.. Как горб!
Зигмас вдруг отпрянул в сторону и быстро за шагал прочь; горб поднимается и опускается в такт шагам и не сулит мира, даже перемирия, как все сегодня: как просьба Казюкенаса поговорить с Зубовайте, как позорное поведение Касте в приемном покое.
Ну и что доктор?
— Какой еще доктор?
— Показывал пальчик папаше? — Шарунас отдирал зубами железную пробку с бутылки пива, в маленьких воробьиных глазках беззлобная насмешка.
— Ха! Для меня он не доктор.
— А ведь ничего старик, — прозвучало уважение, наличие которого я и не предполагал у перемазанного сажей железного человечка.
— А твой где? — Я ни разу не видел его отца.
— Путешествует. Сено собакам косит... То ли в Казахстане, то ли в Киргизии... Пальчик не болит?
Кто его знает, болит или нет. Ранка запеклась, под коркой иногда покалывали иглы, аж в плече отдавалось. Я бы, пожалуй, смотался в больницу к отцу, если бы не сотенная Казюкенене. А вдруг она отправилась туда своим солдатским шагом и потребовала от Наримантаса невесть чего? А сотня разлетелась — по десяткам, по пятеркам, только запах клубники раздражает обоняние.
— Монет тебе не жалеет. Правда, ничего старик. Закладывает?
Ну с тобой-то пить не станет, а грыжу нахалтуришь — вправит!
— У тебя, парень, где грыжа? В мозгах?
Шарунас допил пиво и расхохотался, снова равнодушный ко всему, что не машина, не детали, не инструменты.
Ей-богу, не выношу этого городского захолустья Трясешься в набитом автобусе, как собака, шаришь взглядом по сторонам — никакой радости! Не сверкают на длиннющей улице, гордо именуемой проспектом, алюминий и стекло, тротуары разворочены, после вчерашнего дождя стоят лужи. Серые, объеденные козами склоны холмов, заводы и склады, постройки первых послевоенных лет — вот и вся красота, следует еще упомянуть о густом потоке автомобилей да стае ворон над почерневшими чахнущими соснами. Отвернувшись от рыгающего пивом, перемазанного известью маляра, попадаю в сферу ароматов потеющей поварихи — еще мгновение, и задохнусь, не успев по примеру одного известного немецкого поэта воскликнуть "Больше воздуха!" Стараюсь не дышать, а в голове
— Влада, сто световых лет!
— Думаешь, поверю, что рад?
— Чертовски! Где, в какой норе прячешься? Весь город исколесил, пока нашел.
— Хоть разок и тебе... Не врешь?
— Все олл райт, девонька? Как там? Не раздалась в талии?
На круглое лицо набегает облачко — дурацкая подозрительность, и ничего более!
— Бесстыдник... Еще смеется! Я некрасивая, глупая, но не толстая.
— Ура! Предлагаю отпраздновать встречу, но, увы, мои финансы...
— Есть о чем! Поддала вчера ногой на улице бумажку — смотрю... Кому ни совала, не берут...
— Доллары?
— Рубли.
— Пропьем и рубли! Кафе, ресторан?
— Нет, Ригас. Давай уж лучше в пивной бар, а? Люблю смотреть на твой мокрый нос...
Что ж, если мой мокрый нос — столь захватывающее зрелище, немедленно окунем его в пену! И начинаются хихоньки да хахоньки, перемежающие нашу болтовню: снова забываю об осторожности: а ведь не должно повториться падение в пропасть, не должно! Слова и обрывки смеха мелькают зазеленевшими деревцами. Мне самому странно: не бездонная пропасть — освежающий шелест?
Уже недели две Влада играла со мной в прятки и, как назло, всплывала & вбспоминаниях. Ох, что-то не верится, будто осталась она в той доброй стране, которую я выдумал, ретушируя ее портрет, чтобы немножко симпатичнее выглядела. По-прежнему торчат широкие скулы, копной жесткие, как конский хвост, волосы; уж не скрывает ли она от меня повод своего исчезновения? Теперь все ее черты раздражают, особенно неразгаданные, а придется, стиснув зубы, любезничать, быть терпеливым. Не зря Сальвиния бросила: прощаешься с Владой!
