А затем всему пришел конец, и был сотворен любовный стих, любовь, какой она предстает в жизни.
АЭХ. О да, прежде слагали песни… Валентины – в основном на греческом, часто очаровательные… но самовоспевание любви как фарса и бессмыслицы, как омерзительного рабства и всеохватной войны – как сумасшествия, немочи, катастрофы, безропотно принятой и метрически изложенной, – нет; это было в новинку.
Хаусмен. О!
Джексон (за сценой). Хаусмен!
Поллард (за сценой). Хаусмен!
Хаусмен. Извините, меня зовут.
Поллард (за сценой). Хаус! Пикник!
Джексон (за сценой). Акриды! Мед!
Джексон и Поллард подплывают на лодке.
Хаусмен (в сторону лодки). Я здесь.
АЭХ. Мо!
Поллард. Пора.
Хаусмен подходит к лодке и перебирается в нее.
АЭХ. Я бы умер за тебя, но счастье меня обошло!
Хаусмен. Куда мы плывем?
Поллард. В Аид. Держи правее, Джексон.
Джексон. Хочешь взять весла?
Хаусмен. Tendebantque manus ripae ulteri-oris amore .
Лодка уплывает.
АЭХ. «И они тянули руки, стремясь к другому берегу». Умника Вергилия удобно превратить в клише. И вот, Вергилий, Эней в Преисподней, души мертвых тянутся через реку ripae ulterioris amove , лучшей картинки и «Кодаком» не сделать, а непогребенные задержались на столетие в ожидании своей очереди. Я мог бы переждать сотню лет, если бы пришлось. Семьдесят семь проходят слишком быстро. Не то чтобы я их четко запомнил, пока возился в лодке с Мозесом и старым добрым Поллардом летним днем семьдесят девятого, или восьмидесятого, или восемьдесят первого; хотя и нет в этом ничего невозможного, ничего настолько нелепого, что не сошло бы за дневной морок в больничной палате, правда, собака остается под вопросом. И в то же время я недреманный, чуткий ко всем опасностям – архаизмам, анахронизмам, своенравным непоследовательностям, в которых одним только задним умом и устранишь non se- quitur , quietus interruptus с помощью монолога, изливающегося из ослиных мозгов низшего класса (благодарю покорно, я к нему пока еще не принадлежу); все союзы покатились под откос, хотя и откоса как такового не нашлось, – я все еще дрожу от того первого отвесного падения в bathos , «глубина» на греческом, а в риторике – шутливый спуск от возвышенного к общим местам, как, скажем, от Вергилия к Джерому К. Джерому, пусть даже речь идет о горизонтальном уклоне, а когда это случилось? Ведь среди моих шалостей не найти прогулок по воде, как и отдельно взятых воды и прогулок. Не умерший, не уснувший, где-то посредине, имущий факты и небылицы, удобно обряженный в кожаные ботинки, для которых я был слишком умен и которые – внимание, факт – я отписал в завещании своему слуге в колледже. Они ему были малы, но важен не подарок, а внимание, и вот на что теперь перейдет наше внимание: в декабре тысяча восемьсот девяносто четвертого Джером К. Джером, прославленный автор книги «Трое в одной лодке (не считая собаки)», пошел штурмом на оксфордский журнал «Хамелеон», – который, как писал Джером, был не чем иным, как пропагандой попустительства в отношении противоестественного недуга. За ними, говорил он, должно установить полицейский надзор. Оскар Уайльд поместил в журнале страницу или две эпиграмм, чтобы ублажить одного оксфордского студента, ставшего ему другом, лорда Альфреда Дугласа. Дуглас и сам напечатал поэму – она заканчивалась так: «Я – та любовь, которая назвать себя не смеет» . Статья Джерома подвигнула отца Дугласа на то, чтобы оставить визитку в Албермарл-клаб – «Оскару Уайльду в роли Содомита» . Из этого последовало все, что последовало. Чем я и демонстрирую, что знаю, что делаю, даже когда не знаю, что я это делаю, в часы между подтыканием одеяла и – подъем-подъем – слегка антисептический термометр под язык из закупоренной марлей прелестной вазочки на прикроватной тумбе.
