Механджи принес из дома подушки, и они уснули. Уснул и часовой на посту. Семь носов под аккомпанемент жужжания комаров, гудения жуков, кваканья лягушек, лая собак, мычания коров и ночного плеска реки исполняли свой ноктюрн.
Сытые и пьяные воины спали богатырским сном. Их не разбудили бы ни пушечные выстрелы, ни труба архангела Гавриила. Сон их стал особенно крепок, когда на востоке появилась светлая полоска — предвестница зари. В этот ранний час к милязиму подошла свинья и, хрюкая, обнюхала его нос и рот, прикасаясь к ним своим пятачком, а потом стала что-то искать под головой милязима, отталкивая ее рылом. Милязим только ворчал и, улыбаясь сквозь сон, восклицал:
— Играй... танцуй... танцуй... танцуй...— Наконец он махнул рукой, и свинья отошла в сторону.
Свидетелями этой сцены были механджи, хозяйка, ее старая мать, молодая девушка и какой-то молодой человек, одетый в пальто, фес, панталоны и сапоги а-ла-франка.
Откуда же он взялся:
А случилось это вот как. После описанного выше представления, пока цыгане со всяческими предосторожностями воровали ковшик, крестьянин, плясавший у них за медведя, проскользнул в механу, но направился не в кофейню, а в квартиру хозяев. Едва переступив порог, он очутился в объятиях хозяйки, которая называла его Стояком, а он ее матерью. Старуху он также называл матерью, только «старой». Когда она спросила, почему он так долго не приезжал, он ответил, нисколько не заикаясь:
— Работы было очень много, старая майка... и побывал я не в одном месте.
— Ведь вот уже полгода, как тебя не было!
— За эти полгода я не все успел сделать...
— Где же ты был?—спросила девушка.
— Где только я не был! В Румелии, в Македонии, в Сербии, в Румынии... ну и Болгарию исходил вдоль и поперек.
— Ты устал и голоден,— заметила хозяйка.
— И голоден и устал,— ответил он,— сегодня я с самого утра на ногах, а тут еще вместо отдыха пришлось разыгрывать перед турками комедию... Это меня бесило пуще всего.
— Дитя мое, родной мой,— восклицала хозяйка, укладывая подушку перед камином.— Садись вот здесь, отдохни.
— Нет, я прежде переоденусь.— Сказав это, он снял шапку, и лицо его сразу преобразилось. Гусеница превратилась в бабочку. Молодого человека нельзя было назвать красавцем, но он был недурен собой: брюнет, с правильными чертами лица и с тем смышленым выражением, которое даже некрасивого мужчину делает привлекательным. У него были коротко подстриженные волосы и усы. По виду ему можно было дать лет двадцать пять или двадцать восемь.
— Ты переодеваешься? — несколько тревожно спросила хозяйка.
— Да, я просто из сил выбился.
— А если солдаты тебя увидят?
— Ведь сюда они не придут.
— Не знаю... а вдруг... Надо спросить у отца, что он скажет... Майка,— обратилась она к старухе,— поди спроси.
Старуха ушла, а через несколько минут явился Пето. Жена объяснила ему, в чем дело, и сказала, что боится турок.
— Э...— с пренебрежением ответил Пето.— Теперь милязиму можно комиту на нос посадить, и то он ее не заметит.
— Так они сюда за комитой пришли? — спросил Стоян.
— Ну -да, только они сами не знают, что это за ремесло.
— Ремесло?
— Они думают, что это ремесло.
— Почему же поставили здесь часового?
— Из их слов я понял, что систовский каймакан распорядился поставить караулы на всех мостах Янтры — вот и пришел сюда милязим с шестью низамами... Однако мне пора к туркам... надо заставить их выпить бутылку мастики до дна, тогда будет спокойно. Турки не узнают, если даже все комиты пройдут мимо них с музыкой. Пускай переодевается,— сказал он жене и вышел.
Стоян сел на подушку и начал разуваться. — Я помогу тебе,— сказала сестра, присаживаясь рядом.
— Хорошо, только поосторожнее развертывай онучи: в них много всяких записок, которые нужно сохранить в целости.