— Ну-ка, малышка, дай на тебя посмотреть!
Когда пробиваемся в осажденную народом полутемную пивную, она норовит сунуть мне пятерку, да так, чтобы я не заметил. У нее горят щеки — ведь могу рассердиться! — и в пожаре щек тает некрасивость. Не увеличивается ли таким образом счет, который в один прекрасный день она предъявит мне, открыв свое истинное лицо? Нет, нет, Влада попросту
неравнодушна к пиву. До сих пор меня не интересовали ее вкусы... Неужели и она, такая нетребовательная, что-то любит, а что-то, возможно, и ненавидит? Только этого не хватало... А пьет слабо — пригубила и уставилась над шапкой пены на меня. Осмелев, тянет руку и касается пальцем адамова яблока, чтобы почувствовать, как дрожит оно, повторяя ритм глотков. Смотрит и загадочно улыбается, будто она много старше и знает, что такое утраты. Дангуоле — мать, а так не смотрит! От глотка пива, от гомона вокруг Влада смеется громче, чем обычно, хотя едва ли ей очень весело среди отдувающихся, что-то бормочущих, икающих мужиков. А ведь сразу сообразила, что мне неудобно вести ее туда, где просторно и светло, где никто не цедит под столом водку в пивные кружки. Ну что ж, тем лучше! Значит, поняла и решала тихо, без упреков отступить... Ни черта она не исчезла. Зачем бы в таком случае заговорила о ней Сальве?! Нет, и с росой не испарилась, если трясусь вот в душном автобусе, задыхаюсь от запахов, распространяемых пьяным маляром и надушенной поварихой. О спокойной и легкой развязке мечтал я, особенно после очередной встречи, утолив жажду... Даже сочинил монолог — прощения и обиды, унижения и зависти. Мне бы радоваться, что не давлюсь ложью — когда лжешь без слов, не так противно! — однако выбрался из автобуса унылый и злой. Не был убежден, что Влада действительно мне не нужна или не будет нужна, когда удовлетворю требование Мейрунайте.
Ревела лавина машин, непрерывная и, казалось, не управляемая разумными существами. От ее гула звенело в голове, будто висел я в полном одиночестве в безвоздушном пространстве, среди грозно парящих, до жути одиноких сатурнов... Неужели затосковал бы по ней, решив разрубить топором нашу связь? Брр! Приходил в себя и снова боролся с прёдчувствием, что такие связи, как наша с Владой, зарождающиеся почти без участия рассудка, одним махом не оборвешь — мы переплелись корнями и, если разрубить один узел, наткнешься на другой, еще крепче, и неизвестно, кого ранишь, ее или себя... Услышал даже стук топора, словно вокруг огромный, без конца и края, лес. Природа, ее строгость, медленное загадочное движение всегда несколько озадачивали меня. Хорошо природе! Камни шлифуются веками, перегной на ниве тлеет из года в год, а сколько мгновений отведено под твой старт? Божья коровка, карабкаясь по стебельку, и не подозревает, что высота, к которой она стремится, — на вершок от земли. А не божья ли коровка я сам для какого-нибудь космического существа, наблюдающего в инфракрасный микроскоп за моим упрямым карабканьем вверх? Зачем гореть и мучиться, если впереди всего-то вершок? Равнодушие природы ко всему, что именуется деятельностью, стремлением и целью, плавит в руках и в груди металл, без которого в человеческой толчее мигом раздавят...
Очутись мы ранней весной наедине не в лесной глуши, а в квартире, где ковры и полированные секции, гарантирую, не случилось бы того, что случилось. В лада не боится ни леса, ни полей, среди деревьев и папоротника перестаёшь замечать ее толстые ноги, посиневшие ладони.
— Послушай, Влада, ты знаешь, что такое бином Ньютона?
— Бинокль Ньютона?