Свет на Джексона, потом на Хаусмена.
Джексон. Что же из тебя выйдет, Хаус?
Хаусмен.
Джексон. Ты же знаешь, мне они никогда не давались – все эти veni , vidi , via …
Хаусмен. Когда ты любезен, я провожу день как бог; когда ты отворачиваешь лицо, мне все темно. Я дам тебе крылья. Ты будешь песней, пропетой в вечность, пока есть земля и солнце. А спустишься в скорбный чертог Аида, никогда – пусть ты и умрешь – не утратить тебе твоей славы.
Хаусмен и Джексон погружаются в темноту. В дымке видно, как Харон перевозит Уайльда через Стикс.
Уайльд. Порочность – это миф, выдуманный одними людьми для объяснения курьезной притягательности других.
Всегда нужно быть несколько неправдоподобным.
Ничто из действительно происходящего не имеет ни малейшей важности.
АЭХ. Золотой век Оксфорда! Власяницы против эстетов; неохристиане против неоязычников, изучение классики ради утверждения прекрасного против изучения классики ради утверждения классических наук – какие страстные бури и – ох! – в каком мелком стакане! Вам нужно было прийти сюда вчера, когда я разыгрывал Аид как положено – с Фуриями, Гарпиями, Горгонами, не считая собаки. Но сейчас мне пора идти. Какое счастье обнаружить себя на этом пустом берегу, с безразличными водами у ног!
Погружается в темноту.
Послесловие
В теле едином моем, что
дивишься ты образам многим?
Проперций, IV, 2
Пьеса британского драматурга Тома Стоппарда «Изобретение любви» была опубликована в 1997 г. и после премьеры в Лондонском Королевском театре вошла в репертуары многих театров англоязычного мира. Герой пьесы – Альфред Эдвард Хаусмен (1859 – 1936), кембриджский профессор латыни и викторианский поэт. Мы предваряем комментарий к пьесе кратким биографическим очерком о Хаусмене.
Альфред Хаусмен родился в семье юриста в британском графстве Вустершир. Хаусмен увлекается классическими языками и поэзией еще в школьные годы: его переводы с латыни, как и собственные стихи, публикуются в местных газетах (позднее Хаусмен запретит перепечатку своих юношеских работ). По окончании школы Кинг Эдвард в Бромсгроуве Хаусмен выиграл конкурс на открытую стипендию в Оксфордский университет и в 1877 г. был принят на классическое отделение в колледж Сент-Джон.
В число оксфордских преподавателей классических языков входили видные филологи, чей вклад в изучение античности ощутим по сей день. Сам предмет и метод классической филологии претерпевают в те годы изменения: на смену литературоведческой критике античных текстов все чаще приходит текстологический анализ, призванный приблизить искаженный временем текст к оригинальному, авторскому. В университете Хаусмен приобретает репутацию блестящего студента, легко проходит промежуточные испытания. В 1887 г. Хаусмен знакомится с Альфредом Поллардом и Мозесом Джексоном; они остаются едва ли не единственными его друзьями в течение всей жизни. Привязанность к Джексону переходит в страсть, которая не встречает взаимности, но не ослабевает. В 1881 г. Хаусмен, которому прочат академическую стезю, проваливает выпускной экзамен. Причины неудачи до сих пор туманны: биографы Хаусмена объясняют ее то излишними занятиями Проперцием, не входившим в экзаменационную программу, то охлаждением в отношениях с Джексоном. Хаусмен возвращается к семье в Бромс-гроув, где в течение года преподает латынь в школе. В следующем году Хаусмен проходит экзамены в Оксфорде, получая низший балл.
