Такие
скамейки были установлены вдоль главных аллей, но их порастащили
в укромные места. Кругом набросана была бумага, ржавели пустые
консервные банки, колко отблескивали бутылочные стекла. Симагин
поддал осколок - тот черной молнией мелькнул в кусты и ударил.
Куст шумно встряхнулся.
Симагин сел и достал блокнот. Отыскав свободную страницу,
нарисовал инициирующий пик онкорегистра, а ниже по памяти
расписал формулы его конфигурации и движения. Все было очень
изящно и совершенно не вязалось со следующим пиком. Описать
математически область их сопряжения так и не удалось. Тут была
какая-то загадка, какой-то странный разрыв, и он, конечно, что-то
значил, может, даже многое значил. Дьявольское место. И ведь
мелочь, кажется, - но сколько их, таких мелочей, все и состоит из
них. Давно и быстро пролетело время первых осмыслений -
всеобъемлющих, но поверхностных. Так же давно и так же быстро,
как то время, когда Антон на вопрос "Кем ты хочешь быть?" без
колебаний отвечал: "Я буду Ленин". Вся динамика психического
реагирования укладывалась тогда в интегродифференциальные
уравнения второго порядка; Симагин помнил, как в восторге плясал
по квартире, когда они вдруг легко сплеснулись на бумагу с его
пера - а теперь это детский лепет... Математика! Размашистые
прыжки преобразований! Бесконечной спиралью они выворачиваются,
выстреливаются одно из другого - непреложно, как прорастает
зерно. Лучшие стихи немощными жидкими медузами расползаются в
пальцах, дрябло обвисают от вычурности, претенциозности,
авторского кокетничания и самообожания - только в чеканных ритмах
уравнений мир перекатывает обнаженные мускулы своей предельной,
виртуозной реальности, той, где можно нащупать массивные выступы
его истинных рычагов, ощутить их твердость в кромешной тьме...
Постепенно все пропало. Симагин забыл, где он, окружающее
сузилось до листка бумаги, потом угасло совсем, и остался лишь
мир атаки - мир, где были только мысль и бесконечная обшарпанная
стена поперек ее дороги. Не обойти - надо в лоб. Симагин
атаковал, задыхаясь, а все, что он ненавидел, чего боялся, чего
не хотел, - все это, обозначенное сейчас, словно всеобъемлющим
иероглифом зла, мизерным отрезком кривой, защищалось,
отстреливалось, глумилось из-за стены. И уже казалось, что стоит
лишь расшифровать этот иероглиф, разом все зло сгинет, покорится,
как покоряется дух тьмы тому, кто назовет его истинное имя...
Атака захлебнулась.
Стемнело. Бумага белела смутным пятном. Сквозь черную вязь
ветвей теплился лежащий на пасмурном небе красноватый отсвет
города. Где-то вдалеке бренчали на гитаре, и молодой надорванный
голос истошно вопил: "А ду ю лав э рашн водка? А ду ю лав э рашн
водка? О, йес, ай ду! О, йес, ай ду!"
Симагин не успел рук помыть, как звякнул ключ в замочной
скважине; задирая мокрые, мыльные ладони, он рванулся к двери
встречать, но опоздал - Ася уже входила, надменно глядя мимо.
Зато Антошка сразу вцепился.
- Ты почему на пол капаешь? - спросил он. - Меня вот мама
ругает, когда я на пол капаю!
- Не ему ведь мыть, - уронила Ася. Симагин медленно отступил
в ванную. Все продолжалось, обшарпанная стена между ними стала
еще толще.
- Я только что пришел, - оправдываясь, сказал Симагин
Антошке. - И так спешил вам навстречу, что не успел вытереть.
- А мы какой фильм смотрели! - сообщил Антошка. - Две серии!
Я так жалел, что тебя нету! Там один наш очень сильный
комиссар..."
Ася, не переодеваясь в домашнее, стояла у окна строгая и
чужая. Симагин смотрел ей в спину, она не могла не чувствовать
его взгляда. Но не оборачивалась. Наверное, она хотела курить.
- А он как подскочит и между глаз плюху - бемц!
- Да, - сказал Симагин, - какая жалость, что я не знал про
кино. Я бы с вами пошел.
- А я маме сказал, чтобы тебе позвонить, а она сказала, тебе
надо работать и ты поздно придешь... А он все равно еще не упал,
а выхватил маузер!
- Я сегодня как раз рано пришел. Еще ужин не остыл.
- Ты что, что ли меня не слушаешь? - обиделся Антошка.