— Если бы понадобилась новая богородица, рекомендовал бы тебя...
— Еле-еле тяну на своем заочном... Когда целую смену ворочаешь туши...
Она не стыдилась своей работы, хотя долго не хотела говорить, где вкалывает, словно чувствуя, что деятельность ее мне не понравится.
— Терпеть не могу твоей мясной лавки! Свиные головы в корытах, печенка, копыта... Почему не устроилась в парфюмерию?
— Там требуются красотки. К тому же...
— Смелее, смелее! Философского минимума не сдала бы, а социологию, вижу, раскусила.
— К тому же... люблю рубить мясо, когда у мясника нашего запой. Заведующая говорит, здорово получается.
— Не знал, что разделка туш — тоже искусство!
Влада пожимает плечами. Мы на чердаке, где я
отгородил уголок под студию. Задубевшие кисточки, мешанина красок и сухой голубиный помет. Неподалеку белеют латаные простыни Жаленисов. Голубей они гонят, чердачное окно стеклят, а я его снова выбиваю...
— Красиво, Ригас! Будешь известным художником! — Глаза Влады прилипают к моему "Морю", как будто найдет она в нем то, чего не находит в моих руках, когда не переплетены они с ее руками. "Море" пылится, унылое и бездушное, как простыня. Кто заставил меня тащить Владу сюда, куда не ступала чужая нога? Скорее всего предполагал, что виртуозка по разделке туш ляпнет бессмыслицу, которая окончательно отобьет у меня охоту к безнадежной мазне. "Море" было фикцией — не люблю я его, ни спокойного, отражающего небеса, ни вздыбленного волнами. Начинал с воодушевлением, терпения, выдержки хватило ненадолго, обманывал себя, и все... Хорошо у моря тем, кто катит отдыхать в собственном авто, живет в прекрасной вилле, лопает за покрытым скатертью столом! Да, они искренне любят море, почему
бы и нет? Совсем другое оно, когда целый час толчешься в очереди за разбухшей сосиской или если бесконечно идет дождь, а ты свернулся на чердаке, как гусеница! Подле твоей раскладушки развешана одежда, сквозь дощатую стенку слышно, как один за другим плетутся в туалет соседи... Уборной — вот чем отдает ваше хваленое море, а не парусами, йодом и рыбой! Безнадежен мой протест, если "Море" нравится Владе. Срьюаю полотно, швыряю его в угол, наслаждаясь ужасом, которым полны глаза Влады, понимающей, что такое утрата... Продавщица-виртуоз! И как это осмелился я связаться с ней? Кому вручил вожжи своей судьбы? Хватит, довольно! Отворачиваю — и снова в свободном полете. В свободном?..
Если бы не обстоятельства, если б не надо было уладить кое-что, силой бы меня сюда не загнать! Ревет поток машин, в горле першит от пыли и бензинового смрада. Не сверкают витринами магазины — нет здесь витрин, засиженный мухами гастрономчик местного значения да пивная цистерна, пустая, как подбитый в сражении танк. Не видать и кафе, куда можно было бы завернуть словно в гавань, приятельски кивнув швейцару — салют, амиго! И тут же перед тобой распахивается осаждаемая, но непреодолимая для толпы пижонов дверь. Амиго — реэмигрант из Аргентины или Бразилии. Дурак!.. Оставил пальмы, золотые пляжи Рио, грудастых мулаток, чтобы подобострастно кланяться какому-то белобрысому поросенку? Скажи, амиго, правда ли, что там не улыбки — молнии кидают сладострастные шоколадные девочки? "Рио, Рио, Рио, звезд огоньки — с тобою вечно, Мария, я и прелестный Рио!.." Не хватит ли издеваться над собой? Какая-то девка, какая-то там Влада... Из-за нее приплелся на задрипанный проспект, потею в магазине с пыльными оконцами... Толкаются женщины, волокут набитые сумки, а мамаш, в свою очередь, тянут за юбки хнычущие детишки... Готов голову прозакладывать: ни одна на "Волге" не подкатила!
