— Я люблю Мари!»
Ему казалось, что теперь, после этих слов, все должны замолчать, оставить его в покое, сказать: «Да, ты прав, Мито!»
Иногда любовь эта представлялась ему сном. Он не хотел изведать ту горечь, которая ранит сердце: проснешься и ничего припомнить не сможешь; если это и правда сон, тогда Мито живет только во сне. Он боялся жить так, как раньше,— жить одиноко, тихо. Собственно, одиноким он никогда не был, у него много друзей, близких, он объездил всю Грузию. Такая уж у него профессия, кто его остановит! Мысль об одиночестве появилась в последнее время. Может, и в этом виновата любовь?
Не раздеваясь, он валился на кровать, клал руки под голову и лежал в темноте с открытыми глазами, думал/ Из окна доносился шум моря. «А я живу так тихо»,— думал Мито. Словно любовь была нескончаемым гулом и праздничным звоном, как море, подступавшее к порогу, и таким же недосягаемым, как море.
Ему казалось, что до сих пор он был погружен в беспробудный сон и только теперь постепенно просыпался, каждую секунду все шире раскрывал глаза и весь наполнялся светом.
Это томительное пробуждение одурманивало его мучительным блаженством, и он не хотел просыпаться, не хотел трезветь сразу. Боялся (хоть и не признавался себе в этом), что слишком яркий свет может ослепить его.
Однажды утром, когда Мито нечего было делать, он направился к Ироди. Ироди жил на берегу моря по соседству с Мари. С Ироди Мито познакомился случайно: остановил машину, завидев на дороге старика. Затормозив, он взглянул на старика и понял, что тот слеп. Старик стоял, подняв одну руку, в другой он держал сумку. Мито вышел из кабины и спросил старика:
— Куда путь держишь, дедушка?
Старик оказался попутчиком, ехал погостить к брату. Мито помог старику подняться в кабину и усадил его рядом с собой.
— Кто ты будешь?
Старик рассказал ему свою историю. История была длинная, но Мито внимательно выслушал ее до конца. Мито любил беседовать со стариками. Довезя Ироди до места, Мито помог ему сойти. Во двор он вошел первым, поднялся на балкон и постучал в окно. Никто не выглянул. «Видимо, и брат бобылем живет»,— подумал Мито.
— Я подожду, сынок,— послышался голос старика.— Помоги мне подняться на балкон.
На балконе старик сел прямо на пол, положив рядом с собой сумку и опять обратился к Мито:
— Я, сынок, сирота у бога..!
Он уставился на Мито своими слепыми глазами. В глазах вместо света гнездилась каменная тишина.
По спине у Мито пробежали мурашки. Ну и глаза — будто старику довелось присутствовать при смерти самого господа бога и он ослеп от ужаса.
Ступай, сынок,— продолжал старик,— я подожду.
Мито повернулся и, пока шел к машине, все думал о том, что значит — у бога сирота? Без матери сирота, без отца сирота — это слышал он часто, но вот у бога сирота это он слышит впервые.
После он несколько раз навещал старика. В то утро, поравнявшись с забором домика Мари, он заглянул во двор, хотя сделать это ему было непросто.
Мари у лестницы колола дрова. Держа топор обеими руками, она нерешительно ударяла им по полену. Мито поглядел на Мари, и сердце у него почему-то ёкнуло.
«Что особенного, женщина колет дрова?»
Поднятый топор застыл в воздухе. Медленно повернув голову, Мари удивленно взглянула на Мито. Под этим взглядом Мито съежился. Затем, сам не понимая, какая сила сдвинула его с места, открыл калитку, подошел к женщине, почти силой вырвал у нее из рук топор и начал колоть дрова. Мари отошла в сторону, оправила и отряхнула рукой подол платья. Она, конечно, знала, кто был Мито. В этом небольшом городке все знали друг друга. Однажды в кино он сидел рядом с ней.
Хотя ей и нелегко было колоть дрова, появление во дворе постороннего мужчины неприятно удивило ее. Она огляделась по сторонам, не следит ли кто за ними, и в страхе перед тем, что скажут соседи, обратилась к Мито:
— Довольно... больше мне не нужно!
Мито не ответил. Кончив колоть дрова, он положил топор на ступеньку крыльца, повернулся и ушел, даже не взглянув на Мари.
...Ироди он застал на балконе. Тот сидел на низенькой скамейке. Мито боком присел на перила, отсюда хорошо был виден двор Мари.
— Я никогда не видел моря,— сказал Ироди,— никогда.— Как же он мог его увидеть, слепой от рождения? Мито не откликнулся, и старик добавил: — А шум его слышу...