- Еще как слушаю.
Она окаменела. Взгляд жег спину. Но обернуться не могла.
Днем сто раз набирала телефон симагинской лаборатории. Но сразу
вешала трубку. А теперь не могла обернуться. Ей непрерывно
мерещился Симагин в толпе, она стискивала руку Антона, готовая
подхватить его и броситься навстречу, и сердце сходило с ума. А
теперь не могла обернуться.
Ладони Симагина беззвучно и мягко охватили ее плечи. Где-то
на границе сознания мелькнуло, тая, "...он обидел..." и погасло.
Она запрокинулась, прильнула затылком к его плечу - веки упали.
Он.
- Асенька, - сказал Симагин. Его пальцы повелительно и нежно
напряглись на ее узких плечах. - Асенька, ну что ты?
- Симагин, - прошептала она, почти не слыша себя. - Что же
ты делаешь, Симагин. Вместо того, чтобы сразу меня высечь, мучил
целый день...
Послышался звук закрывшейся двери, и приглушенный голос
Антона сказал солидно и с пониманием дела:
- Целуйтесь, я ушел.
Симагин проглотил ком в горле.
- Не-ет, - возразил он изумленно и убрал руки. - Что это ты
выдумал? Ты же мне фильм не досказал!
Ася беззвучно смеялась, затылком ощущая, как движется его
кадык.
Стены не было.
Некоторое время Антошка и Симагин разбирали варианты борьбы
комиссара со все возрастающими количествами белобандитов. Когда
комиссар в одиночку очень убедительно положил целую дивизию
каппелевцев, усиленную десятком британских танков и двумя
аэропланами, причем ни одного человека не убил до смерти, а всех
только оглушил и взял в плен, Антон, потрясая руками, возопил:
"Ну почему они вот так не показывают?!" Глаза у него горели.
Время, однако, поджимало, и Ася стала загонять Антошку в постель.
Он резонно отвечал, что в переломные моменты мировой истории
истинному коммунару не до сна. Ася, не растерявшись, заметила,
что долг доблестного борца - использовать для отдыха краткие
затишья, иначе в ответственный момент силы могут изменить борцу.
Переодевавшийся Симагин подхватил и, прыгая на одной ноге, из
коридора привел несколько примеров из деятельности крупных
коммунаров Азии, Африки и Латинской Америки, когда они попадали в
трудные положения из-за недооценки роли отдыха. Убежденный Антон
немедленно дал себе совершенно секретный приказ идти спать и
начал вымогать у Аси честное слово, что его разбудят сразу, если
произойдет нечто решительное. Ася торжественно поклялась, и через
десять минут Антон ровно сопел.
Симагин пил чай с кр-рэнделем. Чай был замечательно вкусный.
Симагин удовольственно прихлебывал, опять ощущая непоколебимую
уверенность в благополучном исходе решительно всего, и в этот
момент в дверь кухни несмело постучали.
Симагин удивленно поднял голову.
- Можно? - спросил женский голос; разумеется, Асин, и
все-таки какой-то не Асин, напряженный и робкий.
- Э-э, - ответил Симагин, - конечно...
Дверь медленно отворилась.
Ася была в том белом платье, о котором он мечтал. Она была в
белых девчачьих гольфах, на голове ее громадной ласковой
стрекозой уселся белый бант. Она стояла, скромно сдвинув
щиколотки, и теребила ремешок сумочки.
- Простите, пожалуйста, что я так поздно, - сказала она
застенчиво. - Ужасно поздно, да? - она на секунду подняла веки,
стрельнула глазами и опять потупилась.
Симагин перевел дух. Начиналась игра, но какая - он пока не
понимал. Когда он увидел такую Асю, ему стало не до игр.
Ася терпеливо ждала.
- Нет, вы совсем мне не помешали, только я... тут
по-домашнему, простите...
- Ой, это ничего! - поспешно сказала она.
- Тогда проходите, прошу вас. Хотите чаю?
- Благодарю вас, Андрей Андреевич, я не голодна, - скромными
шагами она вошла в кухню, и от движения грудь ее, обещая, открыто
заколебалась под тонкой белой тканью. Симагин опять на миг
позабыл все слова, и Ася, чувствуя прикосновение его взгляда,
смутилась не шутя, ее шею и подбородок залила краска.
- А откуда вы знаете, как меня зовут? - спросил Симагин.
- Так я же к вам и пришла. Меня зовут Таня, я учусь в
десятом "бэ" классе сто третьей школы - той самой, в которой
учились вы. Мы собираем информацию о наших выпускниках, ставших
великими людьми.