Девушка стала развязывать веревки и ремешки и осторожно размотала сначала шерстяные, потом холщовые онучи, Между ними были и письма в конвертах, и просто клочки исписанной бумаги. Конверты и записки были невелики и очень мелко исписаны. Все документы она передавала брату, а тот складывал их возле себя. Разув одну ногу, девушка принялась за другую. Там тоже были спрятаны бумажки. Покончив с этим делом, она взяла в руки обе ноги брата и, нагнувшись, поцеловала их.
— Что ты делаешь, Марийка! — крикнул молодой человек,, отдернув ноги.
Девушка промолчала. Она встала и устремила взгляд на очаг.
— С ума ты сошла, что ли?
— Я подумала, что твои ноги... носят тебя.
— Да ведь всякого человека ноги носят.
— Да, но не всякого туда носят, куда тебя твои носили... Ах, Стоян! — вздохнула она.
— Я только выполняю свой долг.
— Свой долг?— удивленно спросила старуха, усаживаясь около него.— Но ведь ты не болгарин!
— А ты, старая майка, тоже не болгарка?
— Болгарка.
— А мать моя?
— И мать твоя болгарка.
— И я и отец мой выросли на болгарской земле, вспоены болгарским молоком, вскормлены болгарским
хлебом, так неужели мы ничем не обязаны тому краю, который принял нас, как родных сыновей?
— Надо ему добра желать! —заметила старуха.
— И поступать так, как человек, которого пригласили в дом, а когда случился пожар, он стоял сложа руки, смотрел, как хозяева спасают пожитки, и желал им добра. Нет, старая майка, ты бы так не поступила!
— Боюсь я за тебя...— отвечала старуха.
— Это другое дело, да только бояться тебе нечего.
— Да ведь таких, как ты, турки казнят.
— А разве ты не знаешь, что смерть порождает жизнь? Такими казнями турки сами себе вредят.
Молодой человек выражался более изысканным языком, чем его бабка.
— А по мне, ты бы лучше торговлей занялся.
— Я бы занялся, если бы какая-то неодолимая сила не влекла меня к той молодежи, которая с опасностью для жизни сеет между людьми зерна свободы. Настанет день, когда эти зерна принесут прекрасные плоды.
— Храни тебя господь! — произнесла старуха и, вздохнув, умолкла.
— Марийка, принеси мне одежду! — сказал Стоян сестре,
Девушка подошла к стенному шкафу, открыла его и стала в нем рыться. Тем временем Стоян сбросил с себя крестьянское платье, под которым был спрятан револьвер. Переодевшись, Стоян ничем не напоминал крестьянина, изображавшего медведя. Обут он был в штиблеты, одет в пальто, и только фес указывал на то, что он живет в местности, которая находится под властью турок. Даже европейцы, проживающие в Турции, носят этот головной убор. Он неудобен, от солнца не защищает, но... к нему привыкли, и все следуют обычаю.
Усевшись на подушку, Стоян сказал:
— Ну, теперь я чувствую себя так, словно как следует отдохнул.
Хозяйка занялась приготовлением ужина, хлопоча у огня; время от времени она бросала на сына полные любви взгляды.
— Ты как будто выше стал,— сказала она.
— Не вырос же я на самом деле,— отвечал сын.
— Конечно, нет, но мне так кажется...
— Нет, он все такой же,— сказала старуха.
— Ах, он вырос, вырос,— подхватила девушка. — Ну, что ты...— возразили бабушка и мать.
— Вырос,— настаивала девушка, пристально глядя на Стояна. Она сама не сумела бы передать словами свои мысли, но чувствовала, что брат ее вырос в нравственном отношении.
— Э,— послышался голос в сенях,— солдаты теперь до утра проспят. Сам султан не заставил бы их встать. Не смогут... Мастика их угомонила...
Это был Пето. Он вошел в горницу и, вздохнув с облегчением, сел у камина, вынул из-за пазухи кисет, набил себе трубку и передал кисет сыну.
— Не надо,— сказал Стоян.
— Там есть папиросная бумага.
— Я не курю.
— Как так? Ведь ты курил?
— Курил, да бросил.
— Гм... гм,— удивился отец. Он взял горячий уголек, закурил трубку и спросил:
— Почему же ты бросил курить?
— Я рассчитал, что за те деньги, которые истратишь па табак в продолжение трех месяцев, можно купить револьвер или книгу.
— Револьвер или книгу...— повторил механджи.— Разве это одно и то же?
