относительно уравнивали лишь мостовые или пабы. Самого Равелстона подобный эффект его скромной четырехкомнатной квартирки крайне бы удивил. Полагая житье на задворках Риджент-парка вариацией обитания в трущобах, он выбрал свой пролетарский приют именно так, как сноб ради адреса на почтовой бумаге предпочитает каморку в престижном Мэйфере. Очередная попытка сбежать от своего класса и сделаться почетным членом рабочего клуба. Попытка, естественно, провальная, ибо богачу никогда не притвориться бедняком; деньги, как труп, обязательно всплывают.
На привинченной у подъезда медной пластине значилось:
П. В. Г. РАВЕЛСТОН
«АНТИХРИСТ»
Внизу помещалась редакция. Ежемесячный «Антихрист» был журналом умеренно высоколобых претензий, с направлением неистовой, хотя весьма туманной левизны. Складывалось впечатление, что выпускала его секта яростных ниспровергателей всех идолов, от Христа до Маркса, совместно с бандой стихотворцев, отвергавших оковы рифм. Здесь отражался не вкус Равелстона, а его вредное для редактора мягкосердечие и, соответственно, участливость. На страницах «Антихриста» мог появиться любой опус, если редактору казалось, что автор бедствует.
Равелстон появился через минуту, без шляпы, натягивая пару лайковых перчаток. Состоятельность видна с первого взгляда. Униформа весьма обеспеченных интеллигентов: старое твидовое пальто (которое, однако, шил великолепный портной и которое от времени приобретает еще более благородный вид), просторные фланелевые брюки, серый пуловер, порыжевшие кофейного цвета ботинки. В этом – декларативно презирающем буржуазные верхи – костюме Равелстон считал необходимым бывать и на светских раутах и в дорогих ресторанах, не понимая, что низам недоступен подобный эпатаж. Годом старше Гордона, выглядел он значительно моложе; высокий, худощавый и широкоплечий, с грацией аристократических манер. Но было нечто странно примиряющее в его жестах и в выражении лица. Какая-то постоянная готовность принять, пойти навстречу. Высказывая свое мнение, он смущенно потирал переносицу. Вообще, каждым движением и взглядом извинялся за цифру своего дохода. Как Гордона мгновенно ранили намеки на пустой кошелек, его легко было ввести в краску, напомнив про неприлично толстый бумажник.
– Так, стало быть, трапезы отвергаете? – шутливо уточнил он богемным говорком.
– Только что от стола, но, может, вы хотите?
– Я? О, нисколько! Сыт как гусь под рождество.
Двадцать минут девятого, Гордон не ел с полудня. Равелстон, между прочим, тоже. И если Гордон другу редактору поверил, тот хорошо знал, что поэт голоден, да и сам Гордон понимал, что Равелстон о нем знает. Но сейчас оба должны были скрывать свой аппетит. Вместе они практически никогда не ели. Рестораны и даже приличные кафе Гордону были не по карману, а о том, чтобы платил Равелстон, и речи быть не могло. Нынче продавец книжного магазина, по случаю понедельника располагавший четырнадцатью пенсами, мог себе позволить пару кружек пива. При всякой их встрече массой деликатных маневров выбиралось нечто такое, где каждому не пришлось бы истратить больше шиллинга. Взаимно поддерживался негласный договор о якобы достаточно близком жизненном уровне.
Они двинулись. Гордону нравилось идти рядом; он с удовольствием взял бы спутника под руку, хотя, конечно, никогда бы не решился. Такой обшарпанный, невзрачный рядом с высоким, органично элегантным Равелстоном. Равелстона он обожал и потому стеснялся. У того кроме обаятельных манер было особенное коренное благородство, некая необычайно красивая, нигде больше Гордону не встречавшаяся жизненная позиция. Разумеется, и тут привилегии богача. Деньги дают так много. Позволяют быть терпимым и тактичным, не суматошливым, великодушным, бескорыстным. Но Равелстон вообще был особенным. Его как-то, природно или подчиняясь воле, не залило жиром, которым обрастают души состоятельных персон. Собственно говоря, он все время за то и бился, чтоб подобного с ним не случилось. Ради этого половину своих денег тратил на выпуск непопулярного левого журнала, щедро раздавал их на прочие добрые дела, безотказно подкармливая племя сурово упрекавших его совесть побирушек, от поэтов до рисовальщиков на тротуарах. Себе он оставлял около восьми сотен в год. Понимал, что бюджет не совсем пролетарский, страшно стыдился, но на меньшую сумму прожить не мог. Для него это был такой же минимум, как два фунта в неделю для Гордона.
