причем за один день. Ну, там еще по дороге девки пригожие ему под ноги должны падать. Только ведь все это вранье, выживают только структуры, выживают группы людей, сплоченные одной задачей и общностью интересов.
В реальности героя убивают через пару часов после того, как он начинает претворять в жизнь свои благоглупости. Это никому не надо, и лучше пусть его убыот, иначе он будет прятаться где-нибудь в технических тоннелях и убивать одиноких путников как настоящий маньяк. Герои они такие.
Причем если он убьет кого-то, пока еще не сошел с ума, то остановится в недоумении, что делать дальше. Вот он отвоевал королевство, но теперь-то что делать? Королевством надо управлять, как править, никто не знает. Он уж, во всяком случае, точно. И лучше всего, если ему не удалось добить всех приспешников убитого им властителя. Их узурпатор сделает своими министрами, запьет на троне, а история удовольствуется малой кровью. А вот если приспешников он зачистил, а утопическая идея в нем крепка, вот тут жди беды. Погибнет вся станция. Собственно, по легенде такое было у нас на "Тимирязевской" перед ее разрушением.
- Так это или нет, сказать я не берусь, но на жизнь очень похоже. Вот гляди, говорил мне Владимир Павлович, мы можем привести этих людей с поверхности к нам или вывести наших сюда. И что? Все передохнут через месяц поодиночке. Выживает структура: банда, шайка, государство или семья.
Цинично улыбаясь, мы вскрыли консервные банки со свининой. Можно было бы куда-нибудь уйти, но снаружи был ветер и весенняя слякоть. А тут было на чем сидеть, а еще в комнате находится пластиковый стол, не подверженный гниению. Пластик, как я убедился, выживал лучше железа и дерева в любых катаклизмах.
Мы запустили ложки в банку, и Владимир Павлович продолжил:
- Тут такая хитрая штука, кто-то, кажется, наша баба Тома, говорила, что нет бесстрашных людей, а есть люди с недостатком воображения.
- А ты таким людям веришь? Я так всегда сомневаюсь. Даже если вижу, что они сами себе верят в этот момент.
- Я всегда просчитываю на два хода вперед. Я читал, что шахматисты-профессионалы просчитывают партию на три хода вперед, не больше, но и не меньше. То есть видно, когда человек рискует и чем рискует. И если он обещает тебе Луну с неба в награду это одно. А иногда видно, что ему выгоднее сдержать обещание не потому, что тебя так любит, а потому, что ему так выгоднее, и ты поймал судьбу на крючок долгосрочного сотрудничества.
Ветер переменился, из холодного утреннего он превратился в теплый дневной. Небо как-то повеселело, и стало пригревать солнышко.
- Мы несем людям знания, что они не одиноки, - возразил я. - Мы должны объединиться с питерцами.
- Мы? Что мы можем нести? - Владимир Павлович горько улыбнулся. - Вот нас здесь уже двое, и мы несем это знание, и что? Как древние герои, хотим творить добро активно. И что же можем? Да, конечно, мы можем пойти к народам подземки как герои какой-то повести, которую я читал еще до Катаклизма. И, будучи этакими парламентерами от имени и во имя разума, попросить их не воевать, объединить усилия в создании нового общества, которому предстоит обживать поверхность. Первым делом нас бросят в биореакторы, чтобы мы послужили этому населению не словом, а делом… Вернее, телом. Ну ладно.
Владимир Павлович помолчал, но видно было, что наболело у него на душе, и эта боль теперь выплескивалась наружу.
- Можно напялить белые хламиды, - прервал он наконец затянувшуюся паузу, - и нести проповедь постепенно, медленно вживляя ее мысли в народ. Начать, значит, с детей. Ты, Александр Николаевич, будешь у нас отроком-Христом. Нашего замечательного начальника станции мы назначим апостолом Петром, и он тут же придумает какую-нибудь новую церковь в нашем Третьем, все еще подземном, Риме. Ну а я, естественно, буду Фомой с грязными и отдавленными пальцами. И мы станем проповедовать бессребреничество на Кольцевой линии, анархизм на "Войковской", социализм где-нибудь на "Кропоткинской", толерантность и расовую терпимость на "Пушкинской". Натурально, как и обещали нам в той книге, что я когда-то читал, новые фарисеи посадят нас на кол, а жители Метрополитена, которых мы хотели спасти и вывести на поверхность, будут с веселыми криками кидаться в нас дерьмом…
Владимир Павлович поднялся со стула и прошелся по цементному полу.