— Девятнадцать часов пять минут! Читать умеешь? — Нежное личико продавщицы черствеет, как у милиционера, задержавшего нарушителя; над не слишком белой наколкой загорается нимб: "с 11 до 19".
— Я из Рио-де-Жанейро, мисс! Может, соблаговолите продать "Экстру"?
— Для иностранцев исключения не делаем!
Блат, всюду нужен блат, а то железное от — до. Шиш у нее за свои кровные получишь, если ты не ее почитатель или не знакомый шурина ее двоюродной сестры. Что я сеньор из Рио, не поверила, а ведь сунула типу с боксерскими ручищами бутылку, завернутую, словно это мороженая утка... Вылез бы я важно из "мерседеса", наконец, из скромного "мильмана" или крохотной "симки"! Если хорошенько подумать, сгодились бы и "Жигули", 2103 за сертификаты. Существует же по ту сторону Атлантики дядя — если его не сожрали крокодилы! Мог бы и папаша наскрести на "Жигуленка" — каждый божий день по пять часов возле операционного стола вкалывает! — только и заикнуться не смей, разинет пасть, как крокодил: "Не ворую и взяток не беру!"
Зачем воровать, грабить? Благодарность больного — одно из самых чистых чувств очерствевшего человека. Гнушаетесь этой... э... благодарностью? Не улыбается вам запах клубники? Тогда есть другой выход: почему бы вам, доктор Наримантас, не отправиться в Эфиопию или Танзанию? Неглупые люди и оттуда на колесах прикатывают. Два-три годика на жарком солнышке, и в кармане у тебя хрустящая пачечка сертификатов! Бой, напевая, плелся бы по утрам на базар, варил тебе на обед экзотических африканских рыб. Если улыбнется счастье, не боя получишь, а служаночку... Ведь не дряхлый же старик, хотя и прикидывается столетним. И Дангуоле так говорит. Ах, Дангуоле, Дангуоле, куда ты и надолго ли?
Сквозь глыбы грузовиков робко сверкнул неон. Кафе. И буквами поменьше "Столовая". Снова "от— до"? Нет. Получаю бутылку и конфеты, сдобренные рыданиями буфетчицы: за окном грузовик сшиб мотоциклиста. Когда на улице что-то грохнуло, она 1*ак раз фужер вытирала, фужер упал и не разбился — мне был предъявлен этот стеклянный счастливчик, — а бедный мальчишечка... От головы осталась одна покрышка — желтый шлем. Я поспешил убраться из кафе, колеса грузовиков растаскивали насыпанный на кровь песок. Такая сила, такая мощь, но смоет пятно только дождь... Неприятно заныл указательный палец, вверх, по руке, как током стегнуло. Может, и мальчишечка мечтал о Рио? Да пошел он, этот Рио, эта вонючая экзотика! Лучше подумал бы, старик, что будешь Владе петь. Хорошо, если все о'кэй. А если нет? Потремся лбами, поблею ягненком, и растает Влада, как масло на сковородке... Не обманывай себя, она, как другие:
попробуешь стряхнуть — клещом вопьется. Плевать! Карманы ветром надуты, словно паруса, "Морю" моему энергичными мазками придают сочность голуби, так что никаких у тебя, девонька, перспектив до 2000 года. Насмотришься на всех этих мотоциклистов, на этих смертников... А! Да не жалко мне никого, на улицах давят только разинь и неудачников, учтитё это, граждане!
— Поллитровочка — пятерка... Поллитровочка... — бормочет мне в спину недоросток с детскими ручками и стариковским лицом. От колясок косятся мамаши, с балконов, из подъездов, с затененных лавочек провожают глазами пенсионеры. Развелось их, всеслышащих и всевидящих, готовых свидетельствовать, обвинять, судить. Так, кажется, и разорвали бы каждого, пробирающегося в женское общежитие, впрочем, какое там общежитие — набились девчонки в трехкомнатную квартиру, и все. Без поллитровочки-то девушки не пустят!