– Как вам работается? – спросил Равелстон.
– Да как обычно. Скукотища. Беседы с курицами о красотах стиля Хью Уолпола. Меня устраивает.
– Я имел в виду, как пишется? Как ваши «Прелести Лондона»?
– Черт! Не напоминайте, пощадите мои седины.
– Что, плохо продвигается?
– Отчего ж, хорошо. Только назад.
Равелстон вздохнул. На посту редактора «Антихриста» он считал долгом ободрять поникших стихотворцев, и это сделалось его второй натурой. Его не раздражало, не тянуло допытываться, почему Гордон «не может» писать, почему «не могут» все другие и почему, когда они все-таки могут, сила творений их напоминает стук горошины в огромном барабане. Грустно, сочувственно он произнес:
– Да, пожалуй, не лучшие времена для поэзии.
– Уж это точно.
Гордон, помрачнев, поддал ногой камешек. Вопрос насчет поэмы напомнил о холодной противной комнате, о кипе измаранных листов за фикусом.
– Пишешь и пишешь! А какого хрена? – резко заговорил он. – Корпишь, чиркаешь, нервы себе треплешь, а для кого? Кому сегодня нужны стихи? Блоху дрессировать и то бы больше толка.
– Нет-нет, зачем же падать духом. В наши дни то, что вы делаете, необыкновенно важно для самой поэтической среды. Например, ваши «Мыши».
– Мои «Мыши»! Тошнит меня от них!
Представилась своя скверненькая, убого изданная книжонка; полсотни недоразвитых стишков, зародыши в лабораторных банках с ярлычками. «Столь много нам обещающий», ага. Продано сто пятьдесят три экземпляра, остальное в уценку. Нахлынула знакомая каждому автору волна презрения, даже ненависти к сделанной вещи.
– Дохлятина! Кучка протухшей, никому не нужной дряни.
– Ну, мне кажется, спрос на книги вообще упал, а на поэзию особенно. Слишком большая конкуренция.
– Я не об этом. Изначально мои стишки дохлятина. Безжизненно, бескровно, несъедобно. Даже не пошло или слабо, а именно мертво, мертвецки мертво, – повторил он, прислушавшись к точному слову и тут же развив образ. – Стишки мертвы, потому что я сам труп. Да и вы мертвы, и все мы. Мертвый мир мертвецов.
Равелстон ответил глухим (и почему-то виноватым) утвердительным бормотанием. Они вырулили на ту главную – главную для Гордона – тему тщетности, хищности и обреченности современной жизни, которой непременно посвящалось не менее получаса в их беседах. Равелстон, правда, ощущал себя при этом слегка неловко. Разумеется, целью «Антихриста» и было указать бессмысленность существования под пятой загнивающего капитализма, однако внутренне это воспринималось главным редактором как-то теоретически. Имея восемь сотен в год, иначе невозможно. И в те часы, когда Равелстон не думал о шахтерах, китайских кули или безработных Мидлсборо, жизнь виделась ему штукой довольно славной. Кроме того, он свято верил, что социализм скоро восторжествует и все уладится. Гордон, казалось ему, всегда преувеличивает. Впрочем, хотя тут имелось определенное тонкое разногласие, деликатный Равелстон на своем не настаивал.
Но доход Гордона был два фунта в неделю, а потому его буквально разрывало от ненависти ко всему вокруг и желания разбомбить, к черту, весь современный мир. Двигаясь от центра, они шли довольно респектабельной улицей, мимо аккуратно зашторенных магазинных витрин. С рекламного щита на одном из фасадов жеманно ухмылялась выбеленная светом фонарей метровая харя «Супербульона». Ниже, в окне мелькнул торчащий фикус. Лондон! Бесконечные ряды стандартных, разгороженных на отдельные норы строений, населенных сонно ползущими к могиле полутрупами, и уличная толпа – шествие блуждающих мертвецов! Мысль о том, что образ навеян собственным нищим положением, не приходила в голову. Вновь увиделась туча гудящих над городом бомбардировщиков. Схватив спутника за рукав, Гордон гневно указал на плакат:
– Вы посмотрите, посмотрите-ка на эту мерзость! Эту блевотину! Разве не выворачивает?
– Прелести, пожалуй, маловато, притом весьма назойливо, но стоит ли обращать внимание?
– Стоит, если весь город обляпали таким дерьмом!