Мари поднялась по лестнице, в одной руке она несла охапку дров, в другой держала топор.
— Правда, оно такое большое? — не унимался старик.
«Неужели я сюда прихожу для того, чтобы смотреть на двор Мари? Зачем же я тогда обманываю этого старика?»
— Нет,— сказал Мито.
— Что нет? — живо откликнулся Ироди — видно, 061 радовался, услышав голос Мито.
— Нет, небольшое!
На кого он злился — на море или на этого несчастного слепца?
Мари снова вышла из дому, подошла к забору, сняла висевший на нем коврик и внесла в дом. Возвращаясь обратно, она почему-то смотрела на дорогу. А в сторону балкона Ироди даже одним глазом не взглянула.
— Так я слепым и состарился,— говорил Ироди.
Спустя некоторое время Мари снова появилась во дворе, подобрала оставшиеся дрова и ушла.
И Мито вдруг стало невыносимо жаль ее. У него до боли сжалось сердце, а бормотание слепого старика еще усиливало эту боль. Казалось, что между одиночеством Мари и речью старика существует какая-то неведомая связь.
На лице Ироди играла улыбка, будто то, что он говорил, было выстрадано им. И теперь он выкладывал все, что долго лежало на сердце, и ему было безразлично, слушают его или нет.
Мито докурил сигарету и, чтобы старик не почувствовал себя одиноким, переспросил:
— Значит, состарился, говоришь?
Старик не ответил.
— Да, но...— начал было Мито, но в это время он опять увидел Мари.
Мито не заметил, когда она вышла на балкон. Обхватив руками столб балкона и прижавшись к нему щекой, она смотрела в сторону улицы.
Ироди замолчал, наверное, ждал, что скажет Мито.
Мито с трудом сглотнул слюну и продолжал:
— Да, но кто знает, что такое старость?
— Не хотят,— тотчас отозвался Ироди,— никто не хочет знать.
— Почему?
Мари все стояла на балконе.
«Неужели она кого-то ждет?» — подумал Мито.
— Не знаю, может, так-то оно и лучше...
— Нет! — отрезал внезапно Мито, щелчком выкинул сигарету во двор и повторил: — Нет!
— Что ты сказал?
— Я говорю, что так вовсе не лучше! Мужчина я или нет, в конце концов я должен знать, что ждет меня впереди!
— Для чего тебе это?
— Не знаю... Так, просто хочу знать.
«Нет, она никого не ждет, задумалась о чем-то».
Мито считал, если человек задумывается над чем-то, то это значит — что-то его тревожит. Если люди находят время думать, то непременно что-то их беспокоит. Он сам стал часто задумываться, потому что и его что-то бес- покоило,— он любил!
— Как знаешь,— сказал Ироди.
У него был кроткий голос, надтреснутый. Произнес он это недоверчиво и с сожалением, будто все, чему до сих пор он твердо верил, вдруг исчезло.
— Почем я знаю,— произнес он тихо,— может быть...
Затем он раскрыл кисет, достал из-за пазухи обрывок
газеты, оторвал от него кусочек, насыпал табак и стал свертывать самокрутку. Надо было видеть, как ловко он это делал, не роняя ни крошки.
— Возьми у меня сигарету, кури,— сказал Мито.
— Нет, ты же знаешь — коли привык к чему...
Теперь Ироди достал спички, чиркнул и закурил. Подул на спичку, потушил, потер ее двумя пальцами, словно еще раз проверяя, потухла спичка или нет, и выбросил.
Мари продолжала задумчиво стоять у столба.
У Мито возникло желание окликнуть ее, чтобы она испугалась, вздрогнула. Но он сдерживал себя, ведь он не знаком с нею, подумает невесть что. Ему просто хотелось произнести вслух ее имя, и больше ничего.
«Мари!» — громко позвал Мито про себя, в душе.
И кровь от сердца прилила к ушам. И не кровь это была вовсе, а подавленный, задушенный крик, призыв. Если бы колокол не имел раскрытого зева, его бы разорвало от звона.
— Я оглох,— громко произнес Мито и через силу рассмеялся.— Значит, никто не хочет, так получается?
— Да,— несмело отозвался Ироди.— А впрочем, не знаю...
«Почему отца ни разу не взглянет в эту сторону? думал Мито.— Хоть бы разок посмотрела!»
Впрочем, сейчас ему самому было трудно смотреть на нее.