- Правда, мы можем быть пророками новой веры, которую быстро выдумаем на ходу. Есть еще технология гипноза и прогнозируемых дельта-мутаций, которые помогут наводнить тоннели монстрами, благодаря чему мы захватим власть. А ведь это мы и везем с собой из Питера, да? Захватим какую-нибудь симпатичную станцию, перебьем дружинников, и тогда станции фарисеев превратятся в головешки, а нас расстреляют или, скорее всего, зарежут из-за угла. Повсюду в Московском метрополитене воцарится хаос, из которого вынырнут какие-нибудь саддукеи. Вот и все. И это написано во всех книгах, что еще незадолго до Катаклизма продавались у нас миллионными тиражами. Все, понимаешь? - Владимир Павлович нервно прошелся по комнате и встал у меня за спиной.
- И что, что ты взбеленился? - искренне удивился я. - В чем проблема?
- А в том! Ты же сам говорил о контакте с другими людьми, что находятся вне нашего метро! А помнишь, ты рассказывал о повешенных на "Нарвской"?! А помнишь, как рассказывал про бандитские войны? Сам, сам рассказывал! Это с ними ты хочешь договариваться? - закричал он мне в спину. - Это их ты хочешь привести к нам? Этих бессмысленных питерских отморозков?
- Кроме отморозков, там были еще врачи и инженеры, ты что, забыл? - попытался я спорить.
Врачи и инженеры, конечно, были. Были и ботаники, и китаец, который начальствовал над Кунсткамерой, но в одном Владимир Павлович был совершенно прав. Отморозки всегда выживают, и чем больше их давить, тем больше вероятности, что они выживут.
- Так вот, что нам мешает сказать, что никакого Петербурга нет? А? А?! - вскричал Владимир Павлович
- То есть как?
- А вот так. И мы сделаем это, даже не очень покривив душой, потому что ты видел, как вода заливалась в их метрополитен. Быть сему месту пусту, ты помнишь? Ничего нет, Питера нет, альтернативного мира нет, пришельцы не прилетят, нас не спасут, и выбирайтесь, мол, рассчитывая на свои силы.
Что- то в этом предложении Владимира Павловича было… Я молчал и смотрел, как теплый ветер гонит какой-то мусор через разрушенный дом и шевелит тряпки на лежащем перед нами убитом. Или это все-таки была женщина?
ПЕРЕВОД СТРЕЛКИ НА СЕБЯ
К сожалению, я не могу тебе об этом рассказать. Это закрытый материал, а ты все-таки, Перчик, внештатный сотрудник. Так что не сердись.
Братья Стругацкие. Улитка на склоне
Мы добрались до нашего поезда и увидели, что снег стаял. Состав был грязен, но все двери по-прежнему заперты. Вокруг на рельсах было полно следов, но и следы были давние, они образовались еще в то время, когда лежал снег. Ну и у крайнего вагона была куча помета. Я по/думал, что надо бы проверить, что у нас осталось в вагонах, взять, да и отцепить ненужные. С другой стороны, запас карман не тянет, а вагону, пусть даже пустому, можно найти массу применений. Так что я поленился проверить, что там и как внутри, и, как оказалось потом, напрасно.
Владимир Павлович целый день сосредоточенно копался в механизмах тепловоза, выгнав меня в соседний вагон.
Я спал, просыпался и снова спал. Потеряв счет времени, я ворочался на полу машинного отделения и надеялся увидеть какой-нибудь вещий сон. Ничего мне не снилось, видимо, сновидения не приходят по заказу. Наконец, стряхнув сонное обаяние, я обнаружил, что Владимир Павлович давно сидит рядом и читает гроссбух Математика. Был Владимир Павлович хмур лицом, и видно было также по нему, что чтение его раздражает. Я спросил, что такого он обнаружил в чужих записях.