– Что ж, временно придется потерпеть. Капитализм в последней фазе, и скоро, надо полагать, исчезнет эта чушь.
– Не чушь, не чушь! Вы приглядитесь – в этой роже вся наша скотская цивилизация: безмозглая, бездушная, приговоренная! Не глянешь, чтоб не вспомнить про пушки и презервативы. Знаете, я на днях просто мечтал о мировом пожаре. Чуть не молился.
– Что и говорить, тревожно. Половина парней в Европе жаждет того же.
– Вся надежда на них. Может, поднимутся.
– О нет, дружище! Будем надеяться, что нет. Последней бойни, право, более чем достаточно.
Разгоряченный Гордон шагал, упрямо повторяя: «Вот это жизнь? Это не жизнь! Трясина, тухлое болото с дохлыми головастиками! Так и вижу – здесь все покойники, ходячие покойники».
– Вы только, по обыкновению, не хотите учесть смены исторических формаций. Ведь все это лишь до поры, когда верх возьмет пролетариат.
– Социализм? Ох, не рассказывайте сказки!
– Вам, Гордон, все-таки стоило бы прочесть Маркса, даже необходимо. Вы бы увидели тогда наше грустное время как стадию. Ситуация непременно изменится.
– Неужели? Что-то не похоже.
– Нам просто, увы, не слишком повезло с эпохой. Гибнем, так сказать, накануне возрождения.
– Насчет гибели очевидно – насчет возрождения пока ни весточки.
Равелстон потер переносицу:
– В общем, я полагаю, нужно все же иметь веру. Да, веру и надежду.
– А в особенности деньги, – угрюмо дополнил Гордон.
– Деньги?
– Угу. Прикупить оптимизма. Еще три фунтика в неделю и, обещаю, стану преданным социалистом.
Равелстон пристально рассматривал мостовую. Гордон готов был проглотить язык. Деньги поганые, обязательно завоняют! Нельзя о них, когда говоришь с человеком более состоятельным. Если уж только как о некой отвлеченной категории, но о таких, которых много в чужом кармане и нет в твоем, – нельзя! И все-таки сюжет этот магнитом притягивал Гордона. Рано или поздно, чаще всего под влиянием пропущенных стаканчиков, он, с гнусным привкусом нытья, начинал трепать про свою чертову нищету. Случалось, от возбужденной пьяной болтливости, живописал даже какие-нибудь жалостливые детали вроде того, что второй день без курева, что белье в дырах, пальтецо в закладе. Сегодня, мысленно поклялся Гордон, с языка не сорвется ничего подобного. Они как раз шли мимо паба, откуда крепко шибануло хмельной кислятиной. Равелстон, сомкнув ноздри, хотел было ускорить шаг, но соблазненный Гордон остановился.
– Черт! Я бы выпил! – сказал он.
– И я не прочь, – кивнул учтивый Равелстон.
Гордон толкнул дверь в общий зал, приятель последовал за ним. Редактор «Антихриста» был убежден, что любит пабы, особенно те, что попроще. Пабы – заведения пролетарские, уж там ты в самой гуще рабочего класса, не правда ли? Но одному туда заходить Равелстону не доводилось, и выглядел он в пабе, как карась на берегу. Душный и все-таки промозглый воздух, скверный прокуренный зал с низким потолком и опилками на полу, дощатые столы испещрены колечками отпечатавшихся кружек. Четыре страшенные тетки с огромными грудями-дынями, потягивая в углу портер, ругательски ругали какую-то миссис Круп. Скрестив мощные как окорока голые локти, бандитского вида чернобровая буфетчица у стойки мрачно наблюдала за почтальоном и парой работяг, метавших стрелы в картонную мишень. На минуту, пока друзья шли к стойке, воцарилась тишина, народ с откровенным любопытством разглядывал Равелстона – джентльмен в общем пивном зале явление нечастое.