Джексон оканчивает Оксфорд с отличием и поступает на службу в Королевское патентное бюро в Лондоне. В 1882 г. Хаусмена принимают в то же учреждение, где он работает в течение десяти лет, одновременно штудируя античных авторов. В 1882 г. Journal of Philology публикует первую научную работу Хаусмена Horatiana . В 1883 – 1885 гг. Хаусмен живет на квартире вместе с Мозесом Джексоном и его братом Адальбертом. После отъезда Мозеса в Индию в 1887 г. Хаусмен живет затворником. Его статьи о текстах Горация, Эсхила, Проперция и Овидия выходят в ведущих филологических журналах; он переводит на английский Горация и Овидия. Критикуя работы коллег, Хаусмен выбирает личный, предельно ядовитый и беспощадный тон; исключения редки и относятся, как правило, к ученым прошлого. Пьеса Стоппарда щедро цитирует полемику Хаусмена. Отметим, что в ряду жертв Хаусмена – элита английской классической филологии: Джоуитт, Джебб, Эллис, Лидделл, Постгейт. Несмотря на свирепость оценок, охват материала и точность наблюдений в работах Хаусмена приносят ему славу лучшего британского ученого-классика. В 1892 г. Хаусмен участвует в конкурсе на место профессора латыни в Лондонском университетском колледже. Академическая репутация Хаусмена перевешивает недостатки его кандидатуры – отсутствие ученых степеней и преподавательского опыта, и после десятилетнего перерыва Хаусмен возвращается в академическую среду.
В 1895 г. Оскару Уайльду, не скрывавшему своих гомосексуальных связей, было предъявлено обвинение в «непристойных деяниях». Рассчитывая отстоять в суде свои убеждения, Уайльд отказывается бежать из страны, и в результате громкого процесса суд приговаривает его к двум годам каторжных работ. Хаусмен, обозначивший свое возмущение судом в дневниковых записях, отреагировал на события своим первым поэтическим сборником «Шропширский парень» ( A Shropshire Lad , 1896). Изданная на средства автора, книга вскоре получила широкое признание: стихи Хаусмена заучивали наизусть, переписывали в альбомы, а графство Шропшир, избранное Хаусменом в качестве места действия, стало объектом массового паломничества.
Популярность поэзии Хаусмена была особенно высока в период Первой мировой войны; многие из его произведений и сегодня считаются хрестоматийными. Позднее вышли поэтические сборники Хаусмена Last Poems (1922), More Poems (1936).
В годы работы в Лондонском университетском колледже и – с 1911 г. – в Кембридже Хаусмен публикует пятитомное издание поэмы Astronomica Maнилия (1903-1930), издания Ювенала (1905), Овидия (1920) и Лукана (1926), пишет статьи о текстах Катулла, Овидия, Платона, Марциала, Цицерона, Лукреция и др., рецензирует труды других ученых. По воспоминаниям студентов, в роли преподавателя Хаусмен устрашал студентов жесткостью характеристик и оценок, но «пылкостью вдохновлял интерес к изучаемому предмету». Его авторитет в области классической филологии становится непререкаемым и, подобно Виламовицу в XIX в., Хаусмена называют лучшим филологом-классиком ХХ века. Инаугура-ционная лекция Хаусмена по случаю избрания профессором латинского языка в Кембриджском университете (1911) суммирует взгляды ученого на изучение классических текстов. Хаусмен предостерегает от двух методологических опасностей – слияния филологии с литературной критикой и слияния филологии с точными науками. О первом он говорит:
«Литература настолько чужда науке, что литературный пыл несет в себе угрозу, которую ученый должен быть готов предотвратить. Цель науки – открывать истину, в то время как цель литературы – приносить наслаждение; и две эти цели не только различны, но и несовместимы ‹…›»
Противоположную крайность – формализацию филологии по образцу математики – Хаусмен считает пороком академической среды в Германии.