— Да, между ними много общего: и то и другое помогает нам в войне против турок... Я никогда не расстаюсь с револьвером,— им я буду защищаться от за-птий, если они вздумают напасть на меня. А книги подтачивают, помогают нам подкапывать турецкое владычество...
— И надеетесь подкопать?
— Конечно, не подкопаем, если не будем копать,— ответил молодой человек.
— Да, верно... верно,— заметил механджи.— Если сидеть сложа руки, никогда ничего не добьешься. Это правда.
— У турок против книги нет оружия.
— Но зато против револьверов есть. — Да, пока есть.
— Я не понимаю,— заметил Пето,— почему они с вашими книгами не воюют своей книгой.
— И у них есть книги, только зарядить их нечем.
Револьвер заряжается пулей и порохом, а книга — правдой и справедливостью.
— Угу...— пробормотал механджи. Очевидно, он не понял сравнения, с помощью которого сын старался пояснить ему свою мысль.
Но молодая девушка поняла брата. Она пристально смотрела на него и ловила каждое его слово. Она стояла неподвижно, как бы в полузабытьи. Бог знает сколько времени простояла бы она так, если бы мать, тронув ее два раза пальцем, не сказала:
— Стол!
Девушка словно очнулась от сна и начала собирать ужин. Через несколько минут столик был накрыт, и вся семья принялась за еду.
В судьбе Болгарии много любопытного. Некогда, как известно, она была не только независимым государством, но даже могущественной державой. Потом она пала, и в этом нет ничего необычного — такая участь постигла не одну великую державу. После потери независимости Болгария была всеми забыта. Больше того, она словно сама забыла о себе. Болгария была так основательно предана забвению, что ни в истории, ни в географии, ни в статистике, ни в этнографии, ни даже в истории литературы не упоминалось ее название. Болгары были отнесены к той же категории, что половцы, печенеги и хозары. Ученые причислили их к обитателям Геродотовой Скифии, г название турецкой провинции считалось простым административным термином. Одним словом, все забыли про Болгарию, забыли про свою родину и сами болгары. В начале нынешнего столетия болгарин перестал себя' считать болгарином: он был просто «райя» по закону, по положению, и никто не сносил своей участи так покорно, не старался приноровиться к обстоятельствам так, как он.
Такова уж судьба: собака родилась собакой, а райя — райей! Ведь против судьбы не пойдешь, и болгарин с примерной покорностью мирился со своей судьбой и был верноподданнейшим слугою падишаха. Волновались и бунтовали греки, сербы, албанцы; болгарская
территория бывала театром военных действий. Турция начала распадаться, но болгары продолжали оставаться верноподданными, и только в пятидесятых годах XVIII столетия начали проясняться их головы. Лиха беда начало. Национальное самосознание, в продолжение нескольких веков дремавшее под спудом, стало прорываться на поверхность и расти с удивительной силой и быстротой при помощи книг и журналов, издаваемых с позволения властей. Возникли совершенно новые проблемы. Болгары спохватились, что им принадлежит церковь, что им принадлежат политические права. Первым вопросом занялась царьградская печать, второй освещался на страницах книг, брошюр и журналов, которые писались и издавались за границей. Народ стал пробуждаться от векового сна, пробуждались различные слои общества, но главным образом мещане и крестьяне. В народе возникло новое, неведомое дотоле чувство; любовь к родине. Родина! Это понятие было совершенно неизвестно болгарам до 1850 года; в пятидесятых годах оно только начало зарождаться. Между 1860 и 1870 годами любовь к родине впервые ознаменовалась делом, а в семидесятых годах уже была "омыта в крови. В продолжение трех десятилетий это чувство так выросло, окрепло и расцвело, что целиком завладело молодежью, всецело поддавшейся влиянию того чарующего романтизма, который требует жертв и вырабатывает характер.,;
Таким романтиком был и сын механджи Стоян Кри-венов (от деревни Кривены, где он родился). Во время отчаянного, необдуманного выступления Хаджи Димитра Стоян был еще очень молод, поэтому он не мог принять участия в этом деле. Он учился тогда в Бухаресте. Его считали «малко момче» (подростком) и поэтому не привлекли к делу. Он же считал себя человеком вполне способным жертвовать собою для блага родины. Узнав о печальном исходе выступления, Стоян направился к одному из членов болгарского комитета, организованного в столице Румынии, и спросил:
— Почему меня не предупредили?