- То и обнаружил. Смотри, нашему Математику никакого контакта с питерскими не было нужно. Ни к чему были ему питерские и вообще люди, живущие вне нашего метро. Ему нужна была технология восстановления старого топлива! Именно за ней он отправился в путь. Это такие добавки в горючее, как бы для его омоложения. Он хотел получить эти чудо-присадки для топлива, а там и черт с ними, с людьми, хоть трава не расти. Мы с тобой занимались высокой философией да рефлексировали, а он был скучен и прост. Нормальный жулик.
- Почему жулик?
- Ну так, если не жулик, то обычный купец. Удивительно только, как это он проиграл эту свою войну? Глупо ведь погиб, на пустом, так сказать, месте. А мы думали, самому черту продали душу, отправились в путешествие с великой целью. Это не он нас провел, это мы купились. Мы купились не на его слова, а на собственный миф о предпочтениях.
- И что теперь? В том смысле, что сказать об этом дома?
- Как ты предлагал, можем соврать. Мы как два раба, у которых умер хозяин, а они вдруг оказались владельцами всего его имущества.
- Почему соврать? Мы можем честно сказать, мол, мы видели, что все погибли.
- Но тогда мы лишим их надежды, потому что питерское метро это как Альфа Центавра.
- Причем тут Альфа Центавра?
- При том, что это ближайшее к нам место во Вселенной, где могут жить люди. Так и питерское метро это то место, что ближе всего к Москве, где после Катаклизма могут жить люди. Да не просто люди, где может существовать цивилизация. И если ее нет, то значит, никакое новое объединение людей невозможно. Мы одиноки в этой постъядерной Вселенной.
- Так что, ты предлагаешь соврать? Сказать, что все прекрасно, что город жив и у нас есть жаждущие нашей любви братья?
Сам того не замечая, я стал выражаться каким-то возвышенным языком.
- Я, Саша, не знаю. С одной стороны, с другой стороны… Не знаю. Проверить нас невозможно это ведь ситуация философская, проблема непознаваемости мира. Даже если бы мы принесли весть о цветущем мире подземного Санкт-Петербурга, то где бы была гарантия, что он не погибнет через неделю после нашего возвращения? Или, по-другому, отчего бы людям не жить с этой верой в то, что они не одиноки? Они, может, не предпримут ничего, чтобы приблизить встречу с питерскими, но умонастроение у них будет иное, более светлое, что ли.
- А не учат ли нас книги, мне больше не по чему было учиться, что всякая ложь во спасение это начало большой трагедии? И не окажемся ли мы в какой-нибудь большой заднице? - Последнее я добавил, чтобы сбить нарождающийся пафос.
- Книги ничему не учат. Книги только рассказывают истории, похожие на те, что происходят вокруг нас. Хочешь ты этого или нет, но мы сейчас те два человека, что реально творят историю. Только мы думали, что станем первыми гонцами, весть какую-то принесем нашему подземному миру и все такое. А мы теперь можем только прийти к своим и сказать: "А от вас скрывали, что связь между городами есть, дурная, нерегулярная, но есть. Вы все, дорогие москвичи, жертвы заговора". Ну и будем ждать, пока нас не найдут в один прекрасный день без рук, без ног, без головы. Так ведь всегда бывает с разоблачителями…
Он был прав, но никакой радости от этого я не чувствовал. Мы были похожи на остатки команды Колумба, вдруг выяснившей, что никакие они не первооткрыватели, что испанская королева давно списалась с американскими индейцами, только все они держат переписку в тайне. Вопрос был в том, что есть тайна? Она не в том заключается, конечно, что кто-то выжил еще, об этом догадывались и в это верили многие, а в том, что сообщение между городами есть.
Мы разве что могли оказаться первыми людьми, вернувшимися из путешествия не за двадцать лет, а за какое-то недавнее время. И вместо радостных путешественников, что приносят своему народу сведения о другом мире, мы можем оказаться ненужными свидетелями. И Владимир Павлович своими словами меня не очень испугал, вернее, ничего нового он не сказал. Что могут сделать с распорядителями и владельцами чужой тайны из соображений практической целесообразности, я, в общем, догадывался.