«‹…› Но анализ и интерпретация классических текстов – не точная наука; и принимать их за таковую было бы ошибкой. Предмет филологии – в последовательности явлений, порожденных игрой человеческого разума; и если вы желаете собрать эти явления воедино и воссоздать прежние условия, которыми они были вызваны к жизни, то вам в последнюю очередь следует обращаться к математику; обратитесь уж лучше к крысолову. Имея дело с изменчивым и ускользающим, вы не сможете воспользоваться избитым методом; для текучей материи жесткие правила суть неверные правила».
В 1897 г. Хаусмен путешествует по Италии, впервые покинув пределы Великобритании. Позже поездки в Европу становятся ежегодными. Мозес Джексон, переехавший с семьей из Индии в Канаду, умер в 1922 г. В преддверии этой смерти Хаусмен ускорил издание сборника Last Poems , чтобы Джексон успел прочесть книгу.
Достигнув высшего признания в двух различных качествах – ученого и литератора, Хаусмен решительно отказывается от почестей и наград. Его жизнь на протяжении многих десятилетий одинока и несчастлива, о чем свидетельствуют его редкие письма родственникам и друзьям. Хаусмен умирает в кембриджской лечебнице от пневмонии в 1936 г. Два собрания неопубликованных стихотворений Additional Poems (1937) и Collected Poems (1939) были изданы посмертно при содействии брата, известного писателя и иллюстратора Лоренса Хаусмена. Статьи по классической филологии собраны в трехтомнике The Classical Papers of А. Е. Housman (1972).
Комментарий, прилагаемый к переводу «Изобретения любви», основывается на Драматургическом глоссарии Риан и Шульц (Carrie Ryan, Emily Viscardi Shooltz, Invention of Love : Dramaturgical Glossary ). За содействие в работе над комментарием мы благодарим Анастасию Архипову, Александра Потемкина, Андрея Устинова и анонимного рецензента, предоставленного издательским домом Peters Fraser amp; Dunlop Group. Неоценимая помощь в подготовке перевода и комментария оказана Михаилом Гаспаровым.
Переводчик посвящает работу памяти отца, Бориса Купермана (1933 – 2002).
Виктор Куперман,
Екатерина Неклюдова
1 2 3 4 5 6 7 8 9
АЭХ. О да, прежде слагали песни… Валентины – в основном на греческом, часто очаровательные… но самовоспевание любви как фарса и бессмыслицы, как омерзительного рабства и всеохватной войны – как сумасшествия, немочи, катастрофы, безропотно принятой и метрически изложенной, – нет; это было в новинку.
Хаусмен. О!
Джексон (за сценой). Хаусмен!
Поллард (за сценой). Хаусмен!
Хаусмен. Извините, меня зовут.
Поллард (за сценой). Хаус! Пикник!
Джексон (за сценой). Акриды! Мед!
Джексон и Поллард подплывают на лодке.
Хаусмен (в сторону лодки). Я здесь.
АЭХ. Мо!
Поллард. Пора.
Хаусмен подходит к лодке и перебирается в нее.
АЭХ. Я бы умер за тебя, но счастье меня обошло!
Хаусмен. Куда мы плывем?
Поллард. В Аид. Держи правее, Джексон.
Джексон. Хочешь взять весла?
Хаусмен. Tendebantque manus ripae ulteri-oris amore .
Лодка уплывает.