У Симагина отвалилась челюсть, но он тут же мобилизовался.
- Ну, разве я такой уж великий, - сказал он небрежно.
Школьница Таня вся так и подалась к нему, распахивая свои
замечательные глазищи:
- Конечно! Я про вас сочинение писала - "Наш современник"! -
она осторожно, одним пальцем обнаженной руки тронула вчерашнюю
гвоздику. - Какие замечательные цветы, - сказала она
благоговейным шепотом. - Это вы купили?
- Я.
Она покивала - бант напряженно замахал полупрозрачными
крыльями.
- А ваша жена уже спит?
- Э... - отозвался Симагин. - Знаете, Танечка, ее нет дома.
- Где же она в такой поздний час? - наивно удивилась
школьница Таня. Симагин неопределенно пожал плечами. - А она не
обидится, если застанет здесь молодую девушку?
- Она не вернется сегодня, - решился Симагин. - Видите ли,
они с сыном поехали в гости к ее маме и там переночуют.
- Правда? - с восторгом произнесла прекрасная
десятиклассница.
- Правда, - заверил ее Симагин. Он понял свою роль. - А вас
не будут ругать дома? - заботливо спросил он. - Ведь уже
действительно поздно.
- Я родителям сказала, что мы всем классом идем смотреть
мосты. Так что я хоть всю ночь могу... Он! - она как бы
испугалась. - То есть я не то хотела...
Возникло колдовское ощущение - будто все и впрямь впервые.
Будто они оба новые, и могут быть такими, какими захотят; или
такими, какие они сейчас, вне нажитых опухолей и шрамов; будто
позади - ничего, зато впереди - все: неведомое, сверкающее, без
рутины и шлака... Воркуя, они перешли в комнату. Симагин зажег
торшер, включил магнитофон тихонько. Таня прохаживалась, будто бы
осматриваясь, а на самом деле показывая себя - держась очень
прямо, грациозно переступая стройными ногами. Платьице туго
охлестывало их при каждом шаге.
- Замечательная музыка. Так и хочется танцевать, -
остановилась и сказала искусительно: - Я вас так стесняюсь.
- Правда, давайте потанцуем, - вдруг тоже как-то
застеснявшись, предложил Симагин.
- А ваша жена? - спросила Таня. - Она вас поймет?
- Не знаю, - честно сказал Симагин.
- Скажите, Андрей Андреевич, - она огладила платье на груди
и спросила едва слышно: - А я... вам нравлюсь?
- Очень. Вы же видите, Таня.
- Я красивая, да?
- Да.
- Я же совсем молодая.
- Совсем, - ответил Симагин, все больше волнуясь. Это была
еще игра - и уже не только игра, и он опять не понимал, что.
- Вы этого еще не знаете, но вы поверьте мне: я очень нежная
и добрая девочка.
- Глядя на вас, Таня, - чуть перехваченным голосом сказал
Симагин, - в это нельзя не верить.
- Я в вас влюблена по уши.
Он смолчал. Она глубоко вдохнула воздух и отчаянно спросила:
- Вы бы хотели, чтобы я стала еще другой вашей женой? У него
совсем перехватило горло. А она, мягко и жарко сверкая взглядом
ему в лицо, спросила еще:
- Не просто до утра, а надолго? Чтобы и я, и она? Нет, не
так, простите, - всполошенно прервала она себя и поправилась: - И
она, и я?
- А вы бы хотели? - только и смог спросить он, но она, не
давая ему ни секунды передышки, сказала просто и просяще, словно
это разумелось само собой:
- Господи, да я бы все за это отдала, я же вас люблю. А вы?
То была не игра - волшебство. Юная фея нашла тон с таким
пронзительным чутьем, что в ответ нельзя было ни отшутиться, ни
сфальшивить. И Симагин, раздираемый сладкой болью соединения,
сказал, как говорят иногда в миг тоски или счастья со случайными
собеседниками, но почти никогда - с теми, с кем пылесосят
квартиру и считают трешки, оставшиеся до зарплаты:
- Я был бы очень горд, Таня... очень... счастлив. И очень бы
всех любил. И... очень много мог бы, гораздо больше... - он с
силой провел ладонью по щеке, и вдруг улыбнулся беспомощно: -
Значит, хотел бы?.. Но только если бы нам всем не приходилось
друг другу врать. А это, наверное, невозможно...
Она смотрела на него с восхищением и печалью.