— Да ведь тебе не больше восемнадцати лет.
— Но я здоров и силен.
— И вообще,— прибавил член комитета,— это была безумная затея.
— Безумная затея! — с негодованием воскликнул Стоян.
— Они погибли напрасно. — Напрасно?!
Стоян пришел в исступление. С плачем он выбежал вой и долго не мог прийти в себя. Почему ему не довелось разделить участь Хаджи Димитра и его товарищей? Ему было очень больно. Любовь к родине вошла в его плоть и кровь. С этим чувством он сроднился. Он рос, делился им с отцом, матерью, бабкой, сестрой всякий раз, когда приезжал из Бухареста домой на каникулы. Таким образом он заразил патриотизмом свою семью и жителей деревни, а от них воспринял привязанность к земле, которую обычно ослабляют космополитические взгляды.
Отец ни в чем ему не отказывал. Он жил в Бухаресте, в европейском городе, жил с комфортом, вращался среди образованных людей и мог вполне оценить разницу между жизнью в цивилизованном городе и в кри-венской механе. Если бы не любовь к родине, он непременно отдалился бы от своей среды и думал бы только о себе.
Чувство патриотизма, которое жило в его сердце и завладело его умом, привело к тому, что Стоян совершенно позабыл о себе. Зато отец думал о нем, и, когда он после окончания школы вернулся домой, старик прямо спросил его:
— Ну... что же теперь будет?
— Как что будет?—в свою очередь, спросил Стоян.
— Что ты намерен делать?
— Я еще сам не знаю.
— Не хочешь ли заменить меня в механе?
— Нет... не хочу.
— Да и я не особенно охотно уступил бы тебе это место. Я еще лет двадцать могу стоять за прилавком и варить кофе. А двоим нам тут делать нечего, мне только в базарные дни нужен помощник.
— Так я уйду.
— Куда?
— Не знаю куда. Может, найду что-нибудь...
— А не хочешь ли ты взяться за работу?
— С удовольствием.
— Знаешь хаджи Христо из Рущука? Я уже говорил с ним, и он согласен поручить тебе счетоводство и корреспонденцию на румынском и немецком языках.
Стоян принял предложение и через несколько дней отправился в Рущук. Ему пришлось заняться торговлей. Операции хаджи Христо были весьма обширны, он вел дела даже в Трансильвании. Стоян понравился купцу. Но торговля не особенно привлекала молодого человека. Впрочем, он продолжал заниматься этим делом, пока не произошли новые политические события, которые были как бы продолжением незадолго до этого подавленных турками волнений. Поскольку усмирение не уничтожило причин, вызвавших эти волнения, они вспыхнули вновь.
За пределами Оттоманской империи — в Бухаресте, Белграде и других городах — существовали тайные комитеты под различными названиями: центральный, революционный, народный, славянский, македонская лига и тому подобное. Все они имели значительное влияние на умы. Однако газеты, воззвания, прокламации давали только советы и указания, настоящая же деятельность должна была развернуться внутри страны, под носом у турок. Деятельность эта сосредоточивалась в городах: в школах, церквах и читальнях. В Рущуке тоже была такая читальня, и Стоян стал ее постоянным посетителем.
Читальню поддерживала городская знать. В ней были не только газеты и журналы, но даже библиотека, где можно было брать книги на дом. Читальня находилась под наблюдением чорбаджии болгарской общины, который отвечал перед пашой за качество нравственной пищи, получаемой болгарами в библиотеке. Общественные настроения регулировались газетой «Дунай», которая издавалась в Рущуке и должна была предостерегать обывателей от вредных революционных влияний и укреплять в них чувства лояльности и уважения к закону. Ни на столах, ни в шкафах библиотеки не было ничего предосудительного. Газеты, издаваемые в Турции на французском, итальянском, греческом, турецком и болгарском языках, доставлялись почтой прямо в читальню, заграничные же издания отправляли сначала в конак, где их просматривал специальный чиновник, который задерживал номера, казавшиеся ему неблагонадежными. Таким образом, все книги, газеты и журналы, которые попадали в читальню, были вполне благонаме-
ренны и доброжелательны по отношению к султану, к пашам и всякого рода высшим и низшим чиновникам, к мусульманам вообще и к болгарам в частности.