АЭХ. «И они тянули руки, стремясь к другому берегу». Умника Вергилия удобно превратить в клише. И вот, Вергилий, Эней в Преисподней, души мертвых тянутся через реку ripae ulterioris amove , лучшей картинки и «Кодаком» не сделать, а непогребенные задержались на столетие в ожидании своей очереди. Я мог бы переждать сотню лет, если бы пришлось. Семьдесят семь проходят слишком быстро. Не то чтобы я их четко запомнил, пока возился в лодке с Мозесом и старым добрым Поллардом летним днем семьдесят девятого, или восьмидесятого, или восемьдесят первого; хотя и нет в этом ничего невозможного, ничего настолько нелепого, что не сошло бы за дневной морок в больничной палате, правда, собака остается под вопросом. И в то же время я недреманный, чуткий ко всем опасностям – архаизмам, анахронизмам, своенравным непоследовательностям, в которых одним только задним умом и устранишь non se- quitur , quietus interruptus с помощью монолога, изливающегося из ослиных мозгов низшего класса (благодарю покорно, я к нему пока еще не принадлежу); все союзы покатились под откос, хотя и откоса как такового не нашлось, – я все еще дрожу от того первого отвесного падения в bathos , «глубина» на греческом, а в риторике – шутливый спуск от возвышенного к общим местам, как, скажем, от Вергилия к Джерому К. Джерому, пусть даже речь идет о горизонтальном уклоне, а когда это случилось? Ведь среди моих шалостей не найти прогулок по воде, как и отдельно взятых воды и прогулок. Не умерший, не уснувший, где-то посредине, имущий факты и небылицы, удобно обряженный в кожаные ботинки, для которых я был слишком умен и которые – внимание, факт – я отписал в завещании своему слуге в колледже. Они ему были малы, но важен не подарок, а внимание, и вот на что теперь перейдет наше внимание: в декабре тысяча восемьсот девяносто четвертого Джером К. Джером, прославленный автор книги «Трое в одной лодке (не считая собаки)», пошел штурмом на оксфордский журнал «Хамелеон», – который, как писал Джером, был не чем иным, как пропагандой попустительства в отношении противоестественного недуга. За ними, говорил он, должно установить полицейский надзор. Оскар Уайльд поместил в журнале страницу или две эпиграмм, чтобы ублажить одного оксфордского студента, ставшего ему другом, лорда Альфреда Дугласа. Дуглас и сам напечатал поэму – она заканчивалась так: «Я – та любовь, которая назвать себя не смеет» . Статья Джерома подвигнула отца Дугласа на то, чтобы оставить визитку в Албермарл-клаб – «Оскару Уайльду в роли Содомита» . Из этого последовало все, что последовало. Чем я и демонстрирую, что знаю, что делаю, даже когда не знаю, что я это делаю, в часы между подтыканием одеяла и – подъем-подъем – слегка антисептический термометр под язык из закупоренной марлей прелестной вазочки на прикроватной тумбе.
Свет на Джексона, потом на Хаусмена.
Джексон. Что же из тебя выйдет, Хаус?
Хаусмен.
Джексон. Ты же знаешь, мне они никогда не давались – все эти veni , vidi , via …
Хаусмен. Когда ты любезен, я провожу день как бог; когда ты отворачиваешь лицо, мне все темно. Я дам тебе крылья. Ты будешь песней, пропетой в вечность, пока есть земля и солнце. А спустишься в скорбный чертог Аида, никогда – пусть ты и умрешь – не утратить тебе твоей славы.
Хаусмен и Джексон погружаются в темноту. В дымке видно, как Харон перевозит Уайльда через Стикс.
Уайльд. Порочность – это миф, выдуманный одними людьми для объяснения курьезной притягательности других.
Всегда нужно быть несколько неправдоподобным.
Ничто из действительно происходящего не имеет ни малейшей важности.
АЭХ. Золотой век Оксфорда! Власяницы против эстетов; неохристиане против неоязычников, изучение классики ради утверждения прекрасного против изучения классики ради утверждения классических наук – какие страстные бури и – ох! – в каком мелком стакане! Вам нужно было прийти сюда вчера, когда я разыгрывал Аид как положено – с Фуриями, Гарпиями, Горгонами, не считая собаки. Но сейчас мне пора идти. Какое счастье обнаружить себя на этом пустом берегу, с безразличными водами у ног!
Погружается в темноту.
Послесловие
В теле едином моем, что
дивишься ты образам многим?
Проперций, IV, 2
Пьеса британского драматурга Тома Стоппарда «Изобретение любви» была опубликована в 1997 г. и после премьеры в Лондонском Королевском театре вошла в репертуары многих театров англоязычного мира. Герой пьесы – Альфред Эдвард Хаусмен (1859 – 1936), кембриджский профессор латыни и викторианский поэт. Мы предваряем комментарий к пьесе кратким биографическим очерком о Хаусмене.