Делая вид, что не замечает произведенного эффекта, Равелстон снял перчатку и, сунув руку в карман, бросил вскользь: «Вам темное?». Но успевший протиснуться вперед Гордон уже выложил на прилавок шиллинг. (За первый заказ обязательно плати ты! Вопрос чести!) Равелстон присел к единственному свободному столику. Развалившиеся вдоль стойки работяги щурились, на лицах явственно читалось «фраер хренов!». Гордон притащил два стакана с темным пивом. Грубые, как банки для варенья, стаканы были тусклыми и сальными; сверху плавала пленка желтой пены. Табачный дым висел пороховой завесой. Случайно бросив взгляд на изрядно полную плевательницу, Равелстон быстро отвернулся. В голове его промелькнуло, что пиво накачивают из подгнившего подвала по слизистой нечищеной трубе, а стаканы вообще не моют, едва споласкивая в холодной воде. Голодный Гордон, поразмыслив над возможностью взять хлеба с сыром, решил в подтверждение версии сытного обеда не брать. Он жадно хлебнул пива и закурил отвлекавшую от съестного сигарету. Равелстон тоже сделал большой глоток и осторожно поставил стакан на стол; вкус лондонского разливного, тошнотворного, с ощутимым привкусом химии, заставил непатриотично вспомнить о винах Бургундии. Продолжился спор о социализме.
– Знаете, Гордон, а действительно пора вам прочесть Маркса, – сказал Равелстон, раздраженный мерзким пивом и потому слегка ужесточивший обычный свой виноватый тон.
– Нет уж, я лучше сударыню Хэмфри Уорд почитаю.
– Но ваше отношение так нелогично. Вы вечно обличаете капитализм, но и единственную альтернативу отвергаете. Здесь невозможно оставаться в стороне, одно из двух.
– Ну не волнует меня ваш социализм, от одного слова зевота раздирает.
– Серьезный аргумент, и других возражений не имеется?
– Аргумент у меня один – никто не рвется в это светлое будущее.
– О! Как же можно так говорить?
– Можно и нужно. Ведь никто не представляет, что это за штука.
– А вы, на ваш взгляд?
– Мой? Ну, некий «Дивный новый мир» Олдоса Хаксли Хаксли, Олдос Леонард (1894–1963) – не был непосредственным литературным наставником Оруэлла, но входил в число педагогов, у которых Оруэлл учился в Итоне.
, только не столь забавно. Четыре часа в день на образцовом производстве, затягивая болт номер 6003. Брикеты полуфабрикатов на коммунальной кухне и коллективные экскурсии от дома, где проживал Маркс, до дома, где проживал Ленин, или обратно. Клиники абортов на всех углах. И все отлично по всем пунктам! Но не хочется.
Равелстон вздохнул. Ежемесячно его «Антихрист» разносил в пух и прах подобный вариант социализма.
– Хорошо, предположим. А что хочется?
– Знать бы! Нам ведь всегда известно лишь то, чего мы не хотим и отчего нам нынче плохо. Застряли буридановым ослом. Альтернатив, правда, не две, а три, и все как рвотный порошок. Самая первая – социализм.
– Так, и еще две?
– Думаю, самоубийство и католичество.
Атеист Равелстон потрясенно хохотнул:
– Религия? Это, по-вашему, альтернатива?
– А разве нет? Интеллигенцию ведь искушает.
– Нет, подлинных интеллигентов никогда. Впрочем, вот Элиот, конечно… – не закончил Равелстон.
– И, помяните мое слово, туда потекут. Укроются под крылышком матушки церкви. Слегка тухлинкой отдает, зато тепло, не страшно.
Равелстон по привычке потер переносицу.
– Мне кажется, это как раз форма самоубийства.
– Близко к тому. Как и социализм. И то и это от отчаяния. Но самоубиваться не по мне, чересчур уж смиренно и покорно. Не желаю просто так уступать свою земную долю, хотелось бы сначала прикончить хоть парочку врагов.
Равелстон улыбнулся:
– Кто же ваши враги?
– Любой с доходом больше пятисот в год.
Упала неловкая тишина. Чистый доход Равелстона составлял примерно две тысячи. Вечно у Гордона прорывались такие фразочки. Дабы рассеять гнетущую паузу, Равелстон, собрав волю в кулак, залпом проглотил две трети пойла, что вполне могло сойти за выпитую порцию.
– Еще по одной? – дружелюбно предложил он. – Пора, кажется, повторить!
Гордон допил до капли и отдал стакан Равелстону. Вот теперь можно позволить и ему заплатить, честь не пострадает. Равелстон, опустив голову, пошел за новой выпивкой. Народ опять с любопытством стал следить; прислонившиеся к стойке возле своих нетронутых кружек работяги глазели молча и нагло. Здешнего пива, понял Равелстон, ему больше не проглотить. «Нельзя ли два двойных виски?», – проговорил он, словно извиняясь. Буфетчица не шелохнулась, через секунду бросила: «Чего?».
– Пожалуйста, нельзя ли два двойных виски?
– Нету тут виски, спирт не держим. Пиво тут.