Тем временем солнце низко склонилось над морем, стало большое и багровое. Отсюда не видно было моря, его заслоняла железнодорожная насыпь, но Мито все же сумел увидеть его, таинственное и красное. Потом застучал по рельсам поезд. Состав был товарный и шел медленно. Он заслонил собой солнце, но оно все же проглядывало между вагонами — красное, со сверкающими глазами.
«Что только ни скажут люди...— думал Мито.— Одинокая женщина, вот и чешут языки!»
Ему вдруг нестерпимо захотелось, чтобы стемнело не постепенно, а сразу и чтобы тьма скрыла от него прислонившуюся к столбу Мари, и настороженное и напряженное лицо слепого Ироди, и этот длинный, бесконечный поезд.
Мари наконец вошла в дом. Мито это скорее почувствовал, чем увидел, потому что все вокруг опустело. Исчезла не только Мари, а вообще все, что было по ту сторону: забор, деревья, дом и колодезный журавль. Мито повернулся, и взгляду его предстал пустой балкон.
— Поезд! — сказал Ироди.
— Да, поезд,— повторил Мито,— поезд..
— О чем вы думаете? — услышал он голос Лены.
Они продолжали танцевать, топчась все на том же
месте. Сколько же времени прошло,— секунда или час?
— Ни о чем,— солгал Леван.
— Я смотрела на вас, а вы как будто пропали, исчезли—продолжала Лена и добавила шутливо: — Далеко вы были?
— Далеко!
С этой девушкой он почему-то чувствовал себя очень беспомощным.
В это время к ним подошла Элисо. Она заботливо пригладила распущенные волосы Лены и спросила:
— Измучил он тебя?
— Кто? — удивилась Лена.
— Да Леван!
Элисо теперь взглянула на Левана и улыбнулась ему.
— Нет,— все с таким же удивлением ответила Лена.
— Какая прелесть Мзия, верно? — сказала Элисо.
— Верно! — ответила Лена.
— Я так люблю Мзию! — повторила Элисо.
— И я очень люблю,— отозвалась Лена.
— Научился наконец танцевать? — спросила Элисо Левана.
Вопрос прозвучал так: «Потанцевал — и будет».
— Нет,— ответил Леван,— не научился.
— Ого! — удивилась почему-то Элисо, будто она ожидала иного ответа.
— Я пойду,— сказал Леван,— выпью воды.
— Я вам помешала,— засмеялась Элисо.— Вы так мирно беседовали.
— Беседовали? — удивилась Лена.
Теперь она почему-то всему удивлялась.
— Да, я слышала твой смех.
Элисо говорила с Леной, но не сводила с Левана глаз. Леван старался отвести взгляд в сторону.
Когда Лена отошла, Элисо спросила его:
— Что это с тобой?
— А в чем дело?
— Весь вечер сегодня ты какой-то обалдевший.
— Но ты же сказала, что мы прекрасно беседовали.
— Знаешь, довольно!
— Чего тебе надо? — резко спросил Леван изменившимся голосом.— Объясни, что тебе от меня надо?
— Дурак!
Элисо продолжала улыбаться. Наверное, улыбка предназначалась для посторонних глаз.
Леван отошел от нее и сел в кресло в углу комнаты.
Гости затеяли какую-то игру: взявшись за руки, они кружились по комнате. Позвали и Левана, но он отказался. Игра была дурацкая, но, как каждая дурацкая игра, вызывала большое веселье.
Элисо прыгала, громко смеялась, что-то кричала и не сводила с Левана глаз. Леван вдруг поднялся и вышел из комнаты. В передней его догнала Мзия.
— Леван!
Леван отыскал свой плащ и, сказав Мзие: «Большое спасибо, до свидания»,— сам открыл двери и вышел. Мзия вбежала в комнату, отвела в сторону Элисо и тревожно прошептала ей на ухо:
— Леван ушел.
— Придет! — ответила Элисо и вернулась к играющим.— Придет!
Элисо ни на секунду не сомневалась, что Леван вернется. А как могло быть иначе? Он обязательно вернется.
В жизни человека настает такая пора, когда чрезмерная забота не только не наполняет его сердце чувством благодарности, а напротив, неимоверно раздражает. У заботы тоже есть свои границы, и тот, кто проявляет заботу, не должен забывать об этом.
Иногда человек не замечает, как переходит установленную границу. За свои заботы он требует взамен беспредельной благодарности, и если эту признательность опоздали ему выразить, он сетует на людскую неблагодарность, не замечает того, как он со своей заботой лезет в чужую душу и сковывает чужую свободу.
Забота Элисо началась с гардероба.
«В наше время плохо одеваться уже не модно!» — будто бы Леван плохо одевался только потому, что следовал моде.