В последние годы турецкого владычества Рущук благодаря железной дороге, соединявшей кратчайшим путем Восток и Среднюю Европу, стал превращаться в европейский город.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Сытые и пьяные воины спали богатырским сном. Их не разбудили бы ни пушечные выстрелы, ни труба архангела Гавриила. Сон их стал особенно крепок, когда на востоке появилась светлая полоска — предвестница зари. В этот ранний час к милязиму подошла свинья и, хрюкая, обнюхала его нос и рот, прикасаясь к ним своим пятачком, а потом стала что-то искать под головой милязима, отталкивая ее рылом. Милязим только ворчал и, улыбаясь сквозь сон, восклицал:
— Играй... танцуй... танцуй... танцуй...— Наконец он махнул рукой, и свинья отошла в сторону.
Свидетелями этой сцены были механджи, хозяйка, ее старая мать, молодая девушка и какой-то молодой человек, одетый в пальто, фес, панталоны и сапоги а-ла-франка.
Откуда же он взялся:
А случилось это вот как. После описанного выше представления, пока цыгане со всяческими предосторожностями воровали ковшик, крестьянин, плясавший у них за медведя, проскользнул в механу, но направился не в кофейню, а в квартиру хозяев. Едва переступив порог, он очутился в объятиях хозяйки, которая называла его Стояком, а он ее матерью. Старуху он также называл матерью, только «старой». Когда она спросила, почему он так долго не приезжал, он ответил, нисколько не заикаясь:
— Работы было очень много, старая майка... и побывал я не в одном месте.
— Ведь вот уже полгода, как тебя не было!
— За эти полгода я не все успел сделать...
— Где же ты был?—спросила девушка.
— Где только я не был! В Румелии, в Македонии, в Сербии, в Румынии... ну и Болгарию исходил вдоль и поперек.
— Ты устал и голоден,— заметила хозяйка.
— И голоден и устал,— ответил он,— сегодня я с самого утра на ногах, а тут еще вместо отдыха пришлось разыгрывать перед турками комедию... Это меня бесило пуще всего.
— Дитя мое, родной мой,— восклицала хозяйка, укладывая подушку перед камином.— Садись вот здесь, отдохни.
— Нет, я прежде переоденусь.— Сказав это, он снял шапку, и лицо его сразу преобразилось. Гусеница превратилась в бабочку. Молодого человека нельзя было назвать красавцем, но он был недурен собой: брюнет, с правильными чертами лица и с тем смышленым выражением, которое даже некрасивого мужчину делает привлекательным. У него были коротко подстриженные волосы и усы. По виду ему можно было дать лет двадцать пять или двадцать восемь.
— Ты переодеваешься? — несколько тревожно спросила хозяйка.
— Да, я просто из сил выбился.
— А если солдаты тебя увидят?
— Ведь сюда они не придут.
— Не знаю... а вдруг... Надо спросить у отца, что он скажет... Майка,— обратилась она к старухе,— поди спроси.
Старуха ушла, а через несколько минут явился Пето. Жена объяснила ему, в чем дело, и сказала, что боится турок.
— Э...— с пренебрежением ответил Пето.— Теперь милязиму можно комиту на нос посадить, и то он ее не заметит.
— Так они сюда за комитой пришли? — спросил Стоян.
— Ну -да, только они сами не знают, что это за ремесло.
— Ремесло?
— Они думают, что это ремесло.
— Почему же поставили здесь часового?
— Из их слов я понял, что систовский каймакан распорядился поставить караулы на всех мостах Янтры — вот и пришел сюда милязим с шестью низамами... Однако мне пора к туркам... надо заставить их выпить бутылку мастики до дна, тогда будет спокойно. Турки не узнают, если даже все комиты пройдут мимо них с музыкой. Пускай переодевается,— сказал он жене и вышел.
Стоян сел на подушку и начал разуваться. — Я помогу тебе,— сказала сестра, присаживаясь рядом.
— Хорошо, только поосторожнее развертывай онучи: в них много всяких записок, которые нужно сохранить в целости.
Девушка стала развязывать веревки и ремешки и осторожно размотала сначала шерстяные, потом холщовые онучи, Между ними были и письма в конвертах, и просто клочки исписанной бумаги. Конверты и записки были невелики и очень мелко исписаны. Все документы она передавала брату, а тот складывал их возле себя. Разув одну ногу, девушка принялась за другую. Там тоже были спрятаны бумажки. Покончив с этим делом, она взяла в руки обе ноги брата и, нагнувшись, поцеловала их.