Работяги ухмыльнулись в усы («Порядка не знает, фраер грёбаный! Ишь ты, в пабе виски свой хренов спрашивать!»). Нежное лицо Равелстона зарумянилось. До сих пор он не знал, что дешевым пабам не по средствам лицензия на крепкие напитки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
На привинченной у подъезда медной пластине значилось:
П. В. Г. РАВЕЛСТОН
«АНТИХРИСТ»
Внизу помещалась редакция. Ежемесячный «Антихрист» был журналом умеренно высоколобых претензий, с направлением неистовой, хотя весьма туманной левизны. Складывалось впечатление, что выпускала его секта яростных ниспровергателей всех идолов, от Христа до Маркса, совместно с бандой стихотворцев, отвергавших оковы рифм. Здесь отражался не вкус Равелстона, а его вредное для редактора мягкосердечие и, соответственно, участливость. На страницах «Антихриста» мог появиться любой опус, если редактору казалось, что автор бедствует.
Равелстон появился через минуту, без шляпы, натягивая пару лайковых перчаток. Состоятельность видна с первого взгляда. Униформа весьма обеспеченных интеллигентов: старое твидовое пальто (которое, однако, шил великолепный портной и которое от времени приобретает еще более благородный вид), просторные фланелевые брюки, серый пуловер, порыжевшие кофейного цвета ботинки. В этом – декларативно презирающем буржуазные верхи – костюме Равелстон считал необходимым бывать и на светских раутах и в дорогих ресторанах, не понимая, что низам недоступен подобный эпатаж. Годом старше Гордона, выглядел он значительно моложе; высокий, худощавый и широкоплечий, с грацией аристократических манер. Но было нечто странно примиряющее в его жестах и в выражении лица. Какая-то постоянная готовность принять, пойти навстречу. Высказывая свое мнение, он смущенно потирал переносицу. Вообще, каждым движением и взглядом извинялся за цифру своего дохода. Как Гордона мгновенно ранили намеки на пустой кошелек, его легко было ввести в краску, напомнив про неприлично толстый бумажник.
– Так, стало быть, трапезы отвергаете? – шутливо уточнил он богемным говорком.
– Только что от стола, но, может, вы хотите?
– Я? О, нисколько! Сыт как гусь под рождество.
Двадцать минут девятого, Гордон не ел с полудня. Равелстон, между прочим, тоже. И если Гордон другу редактору поверил, тот хорошо знал, что поэт голоден, да и сам Гордон понимал, что Равелстон о нем знает. Но сейчас оба должны были скрывать свой аппетит. Вместе они практически никогда не ели. Рестораны и даже приличные кафе Гордону были не по карману, а о том, чтобы платил Равелстон, и речи быть не могло. Нынче продавец книжного магазина, по случаю понедельника располагавший четырнадцатью пенсами, мог себе позволить пару кружек пива. При всякой их встрече массой деликатных маневров выбиралось нечто такое, где каждому не пришлось бы истратить больше шиллинга. Взаимно поддерживался негласный договор о якобы достаточно близком жизненном уровне.
Они двинулись. Гордону нравилось идти рядом; он с удовольствием взял бы спутника под руку, хотя, конечно, никогда бы не решился. Такой обшарпанный, невзрачный рядом с высоким, органично элегантным Равелстоном. Равелстона он обожал и потому стеснялся. У того кроме обаятельных манер было особенное коренное благородство, некая необычайно красивая, нигде больше Гордону не встречавшаяся жизненная позиция. Разумеется, и тут привилегии богача. Деньги дают так много. Позволяют быть терпимым и тактичным, не суматошливым, великодушным, бескорыстным. Но Равелстон вообще был особенным. Его как-то, природно или подчиняясь воле, не залило жиром, которым обрастают души состоятельных персон. Собственно говоря, он все время за то и бился, чтоб подобного с ним не случилось. Ради этого половину своих денег тратил на выпуск непопулярного левого журнала, щедро раздавал их на прочие добрые дела, безотказно подкармливая племя сурово упрекавших его совесть побирушек, от поэтов до рисовальщиков на тротуарах. Себе он оставлял около восьми сотен в год. Понимал, что бюджет не совсем пролетарский, страшно стыдился, но на меньшую сумму прожить не мог. Для него это был такой же минимум, как два фунта в неделю для Гордона.
– Как вам работается? – спросил Равелстон.
– Да как обычно. Скукотища. Беседы с курицами о красотах стиля Хью Уолпола. Меня устраивает.