- А жена вас часто не понимает?
- Случается... Наверное, как и я ее.
- Не сердитесь на нее. Пожалуйста.
- Я никогда на нее не сержусь. Не умею. Только очень страшно
и все валится из рук.
Она пошла в его руки.
Сквозь неощутимое платье, лишь усиливающее близость наготы,
замерцало в его ладони ее тепло. Перед глазами покачивался
огромный бант. Он ласково передвинул одну ладонь ей подмышку, а
другой осторожно потянул к себе, как бы поворачивая - она поняла,
она удивительно понимала его руки: продолжая переступать в танце,
изогнулась гибко и в распахнутую ладонь Симагина преданно вошла
прохладная выпуклость, увенчанная твердой, набухшей короной.
Симагин потерял дыхание, и Ася не сразу смогла произнести то, что
хотела - настолько оглушающим оказалось это простое
прикосновение.
- Вы не осуждаете меня?
- Я преклоняюсь перед вами.
- Я очень долго не решалась прийти. Но не смогла не прийти.
Потому что любить надо только того, кого любишь, правда? Что бы
там ни было. Иначе жить незачем.
- Моя жена часто повторяет одну фразу: люблю - это значит,
помогаю, пока не сдохну.
- Эту фразу она впервые услышала от вас. Вы просто забыли.
Он хотел спросить: "Откуда вы знаете, Таня?", но спросил:
- Мне можно поцеловать вас?
Она засмеялась тихо, как мама подле засыпающего ребенка, и
плотнее вжалась грудью в его ладонь.
- Вам все можно.
- Все?
- Таким, как вы, должно быть можно все. И я жизнь положу,
чтобы этому помогать. Чем больше вы сможете, тем лучше будет
людям. Всем-всем.
Ослепительной алой молнией касание губ распороло тьму в
закрытых глазах. Мир закружился, закачался, как сверкающий
колокол. Симагин стал снимать с Аси платье, и без памяти
влюбленная девочка, почти не защищаясь, лепетала: "Нет, нет,
подождите чуточку...", а он уговаривал шепотом, властно и нежно
умолял; глубинно светясь, будто белая яшма в лунном мерцании, Ася
упала на колени, помогая раздеться уже ему, прижимаясь лицом,
страстно ловя открытыми губами, а потом, прошелестев,
развернулись, как почки весной, свежие простыни, и Ася стала
маленькой, вся поместившись в его руках, ее можно было лепить,
как глину, как воск, и он слепил из нее живой цветок; счастливый
цветок расцвел от тепла, раскрылся, и Симагин вольно упал в его
трепетную горячую глубину, с гортанным всхлипом Ася выгнулась
дугой, раскинув восхищенные, но по-прежнему таинственные лепестки
рук и ног - терпкая судорога била его и ее друг о друга долго,
долго, и когда, казалось, исступленное двуединство стало вечным,
грянул тянущий взрыв, огненная вспышка извергающегося
протуберанца; они еще обнимали друг друга, но чувствовали:
удаляется... отламывается... гаснет.
- ...Какая ты актриса, - сказал Симагин. Ася тихонько
засмеялась и ответила:
- Лиса Патрикеевна. По должности положено.
- Ничего себе по должности, - он озадаченно покрутил
головой. - Хорошенькие же у вас там должности... Лиска-Актриска.
Она польщенно сказала:
- Ты сам, между прочим... Казанова. Такое мне нашептывал!
- Правда? - глупо гордясь, спросил Симагин. Она встряхнула
головой и задорно продекламировала:
- С неба сыплется снежок! Жить на свете - хорошо!
- Неужели помнишь?
- Самый светлый день, - сказала она его словом, и повторила,
чтобы он вспомнил наверняка: - Мне было так светло. Он вспомнил.
Она поняла это по свету в его глазах.
- Расскажи мне мой стих, - попросил он.
- Думаешь - забыла? - она уселась, обняв колени руками, и
старательно, как первоклашка, стала читать:
- С неба сыплется снежок,
Жить на свете - хорошо.
Я слепил себе снежок,
А потом слепил ышшо.
- Здорово! восхитился Симагин. - Даже про "ышшо" запомнила!
- Не мешай.
Я снежком в тебя попал,
А другой тебе отдал.
Ты промазала в меня
И сказала: жизнь - фигня.
Я еще снежок скатал
И опять тебе отдал.
Ты отнекиваться стала,
Это что-то означало.
Я нагнулся мало-мало,
Как бы что-нибудь нашел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29