Альфред Хаусмен родился в семье юриста в британском графстве Вустершир. Хаусмен увлекается классическими языками и поэзией еще в школьные годы: его переводы с латыни, как и собственные стихи, публикуются в местных газетах (позднее Хаусмен запретит перепечатку своих юношеских работ). По окончании школы Кинг Эдвард в Бромсгроуве Хаусмен выиграл конкурс на открытую стипендию в Оксфордский университет и в 1877 г. был принят на классическое отделение в колледж Сент-Джон.
В число оксфордских преподавателей классических языков входили видные филологи, чей вклад в изучение античности ощутим по сей день. Сам предмет и метод классической филологии претерпевают в те годы изменения: на смену литературоведческой критике античных текстов все чаще приходит текстологический анализ, призванный приблизить искаженный временем текст к оригинальному, авторскому. В университете Хаусмен приобретает репутацию блестящего студента, легко проходит промежуточные испытания. В 1887 г. Хаусмен знакомится с Альфредом Поллардом и Мозесом Джексоном; они остаются едва ли не единственными его друзьями в течение всей жизни. Привязанность к Джексону переходит в страсть, которая не встречает взаимности, но не ослабевает. В 1881 г. Хаусмен, которому прочат академическую стезю, проваливает выпускной экзамен. Причины неудачи до сих пор туманны: биографы Хаусмена объясняют ее то излишними занятиями Проперцием, не входившим в экзаменационную программу, то охлаждением в отношениях с Джексоном. Хаусмен возвращается к семье в Бромс-гроув, где в течение года преподает латынь в школе. В следующем году Хаусмен проходит экзамены в Оксфорде, получая низший балл.
Джексон оканчивает Оксфорд с отличием и поступает на службу в Королевское патентное бюро в Лондоне. В 1882 г. Хаусмена принимают в то же учреждение, где он работает в течение десяти лет, одновременно штудируя античных авторов. В 1882 г. Journal of Philology публикует первую научную работу Хаусмена Horatiana . В 1883 – 1885 гг. Хаусмен живет на квартире вместе с Мозесом Джексоном и его братом Адальбертом. После отъезда Мозеса в Индию в 1887 г. Хаусмен живет затворником. Его статьи о текстах Горация, Эсхила, Проперция и Овидия выходят в ведущих филологических журналах; он переводит на английский Горация и Овидия. Критикуя работы коллег, Хаусмен выбирает личный, предельно ядовитый и беспощадный тон; исключения редки и относятся, как правило, к ученым прошлого. Пьеса Стоппарда щедро цитирует полемику Хаусмена. Отметим, что в ряду жертв Хаусмена – элита английской классической филологии: Джоуитт, Джебб, Эллис, Лидделл, Постгейт. Несмотря на свирепость оценок, охват материала и точность наблюдений в работах Хаусмена приносят ему славу лучшего британского ученого-классика. В 1892 г. Хаусмен участвует в конкурсе на место профессора латыни в Лондонском университетском колледже. Академическая репутация Хаусмена перевешивает недостатки его кандидатуры – отсутствие ученых степеней и преподавательского опыта, и после десятилетнего перерыва Хаусмен возвращается в академическую среду.
В 1895 г. Оскару Уайльду, не скрывавшему своих гомосексуальных связей, было предъявлено обвинение в «непристойных деяниях». Рассчитывая отстоять в суде свои убеждения, Уайльд отказывается бежать из страны, и в результате громкого процесса суд приговаривает его к двум годам каторжных работ. Хаусмен, обозначивший свое возмущение судом в дневниковых записях, отреагировал на события своим первым поэтическим сборником «Шропширский парень» ( A Shropshire Lad , 1896). Изданная на средства автора, книга вскоре получила широкое признание: стихи Хаусмена заучивали наизусть, переписывали в альбомы, а графство Шропшир, избранное Хаусменом в качестве места действия, стало объектом массового паломничества.