– Я имел в виду, как пишется? Как ваши «Прелести Лондона»?
– Черт! Не напоминайте, пощадите мои седины.
– Что, плохо продвигается?
– Отчего ж, хорошо. Только назад.
Равелстон вздохнул. На посту редактора «Антихриста» он считал долгом ободрять поникших стихотворцев, и это сделалось его второй натурой. Его не раздражало, не тянуло допытываться, почему Гордон «не может» писать, почему «не могут» все другие и почему, когда они все-таки могут, сила творений их напоминает стук горошины в огромном барабане. Грустно, сочувственно он произнес:
– Да, пожалуй, не лучшие времена для поэзии.
– Уж это точно.
Гордон, помрачнев, поддал ногой камешек. Вопрос насчет поэмы напомнил о холодной противной комнате, о кипе измаранных листов за фикусом.
– Пишешь и пишешь! А какого хрена? – резко заговорил он. – Корпишь, чиркаешь, нервы себе треплешь, а для кого? Кому сегодня нужны стихи? Блоху дрессировать и то бы больше толка.
– Нет-нет, зачем же падать духом. В наши дни то, что вы делаете, необыкновенно важно для самой поэтической среды. Например, ваши «Мыши».
– Мои «Мыши»! Тошнит меня от них!
Представилась своя скверненькая, убого изданная книжонка; полсотни недоразвитых стишков, зародыши в лабораторных банках с ярлычками. «Столь много нам обещающий», ага. Продано сто пятьдесят три экземпляра, остальное в уценку. Нахлынула знакомая каждому автору волна презрения, даже ненависти к сделанной вещи.
– Дохлятина! Кучка протухшей, никому не нужной дряни.
– Ну, мне кажется, спрос на книги вообще упал, а на поэзию особенно. Слишком большая конкуренция.
– Я не об этом. Изначально мои стишки дохлятина. Безжизненно, бескровно, несъедобно. Даже не пошло или слабо, а именно мертво, мертвецки мертво, – повторил он, прислушавшись к точному слову и тут же развив образ. – Стишки мертвы, потому что я сам труп. Да и вы мертвы, и все мы. Мертвый мир мертвецов.
Равелстон ответил глухим (и почему-то виноватым) утвердительным бормотанием. Они вырулили на ту главную – главную для Гордона – тему тщетности, хищности и обреченности современной жизни, которой непременно посвящалось не менее получаса в их беседах. Равелстон, правда, ощущал себя при этом слегка неловко. Разумеется, целью «Антихриста» и было указать бессмысленность существования под пятой загнивающего капитализма, однако внутренне это воспринималось главным редактором как-то теоретически. Имея восемь сотен в год, иначе невозможно. И в те часы, когда Равелстон не думал о шахтерах, китайских кули или безработных Мидлсборо, жизнь виделась ему штукой довольно славной. Кроме того, он свято верил, что социализм скоро восторжествует и все уладится. Гордон, казалось ему, всегда преувеличивает. Впрочем, хотя тут имелось определенное тонкое разногласие, деликатный Равелстон на своем не настаивал.
Но доход Гордона был два фунта в неделю, а потому его буквально разрывало от ненависти ко всему вокруг и желания разбомбить, к черту, весь современный мир. Двигаясь от центра, они шли довольно респектабельной улицей, мимо аккуратно зашторенных магазинных витрин. С рекламного щита на одном из фасадов жеманно ухмылялась выбеленная светом фонарей метровая харя «Супербульона». Ниже, в окне мелькнул торчащий фикус. Лондон! Бесконечные ряды стандартных, разгороженных на отдельные норы строений, населенных сонно ползущими к могиле полутрупами, и уличная толпа – шествие блуждающих мертвецов! Мысль о том, что образ навеян собственным нищим положением, не приходила в голову. Вновь увиделась туча гудящих над городом бомбардировщиков. Схватив спутника за рукав, Гордон гневно указал на плакат:
– Вы посмотрите, посмотрите-ка на эту мерзость! Эту блевотину! Разве не выворачивает?
– Прелести, пожалуй, маловато, притом весьма назойливо, но стоит ли обращать внимание?
– Стоит, если весь город обляпали таким дерьмом!
– Что ж, временно придется потерпеть. Капитализм в последней фазе, и скоро, надо полагать, исчезнет эта чушь.
– Не чушь, не чушь! Вы приглядитесь – в этой роже вся наша скотская цивилизация: безмозглая, бездушная, приговоренная! Не глянешь, чтоб не вспомнить про пушки и презервативы. Знаете, я на днях просто мечтал о мировом пожаре. Чуть не молился.