— Что ты делаешь, Марийка! — крикнул молодой человек,, отдернув ноги.
Девушка промолчала. Она встала и устремила взгляд на очаг.
— С ума ты сошла, что ли?
— Я подумала, что твои ноги... носят тебя.
— Да ведь всякого человека ноги носят.
— Да, но не всякого туда носят, куда тебя твои носили... Ах, Стоян! — вздохнула она.
— Я только выполняю свой долг.
— Свой долг?— удивленно спросила старуха, усаживаясь около него.— Но ведь ты не болгарин!
— А ты, старая майка, тоже не болгарка?
— Болгарка.
— А мать моя?
— И мать твоя болгарка.
— И я и отец мой выросли на болгарской земле, вспоены болгарским молоком, вскормлены болгарским
хлебом, так неужели мы ничем не обязаны тому краю, который принял нас, как родных сыновей?
— Надо ему добра желать! —заметила старуха.
— И поступать так, как человек, которого пригласили в дом, а когда случился пожар, он стоял сложа руки, смотрел, как хозяева спасают пожитки, и желал им добра. Нет, старая майка, ты бы так не поступила!
— Боюсь я за тебя...— отвечала старуха.
— Это другое дело, да только бояться тебе нечего.
— Да ведь таких, как ты, турки казнят.
— А разве ты не знаешь, что смерть порождает жизнь? Такими казнями турки сами себе вредят.
Молодой человек выражался более изысканным языком, чем его бабка.
— А по мне, ты бы лучше торговлей занялся.
— Я бы занялся, если бы какая-то неодолимая сила не влекла меня к той молодежи, которая с опасностью для жизни сеет между людьми зерна свободы. Настанет день, когда эти зерна принесут прекрасные плоды.
— Храни тебя господь! — произнесла старуха и, вздохнув, умолкла.
— Марийка, принеси мне одежду! — сказал Стоян сестре,
Девушка подошла к стенному шкафу, открыла его и стала в нем рыться. Тем временем Стоян сбросил с себя крестьянское платье, под которым был спрятан револьвер. Переодевшись, Стоян ничем не напоминал крестьянина, изображавшего медведя. Обут он был в штиблеты, одет в пальто, и только фес указывал на то, что он живет в местности, которая находится под властью турок. Даже европейцы, проживающие в Турции, носят этот головной убор. Он неудобен, от солнца не защищает, но... к нему привыкли, и все следуют обычаю.
Усевшись на подушку, Стоян сказал:
— Ну, теперь я чувствую себя так, словно как следует отдохнул.
Хозяйка занялась приготовлением ужина, хлопоча у огня; время от времени она бросала на сына полные любви взгляды.
— Ты как будто выше стал,— сказала она.
— Не вырос же я на самом деле,— отвечал сын.
— Конечно, нет, но мне так кажется...
— Нет, он все такой же,— сказала старуха.
— Ах, он вырос, вырос,— подхватила девушка. — Ну, что ты...— возразили бабушка и мать.
— Вырос,— настаивала девушка, пристально глядя на Стояна. Она сама не сумела бы передать словами свои мысли, но чувствовала, что брат ее вырос в нравственном отношении.
— Э,— послышался голос в сенях,— солдаты теперь до утра проспят. Сам султан не заставил бы их встать. Не смогут... Мастика их угомонила...
Это был Пето. Он вошел в горницу и, вздохнув с облегчением, сел у камина, вынул из-за пазухи кисет, набил себе трубку и передал кисет сыну.
— Не надо,— сказал Стоян.
— Там есть папиросная бумага.
— Я не курю.
— Как так? Ведь ты курил?
— Курил, да бросил.
— Гм... гм,— удивился отец. Он взял горячий уголек, закурил трубку и спросил:
— Почему же ты бросил курить?
— Я рассчитал, что за те деньги, которые истратишь па табак в продолжение трех месяцев, можно купить револьвер или книгу.
— Револьвер или книгу...— повторил механджи.— Разве это одно и то же?
— Да, между ними много общего: и то и другое помогает нам в войне против турок... Я никогда не расстаюсь с револьвером,— им я буду защищаться от за-птий, если они вздумают напасть на меня. А книги подтачивают, помогают нам подкапывать турецкое владычество...