Популярность поэзии Хаусмена была особенно высока в период Первой мировой войны; многие из его произведений и сегодня считаются хрестоматийными. Позднее вышли поэтические сборники Хаусмена Last Poems (1922), More Poems (1936).
В годы работы в Лондонском университетском колледже и – с 1911 г. – в Кембридже Хаусмен публикует пятитомное издание поэмы Astronomica Maнилия (1903-1930), издания Ювенала (1905), Овидия (1920) и Лукана (1926), пишет статьи о текстах Катулла, Овидия, Платона, Марциала, Цицерона, Лукреция и др., рецензирует труды других ученых. По воспоминаниям студентов, в роли преподавателя Хаусмен устрашал студентов жесткостью характеристик и оценок, но «пылкостью вдохновлял интерес к изучаемому предмету». Его авторитет в области классической филологии становится непререкаемым и, подобно Виламовицу в XIX в., Хаусмена называют лучшим филологом-классиком ХХ века. Инаугура-ционная лекция Хаусмена по случаю избрания профессором латинского языка в Кембриджском университете (1911) суммирует взгляды ученого на изучение классических текстов. Хаусмен предостерегает от двух методологических опасностей – слияния филологии с литературной критикой и слияния филологии с точными науками. О первом он говорит:
«Литература настолько чужда науке, что литературный пыл несет в себе угрозу, которую ученый должен быть готов предотвратить. Цель науки – открывать истину, в то время как цель литературы – приносить наслаждение; и две эти цели не только различны, но и несовместимы ‹…›»
Противоположную крайность – формализацию филологии по образцу математики – Хаусмен считает пороком академической среды в Германии.
«‹…› Но анализ и интерпретация классических текстов – не точная наука; и принимать их за таковую было бы ошибкой. Предмет филологии – в последовательности явлений, порожденных игрой человеческого разума; и если вы желаете собрать эти явления воедино и воссоздать прежние условия, которыми они были вызваны к жизни, то вам в последнюю очередь следует обращаться к математику; обратитесь уж лучше к крысолову. Имея дело с изменчивым и ускользающим, вы не сможете воспользоваться избитым методом; для текучей материи жесткие правила суть неверные правила».
В 1897 г. Хаусмен путешествует по Италии, впервые покинув пределы Великобритании. Позже поездки в Европу становятся ежегодными. Мозес Джексон, переехавший с семьей из Индии в Канаду, умер в 1922 г. В преддверии этой смерти Хаусмен ускорил издание сборника Last Poems , чтобы Джексон успел прочесть книгу.
Достигнув высшего признания в двух различных качествах – ученого и литератора, Хаусмен решительно отказывается от почестей и наград. Его жизнь на протяжении многих десятилетий одинока и несчастлива, о чем свидетельствуют его редкие письма родственникам и друзьям. Хаусмен умирает в кембриджской лечебнице от пневмонии в 1936 г. Два собрания неопубликованных стихотворений Additional Poems (1937) и Collected Poems (1939) были изданы посмертно при содействии брата, известного писателя и иллюстратора Лоренса Хаусмена. Статьи по классической филологии собраны в трехтомнике The Classical Papers of А. Е. Housman (1972).
Комментарий, прилагаемый к переводу «Изобретения любви», основывается на Драматургическом глоссарии Риан и Шульц (Carrie Ryan, Emily Viscardi Shooltz, Invention of Love : Dramaturgical Glossary ). За содействие в работе над комментарием мы благодарим Анастасию Архипову, Александра Потемкина, Андрея Устинова и анонимного рецензента, предоставленного издательским домом Peters Fraser amp; Dunlop Group. Неоценимая помощь в подготовке перевода и комментария оказана Михаилом Гаспаровым.
Переводчик посвящает работу памяти отца, Бориса Купермана (1933 – 2002).
Виктор Куперман,
Екатерина Неклюдова
1 2 3 4 5 6 7 8 9