Элисо сама убедилась, что у Левана часто не бывает денег. Но она по-своему переживала и безденежье, более того — оно ей даже нравилось. Это придавало их жизни артистический, полубогемный характер. Ей нравилось делать долги и ходить обедать к друзьям, когда дома не бывало ни копейки. А когда у Левана случался большой гонорар, она любила расплачиваться со всеми долгами и тратить помногу на всякие пустяки. Она никогда не старалась себе объяснить, почему Леван всегда без денег, тогда как гонорары он получает крупные.
Леван брел по пустынной улице.
Теперь и ему хотелось уехать куда-нибудь далеко, куда не доберешься ни поездом, ни самолетом. Но есть ли где-нибудь такое место и где оно? На звездах? Затем он заметил на остановке трамвай, даже не взглянул на номер, поднялся в вагон и сел. Трамвай надоедливо грохотал и едва тащился, будто ему некуда было спешить. Леван посмотрел на часы. Трамвай делал последний круг, а затем должен был возвратиться в парк, поэтому-то он и не спешил.
Да, человеку есть над чем поразмыслить. Может быть, мысли растут вместе с человеком? Они — как внезапно начавшийся снегопад — все идут и идут, усердно, упрямо, глухой, плотной стеной, покрывая собой все на свете.
И этот снег, освещенный чем-то вроде луны, начинает светиться, и в этом свете ты увидишь что-то другое, настраивающее тебя на новые размышления. А снег все сыплет и сыплет.
Трамвай грохочет и волочит по мостовой, по заборам, по стенам домов свою громадную и причудливую тень. Мысли так же обманчивы, как снег: заманят, увлекут, собьют с пути. Бредешь с окоченевшими руками и ногами; хотя и холодно, но все же радостно тебе идти по снегу. Может быть, ты и не найдешь обратного пути, но ты не трусишь — все продолжаешь идти.
А снег хрустит и сверкает. Вдруг качнется затаившаяся ветка, уронив снежную шапку, и треск заставит тебя вздрогнуть: «Куда это я забрел и зачем?»
Трамвай остановился.
Как только открылись двери, холод, как пес, пробежал по вагону, словно разыскивая что-то под сиденьями. Весна еще только набиралась сил.
— Закрой дверь!
Лишь бы трамвай не останавливался, а все остальное к черту!
На коленях сгорбленного и седого кондуктора лежит сумка, он не спеша пересчитывает мелочь. Иногда он поднимает голову и глядит в одну точку. Он тоже бредет по своему снегу.
Когда трамвай остановился, кондуктор поднял голову и посмотрел на Левана.
«Хочет заговорить»,— подумал Леван и улыбнулся.
Кондуктор, не изменившись в лице, некоторое время смотрел на него, потом опять взялся за мелочь.
Трамвай почему-то не трогался, и кондуктор дернул за шнурок. В переднем вагоне раздался звонок. Словно только этого и дожидаясь, трамвай двинулся и вскоре снова остановился у Дидубийского пантеона. В вагон поднялись двое. Один сел впереди, на место, предназначенное для детей и инвалидов, из кармана пальто у него выглядывала сложенная газета. Второй, несмотря на то, что вагон был пуст, почему-то уселся напротив Левана. Леван поглядел на него и отвернулся к окну. На тротуаре, прислонившись к дереву, стоял милиционер; женщина в блестящих резиновых сапогах, закутанная в белую шаль, что-то говорила ему. Милиционер будто и не слушал ее, смотрел в сторону трамвая. «Наверно, жена»,— подумал Леван.
— Чего мы ждем? — спросил человек с газетой.
— Сейчас поедем.— Кондуктор привстал.— Сейчас.— Затем он подошел к пассажиру с газетой.— Будь добр, дай мне на минуту газету.
Тот достал из кармана газету и подал ее кондуктору.
— Пожалуйста.
Кондуктор раскрыл газету и быстро пробежал ее глазами. Взглянув на четвертую страницу, он проговорил:
— А ведь верно, помер...— Он взглянул на Левана, будто тот знал покойника.— Точно, помер, бедняга,— повторил он. Сложив газету, возвратил ее хозяину.— Спасибо.
— Не стоит.
Трамвай тронулся.
По левую сторону за железной оградой виднелся силуэт церкви. Леван разглядел кипарисы, стоящие у ворот пантеона. Кипарисы остались позади, а луна долго следовала за трамваем. Затем луна скрылась за большим домом. В городе луна, должно быть, всегда испытывает затруднения, не зная, откуда ей взойти и откуда выглянуть.
— У вас не найдется спичек?
Леван очнулся.
— Спички?
1 2 3 4 5 6