Но вот дальше на дороге нас ждала неожиданность. Мы встали близ станции Поварово там оказалось множество путей, все-таки крупный железнодорожный узел. Пути были забиты, и мы даже приняли на буфера локомотива забытый на путях вагон-платформу и стали двигать его перед собой. Но протолкали мы недолго дальше путей не было. Собственно, и дороги не было. Я начал думать, что там начинается зона поражения после взрыва, но это было что-то другое. Дороги не было, а прямо перед нами лежала огромная воронка. Она курилась чем-то розовым, и синим, и сочилась сиреневым туманом.
При этом уровень радиации был тут совершенно нормальный. Нормальный, конечно, в терминах, которые употребляли после Катаклизма. В то, что место после ядерного взрыва может двадцать лет подряд так выглядеть, поверить было невозможно. Тут даже версий никаких не было. Не лезть же в эту воронку, от излишнего любопытства жизнь меня лечила-лечила, лечила-лечила и практически вылечила. Особенно за последний год.
Нет уж, в другой жизни. Но что делать дальше, было непонятно. Владимир Павлович сдал назад и остановился.
Он достал гроссбух Математика и долго глядел в нарисованные и напечатанные карты. Рисованные были помечены как свежие, а напечатанные, более красивые и точные, были произведены на свет еще до Катаклизма.
Сличая их, Владимир Павлович что-то бормотал и наконец принял решение:
- Я придумал, как мы поступим. Мы сейчас двинемся по стрелке направо, потом уйдем до сортировочной станции в Манихино по рокадной дороге, а потом снова на Москву. То есть мы уйдем от путей Октябрьской дороги к Рижскому направлению дороги Московской. Теперь, храни нас бог, хотелось бы, чтобы это у нас получилось.
"Прямо Суворов какой-то", подумал я.
И правда, товарищ мой стал похож на генералиссимуса Суворова, каким его изображали в книгах. С хохолком на голове, сухонький и сосредоточенный. И хохолок у него был седой! Как я на это не обращал внимания? Укатали Сивку крутые горки! Поседел Владимир Павлович окончательно.
Вот как выходит! Я облысел, он поседел, хотели мы найти аленький цветочек, да повидали только чудищ без всякой компенсации за моральный ущерб. Но скажешь черт, черт, черт, и вот он.
Чудовища не заставили долго ждать это были не настоящие чудовища, а нечто вызывающее жуткий, пульсирующий страх. Из котловины начал вылезать сиреневый туман, похожий на тесто, даже на расстоянии казавшийся плотным и вязким.
Я давно почувствовал, что самая страшная, парализующая опасность не похожа на людей и зверей. Когда тебя норовит убить неодушевленная природа, чувствуешь себя униженным. Время у нас потекло стремительно, и Владимир Павлович повел тепловоз назад, к месту, где уходила ветка направо.
Туман шел за нами, как большая вода Ленинграда, как наводнение. Будто варенье из банки, вытекал он на землю, но проверять его на сладкие свойства совершенно не хотелось.
Стрелка была перед нами, но я увидел, что не все так просто. Путей было много, но направо шли три из них. Крайний левый путь упирался в оплетенную мочалой стену, то есть в тупик. Другой, крайний правый, обрывался откосом, там явно прошел оползень, часть полотна рухнула вниз, и гнутые рельсы торчали во все стороны, как арматура в разбитом бетонном блоке. Нужный путь на Манихино и Кубинку был средним.
Но тут поразился даже видевший много разных железнодорожных механизмов Владимир Павлович. Так же он поразился, когда принял буддистов за ремонтников на железной дороге. Как потом выяснилось, на путях бывали и люди в оранжевом, бывали и какие-то невиданные ремонтники, и всему были какие-то объяснения. Но тут перед нами было чистое чудо.
Перед нами горел светофор, то и дело меняя цвет сигнала. Это была автоматическая стрелка, оказавшаяся живой. Рядом с ней на высоком столбе стояла солнечная батарея, и стрелка то и дело щелкала, переводя рельсы в крайние положения. Так, наверное, она и щелкала все двадцать лет, постепенно сходя с ума.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24