– Что и говорить, тревожно. Половина парней в Европе жаждет того же.
– Вся надежда на них. Может, поднимутся.
– О нет, дружище! Будем надеяться, что нет. Последней бойни, право, более чем достаточно.
Разгоряченный Гордон шагал, упрямо повторяя: «Вот это жизнь? Это не жизнь! Трясина, тухлое болото с дохлыми головастиками! Так и вижу – здесь все покойники, ходячие покойники».
– Вы только, по обыкновению, не хотите учесть смены исторических формаций. Ведь все это лишь до поры, когда верх возьмет пролетариат.
– Социализм? Ох, не рассказывайте сказки!
– Вам, Гордон, все-таки стоило бы прочесть Маркса, даже необходимо. Вы бы увидели тогда наше грустное время как стадию. Ситуация непременно изменится.
– Неужели? Что-то не похоже.
– Нам просто, увы, не слишком повезло с эпохой. Гибнем, так сказать, накануне возрождения.
– Насчет гибели очевидно – насчет возрождения пока ни весточки.
Равелстон потер переносицу:
– В общем, я полагаю, нужно все же иметь веру. Да, веру и надежду.
– А в особенности деньги, – угрюмо дополнил Гордон.
– Деньги?
– Угу. Прикупить оптимизма. Еще три фунтика в неделю и, обещаю, стану преданным социалистом.
Равелстон пристально рассматривал мостовую. Гордон готов был проглотить язык. Деньги поганые, обязательно завоняют! Нельзя о них, когда говоришь с человеком более состоятельным. Если уж только как о некой отвлеченной категории, но о таких, которых много в чужом кармане и нет в твоем, – нельзя! И все-таки сюжет этот магнитом притягивал Гордона. Рано или поздно, чаще всего под влиянием пропущенных стаканчиков, он, с гнусным привкусом нытья, начинал трепать про свою чертову нищету. Случалось, от возбужденной пьяной болтливости, живописал даже какие-нибудь жалостливые детали вроде того, что второй день без курева, что белье в дырах, пальтецо в закладе. Сегодня, мысленно поклялся Гордон, с языка не сорвется ничего подобного. Они как раз шли мимо паба, откуда крепко шибануло хмельной кислятиной. Равелстон, сомкнув ноздри, хотел было ускорить шаг, но соблазненный Гордон остановился.
– Черт! Я бы выпил! – сказал он.
– И я не прочь, – кивнул учтивый Равелстон.
Гордон толкнул дверь в общий зал, приятель последовал за ним. Редактор «Антихриста» был убежден, что любит пабы, особенно те, что попроще. Пабы – заведения пролетарские, уж там ты в самой гуще рабочего класса, не правда ли? Но одному туда заходить Равелстону не доводилось, и выглядел он в пабе, как карась на берегу. Душный и все-таки промозглый воздух, скверный прокуренный зал с низким потолком и опилками на полу, дощатые столы испещрены колечками отпечатавшихся кружек. Четыре страшенные тетки с огромными грудями-дынями, потягивая в углу портер, ругательски ругали какую-то миссис Круп. Скрестив мощные как окорока голые локти, бандитского вида чернобровая буфетчица у стойки мрачно наблюдала за почтальоном и парой работяг, метавших стрелы в картонную мишень. На минуту, пока друзья шли к стойке, воцарилась тишина, народ с откровенным любопытством разглядывал Равелстона – джентльмен в общем пивном зале явление нечастое.
Делая вид, что не замечает произведенного эффекта, Равелстон снял перчатку и, сунув руку в карман, бросил вскользь: «Вам темное?». Но успевший протиснуться вперед Гордон уже выложил на прилавок шиллинг. (За первый заказ обязательно плати ты! Вопрос чести!) Равелстон присел к единственному свободному столику. Развалившиеся вдоль стойки работяги щурились, на лицах явственно читалось «фраер хренов!». Гордон притащил два стакана с темным пивом. Грубые, как банки для варенья, стаканы были тусклыми и сальными; сверху плавала пленка желтой пены. Табачный дым висел пороховой завесой. Случайно бросив взгляд на изрядно полную плевательницу, Равелстон быстро отвернулся. В голове его промелькнуло, что пиво накачивают из подгнившего подвала по слизистой нечищеной трубе, а стаканы вообще не моют, едва споласкивая в холодной воде. Голодный Гордон, поразмыслив над возможностью взять хлеба с сыром, решил в подтверждение версии сытного обеда не брать. Он жадно хлебнул пива и закурил отвлекавшую от съестного сигарету. Равелстон тоже сделал большой глоток и осторожно поставил стакан на стол; вкус лондонского разливного, тошнотворного, с ощутимым привкусом химии, заставил непатриотично вспомнить о винах Бургундии. Продолжился спор о социализме.
