В тот самый момент, когда она входила в комнату, раздался звук, который с силой сжал ее сердце, увлек его за собой куда-то вниз, а затем сразу вверх, так что оно едва не выскочило из груди. Зазвенело в ушах, беспокойно задрожали стекла закрытых окон, задребезжали составленные горкой чашки... Перепуганная вконец Маньцянь упала в кресло и ухватилась за руку супруга; от прежнего недовольства им не осталось и следа, ей хотелось одного — чтобы он всегда был рядом. Все поднебесье, казалось, грохотало и гремело у нее в голове — ревели моторы самолетов, стрекотали пулеметы, взрывались бомбы, и много времени прошло, прежде чем наступило затишье. Снова стало слышно щебетанье птиц — видно, и они прерывали свои обычные дела. Только голубое небо оставалось невозмутимым; одинокий китайский самолет пересек его наискось, и все вновь успокоилось.
Вскоре тревогу отменили, и хотя по соседству по- прежнему было тихо, возникло ощущение, что весь город зашевелился. Вернулась прислуга со своим узлом, после чего супруги решились выйти на улицу, разузнать новости. На улице было оживленнее, чем обычно, люди собирались кучками возле только что вывешенных, отпечатанных красными иероглифами объявлений комитета противовоздушной обороны. В них говорилось: <<Шесть самолетов противника проникли в район города и беспорядочно сбросили бомбы. Потери с нашей стороны незначительны. Отечественная авиация нанесла встречный удар, в результате которого один вражеский самолет был сбит, остальные скрылись за пределами провинции. Еще один самолет, подбитый нашим огнем, опустился за чертой города и сейчас разыскивается». Прочтя объявление, супруги в один голос сказали, что надо будет при встрече расспросить Тяньцзяня об истинном положении дел. Попутно Цайшу спросил, что это кузен так давно не появляется.
А Тяньцзянь в этот момент лежал рядом со своей машиной на каменистом склоне километрах в двадцати за чертой города. Он обрел мир — но какой дорогой ценой! Проведя большую часть жизни в небе, он нашел свой последний приют на земле.
О его гибели супругам стало известно лишь три дня спустя. Цайшу смахнул с глаз слезу, но в его скорби
был и оттенок высокомерия: «Что, доигрался...» Маньцянь в первый раз испытала по отношению к Тяньцзяню чувство жалости — так взрослым иногда становится жаль уснувшего ребенка, которого перед тем хотели наказать за баловство. Все, что при жизни Тяньцзяня представляло опасность для женщин,— его красота, энергия, властность, обходительность — с его смертью как-то уменьшилось в размерах, смягчилось, потеряло значение, стало казаться ребячеством, за которым не стояло ничего серьезного.
Самое главное — Маньцянь почувствовала себя освобожденной. А объединявшая их двоих тайна? Одно время она не хотела не только вспоминать о ней, но даже признаваться в ней себе самой. А сейчас острота ощущения вдруг уменьшилась, и эта тайна стала ее личным достоянием, бережно хранимой памятью. Вроде кленового листа или лепестка лотоса, положенных между страницами книги; они становятся от времени все более блеклыми, но раскроешь книгу, и — вот он, хрупкий, почти прозрачный... Маньцянь зябко поежилась, будто к ней прикоснулась сама смерть или словно Тяньцзянь унес с собой часть ее плоти. Но это была та часть, с которой расстаешься безболезненно, вроде омертвевшей кожи, состриженного волоса или ногтя.
Через некоторое время общественные организации города устроили гражданскую панихиду по Тяньцзяню. Одновременно были выставлены остатки вражеского самолета, сбитого в тот день. Пришли на панихиду и Цайшу с супругой. Перед этим президиум попросил Цайшу выступить на митинге с речью или с обращением от имени родственников погибшего, но уговорить его не смогли. Он не соглашался афишировать себя за счет павшего родственника, не хотел выставлять напоказ свои чувства, всенародно выказывать свою скорбь. Это повысило авторитет мужа в глазах Маньцянь.
Но вот мероприятия кончились, и память о Тяньцзяне стала остывать, как остыл его труп. Однако недели через три его имя вновь всплыло в диалоге между супругами. Они сидели после ужина в спальне и беседовали. Вдруг Цайшу произнес:
— Насколько я понимаю, все признаки налицо — у нас будет ребенок... Что ж, кому на роду написано иметь детей, от этого не уйдет. Тебе не о чем беспокоиться — прожить мы в любом случае сможем, да и война ко времени родов, надо полагать, закончится. А тогда
все войдет в нормальную колею. Знаешь, что мне пришло в голову: если будет мальчик, давай назовем его Тяньцзянем. Все-таки мы дружили несколько месяцев, есть о чем вспомнив. А ты как думаешь?
Маньцянь подошла к окну, открыла ящик письменного стола, долго шарила в нем, будто разыскивая что- то, а потом сказала, опустив голову:
— Нет, я против. Ты видел на панихиде ту, что мы прозвали «авиаматкой»? Вырядилась, будто его вдова, распустила нюни... Ты ведь знаешь натуру Тяньцзяня. Наверняка они были не просто знакомые. Как знать, не оставила ли она... не осталось ли в ней памяти о нем? Вот пусть она и рожает мальчика и называет его в честь отца. А я должна сказать тебе откровенно — я этого ребенка не хотела и вряд ли смогу его полюбить.
Как обычно, Цайшу не стал спорить с женой, а ее последняя фраза вызвала в нем немалое беспокойство — он стал считать себя виноватым в том, что в их жизнь вторгнется непрошеный пришелец. Он откинулся в кресле и зевнул во весь рот:
— Ну ладно, там видно будет. Что-то я уморился! А ты чего там ищешь?
— Ничего особенного,— неопределенно ответила Маньцянь.— И я устала, а вроде бы сегодня никаких дел не было.
Цайшу окинул неспешным взором еще не утратившую грациозности фигуру супруги, и в его взгляде засветились заботливость и нежность.
1 2 3 4 5