— И надеетесь подкопать?
— Конечно, не подкопаем, если не будем копать,— ответил молодой человек.
— Да, верно... верно,— заметил механджи.— Если сидеть сложа руки, никогда ничего не добьешься. Это правда.
— У турок против книги нет оружия.
— Но зато против револьверов есть. — Да, пока есть.
— Я не понимаю,— заметил Пето,— почему они с вашими книгами не воюют своей книгой.
— И у них есть книги, только зарядить их нечем.
Револьвер заряжается пулей и порохом, а книга — правдой и справедливостью.
— Угу...— пробормотал механджи. Очевидно, он не понял сравнения, с помощью которого сын старался пояснить ему свою мысль.
Но молодая девушка поняла брата. Она пристально смотрела на него и ловила каждое его слово. Она стояла неподвижно, как бы в полузабытьи. Бог знает сколько времени простояла бы она так, если бы мать, тронув ее два раза пальцем, не сказала:
— Стол!
Девушка словно очнулась от сна и начала собирать ужин. Через несколько минут столик был накрыт, и вся семья принялась за еду.
В судьбе Болгарии много любопытного. Некогда, как известно, она была не только независимым государством, но даже могущественной державой. Потом она пала, и в этом нет ничего необычного — такая участь постигла не одну великую державу. После потери независимости Болгария была всеми забыта. Больше того, она словно сама забыла о себе. Болгария была так основательно предана забвению, что ни в истории, ни в географии, ни в статистике, ни в этнографии, ни даже в истории литературы не упоминалось ее название. Болгары были отнесены к той же категории, что половцы, печенеги и хозары. Ученые причислили их к обитателям Геродотовой Скифии, г название турецкой провинции считалось простым административным термином. Одним словом, все забыли про Болгарию, забыли про свою родину и сами болгары. В начале нынешнего столетия болгарин перестал себя' считать болгарином: он был просто «райя» по закону, по положению, и никто не сносил своей участи так покорно, не старался приноровиться к обстоятельствам так, как он.
Такова уж судьба: собака родилась собакой, а райя — райей! Ведь против судьбы не пойдешь, и болгарин с примерной покорностью мирился со своей судьбой и был верноподданнейшим слугою падишаха. Волновались и бунтовали греки, сербы, албанцы; болгарская
территория бывала театром военных действий. Турция начала распадаться, но болгары продолжали оставаться верноподданными, и только в пятидесятых годах XVIII столетия начали проясняться их головы. Лиха беда начало. Национальное самосознание, в продолжение нескольких веков дремавшее под спудом, стало прорываться на поверхность и расти с удивительной силой и быстротой при помощи книг и журналов, издаваемых с позволения властей. Возникли совершенно новые проблемы. Болгары спохватились, что им принадлежит церковь, что им принадлежат политические права. Первым вопросом занялась царьградская печать, второй освещался на страницах книг, брошюр и журналов, которые писались и издавались за границей. Народ стал пробуждаться от векового сна, пробуждались различные слои общества, но главным образом мещане и крестьяне. В народе возникло новое, неведомое дотоле чувство; любовь к родине. Родина! Это понятие было совершенно неизвестно болгарам до 1850 года; в пятидесятых годах оно только начало зарождаться. Между 1860 и 1870 годами любовь к родине впервые ознаменовалась делом, а в семидесятых годах уже была "омыта в крови. В продолжение трех десятилетий это чувство так выросло, окрепло и расцвело, что целиком завладело молодежью, всецело поддавшейся влиянию того чарующего романтизма, который требует жертв и вырабатывает характер.,;
Таким романтиком был и сын механджи Стоян Кри-венов (от деревни Кривены, где он родился). Во время отчаянного, необдуманного выступления Хаджи Димитра Стоян был еще очень молод, поэтому он не мог принять участия в этом деле. Он учился тогда в Бухаресте. Его считали «малко момче» (подростком) и поэтому не привлекли к делу. Он же считал себя человеком вполне способным жертвовать собою для блага родины. Узнав о печальном исходе выступления, Стоян направился к одному из членов болгарского комитета, организованного в столице Румынии, и спросил:
— Почему меня не предупредили?
— Да ведь тебе не больше восемнадцати лет.
— Но я здоров и силен.