– Знаете, Гордон, а действительно пора вам прочесть Маркса, – сказал Равелстон, раздраженный мерзким пивом и потому слегка ужесточивший обычный свой виноватый тон.
– Нет уж, я лучше сударыню Хэмфри Уорд почитаю.
– Но ваше отношение так нелогично. Вы вечно обличаете капитализм, но и единственную альтернативу отвергаете. Здесь невозможно оставаться в стороне, одно из двух.
– Ну не волнует меня ваш социализм, от одного слова зевота раздирает.
– Серьезный аргумент, и других возражений не имеется?
– Аргумент у меня один – никто не рвется в это светлое будущее.
– О! Как же можно так говорить?
– Можно и нужно. Ведь никто не представляет, что это за штука.
– А вы, на ваш взгляд?
– Мой? Ну, некий «Дивный новый мир» Олдоса Хаксли Хаксли, Олдос Леонард (1894–1963) – не был непосредственным литературным наставником Оруэлла, но входил в число педагогов, у которых Оруэлл учился в Итоне.
, только не столь забавно. Четыре часа в день на образцовом производстве, затягивая болт номер 6003. Брикеты полуфабрикатов на коммунальной кухне и коллективные экскурсии от дома, где проживал Маркс, до дома, где проживал Ленин, или обратно. Клиники абортов на всех углах. И все отлично по всем пунктам! Но не хочется.
Равелстон вздохнул. Ежемесячно его «Антихрист» разносил в пух и прах подобный вариант социализма.
– Хорошо, предположим. А что хочется?
– Знать бы! Нам ведь всегда известно лишь то, чего мы не хотим и отчего нам нынче плохо. Застряли буридановым ослом. Альтернатив, правда, не две, а три, и все как рвотный порошок. Самая первая – социализм.
– Так, и еще две?
– Думаю, самоубийство и католичество.
Атеист Равелстон потрясенно хохотнул:
– Религия? Это, по-вашему, альтернатива?
– А разве нет? Интеллигенцию ведь искушает.
– Нет, подлинных интеллигентов никогда. Впрочем, вот Элиот, конечно… – не закончил Равелстон.
– И, помяните мое слово, туда потекут. Укроются под крылышком матушки церкви. Слегка тухлинкой отдает, зато тепло, не страшно.
Равелстон по привычке потер переносицу.
– Мне кажется, это как раз форма самоубийства.
– Близко к тому. Как и социализм. И то и это от отчаяния. Но самоубиваться не по мне, чересчур уж смиренно и покорно. Не желаю просто так уступать свою земную долю, хотелось бы сначала прикончить хоть парочку врагов.
Равелстон улыбнулся:
– Кто же ваши враги?
– Любой с доходом больше пятисот в год.
Упала неловкая тишина. Чистый доход Равелстона составлял примерно две тысячи. Вечно у Гордона прорывались такие фразочки. Дабы рассеять гнетущую паузу, Равелстон, собрав волю в кулак, залпом проглотил две трети пойла, что вполне могло сойти за выпитую порцию.
– Еще по одной? – дружелюбно предложил он. – Пора, кажется, повторить!
Гордон допил до капли и отдал стакан Равелстону. Вот теперь можно позволить и ему заплатить, честь не пострадает. Равелстон, опустив голову, пошел за новой выпивкой. Народ опять с любопытством стал следить; прислонившиеся к стойке возле своих нетронутых кружек работяги глазели молча и нагло. Здешнего пива, понял Равелстон, ему больше не проглотить. «Нельзя ли два двойных виски?», – проговорил он, словно извиняясь. Буфетчица не шелохнулась, через секунду бросила: «Чего?».
– Пожалуйста, нельзя ли два двойных виски?
– Нету тут виски, спирт не держим. Пиво тут.
Работяги ухмыльнулись в усы («Порядка не знает, фраер грёбаный! Ишь ты, в пабе виски свой хренов спрашивать!»). Нежное лицо Равелстона зарумянилось. До сих пор он не знал, что дешевым пабам не по средствам лицензия на крепкие напитки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23