— И вообще,— прибавил член комитета,— это была безумная затея.
— Безумная затея! — с негодованием воскликнул Стоян.
— Они погибли напрасно. — Напрасно?!
Стоян пришел в исступление. С плачем он выбежал вой и долго не мог прийти в себя. Почему ему не довелось разделить участь Хаджи Димитра и его товарищей? Ему было очень больно. Любовь к родине вошла в его плоть и кровь. С этим чувством он сроднился. Он рос, делился им с отцом, матерью, бабкой, сестрой всякий раз, когда приезжал из Бухареста домой на каникулы. Таким образом он заразил патриотизмом свою семью и жителей деревни, а от них воспринял привязанность к земле, которую обычно ослабляют космополитические взгляды.
Отец ни в чем ему не отказывал. Он жил в Бухаресте, в европейском городе, жил с комфортом, вращался среди образованных людей и мог вполне оценить разницу между жизнью в цивилизованном городе и в кри-венской механе. Если бы не любовь к родине, он непременно отдалился бы от своей среды и думал бы только о себе.
Чувство патриотизма, которое жило в его сердце и завладело его умом, привело к тому, что Стоян совершенно позабыл о себе. Зато отец думал о нем, и, когда он после окончания школы вернулся домой, старик прямо спросил его:
— Ну... что же теперь будет?
— Как что будет?—в свою очередь, спросил Стоян.
— Что ты намерен делать?
— Я еще сам не знаю.
— Не хочешь ли заменить меня в механе?
— Нет... не хочу.
— Да и я не особенно охотно уступил бы тебе это место. Я еще лет двадцать могу стоять за прилавком и варить кофе. А двоим нам тут делать нечего, мне только в базарные дни нужен помощник.
— Так я уйду.
— Куда?
— Не знаю куда. Может, найду что-нибудь...
— А не хочешь ли ты взяться за работу?
— С удовольствием.
— Знаешь хаджи Христо из Рущука? Я уже говорил с ним, и он согласен поручить тебе счетоводство и корреспонденцию на румынском и немецком языках.
Стоян принял предложение и через несколько дней отправился в Рущук. Ему пришлось заняться торговлей. Операции хаджи Христо были весьма обширны, он вел дела даже в Трансильвании. Стоян понравился купцу. Но торговля не особенно привлекала молодого человека. Впрочем, он продолжал заниматься этим делом, пока не произошли новые политические события, которые были как бы продолжением незадолго до этого подавленных турками волнений. Поскольку усмирение не уничтожило причин, вызвавших эти волнения, они вспыхнули вновь.
За пределами Оттоманской империи — в Бухаресте, Белграде и других городах — существовали тайные комитеты под различными названиями: центральный, революционный, народный, славянский, македонская лига и тому подобное. Все они имели значительное влияние на умы. Однако газеты, воззвания, прокламации давали только советы и указания, настоящая же деятельность должна была развернуться внутри страны, под носом у турок. Деятельность эта сосредоточивалась в городах: в школах, церквах и читальнях. В Рущуке тоже была такая читальня, и Стоян стал ее постоянным посетителем.
Читальню поддерживала городская знать. В ней были не только газеты и журналы, но даже библиотека, где можно было брать книги на дом. Читальня находилась под наблюдением чорбаджии болгарской общины, который отвечал перед пашой за качество нравственной пищи, получаемой болгарами в библиотеке. Общественные настроения регулировались газетой «Дунай», которая издавалась в Рущуке и должна была предостерегать обывателей от вредных революционных влияний и укреплять в них чувства лояльности и уважения к закону. Ни на столах, ни в шкафах библиотеки не было ничего предосудительного. Газеты, издаваемые в Турции на французском, итальянском, греческом, турецком и болгарском языках, доставлялись почтой прямо в читальню, заграничные же издания отправляли сначала в конак, где их просматривал специальный чиновник, который задерживал номера, казавшиеся ему неблагонадежными. Таким образом, все книги, газеты и журналы, которые попадали в читальню, были вполне благонаме-
ренны и доброжелательны по отношению к султану, к пашам и всякого рода высшим и низшим чиновникам, к мусульманам вообще и к болгарам в частности.
В последние годы турецкого владычества Рущук благодаря железной дороге, соединявшей кратчайшим путем Восток и Среднюю Европу, стал превращаться в европейский город.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30