Недоросток спотыкается о готовый ткнуть его ботинок. И не вмажешь по-человечески, раз общественность против тебя.
— На рубль, и заткнись!
Шаг, другой, и проглотит лестничный зев, надежная темнота. Только бы проскочить поскорее мимо скамейки в тени клена, бесчисленные парочки отполировали ее до блеска. Не посмотрев в ту сторону, улавливаю легкий, как пух, и одновременно тяжело давящий взгляд. Будто всю жизнь ждет на скамейке эта женщина, невидимая сила сотрясает ее — судорожное движение, и резко поворачивается гладко причесанная голова, снова судорога, и за головой сотрясается туловище, втиснутое в блузку снежной белизны. А взгляд словно неподвластен увечью — не отрывается от ворот. Ждет кого-то бывшего, а может, и не существовавшего, только ни в коем разе не меня, однако провожает глазами с материнской снисходительностью, которой пугаешься, как внезапно выросшей у тебя второй тени — не доводилось встречать человека с двумя переплетающимися тенями, разве что на освещенном прожекторами футбольном поле.
— Ну вот и явился, — доносится со скамейки, и от звучащего в голосе докучливого незаслуженного одобрения подкашиваются ноги. — А то уж думали, не заболел ли наш женишок?
Шелестели шаги, ревели телевизоры, высокий мужчина в зеленой рубашке, как младенца, укутывал
на ночь крохотного "Запорожца". Двор угрюмо темнел, как все каменные колодцы, лишенные солнца, и мне показалось, что утоптанная, в пятнах мазута дорожка закачалась под ногами. Где я? Как попал сюда? Затаив дыхание, проскользнул мимо клена, с леденящим душу звуком хрустнули мои переплетенные тени, словно кости сбитого машиной человека.
На месте звонка зияла дыра — месть какого-то разгневанного поклонника. Без длительных переговоров, пересыпанных градом столь любимых здесь насмешек, в двери не проникнешь. И все-таки они открылись. Волнующе пахнуло девичьей беззаботностью: щебетание, пар из ванной, разнообразнейшая косметика. Сметая летевшие в спину нелестные реплики, грудь захлестнула радость. Все в порядке, Ригас! Ну, набивает себе цену Влада, а что еще бедняжке остается? Постараюсь быть нежным с ней. Взвизгнула завернутая в банное полотенце выскочившая из ванной пухленькая блондинка. Ага, Дануте, техник по холодильникам (техникум с отличием и полсеместра механического факультета!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Зигмас вдруг отпрянул в сторону и быстро за шагал прочь; горб поднимается и опускается в такт шагам и не сулит мира, даже перемирия, как все сегодня: как просьба Казюкенаса поговорить с Зубовайте, как позорное поведение Касте в приемном покое.
Ну и что доктор?
— Какой еще доктор?
— Показывал пальчик папаше? — Шарунас отдирал зубами железную пробку с бутылки пива, в маленьких воробьиных глазках беззлобная насмешка.
— Ха! Для меня он не доктор.
— А ведь ничего старик, — прозвучало уважение, наличие которого я и не предполагал у перемазанного сажей железного человечка.
— А твой где? — Я ни разу не видел его отца.
— Путешествует. Сено собакам косит... То ли в Казахстане, то ли в Киргизии... Пальчик не болит?
Кто его знает, болит или нет. Ранка запеклась, под коркой иногда покалывали иглы, аж в плече отдавалось. Я бы, пожалуй, смотался в больницу к отцу, если бы не сотенная Казюкенене. А вдруг она отправилась туда своим солдатским шагом и потребовала от Наримантаса невесть чего? А сотня разлетелась — по десяткам, по пятеркам, только запах клубники раздражает обоняние.
— Монет тебе не жалеет. Правда, ничего старик. Закладывает?
Ну с тобой-то пить не станет, а грыжу нахалтуришь — вправит!
— У тебя, парень, где грыжа? В мозгах?
Шарунас допил пиво и расхохотался, снова равнодушный ко всему, что не машина, не детали, не инструменты.
Ей-богу, не выношу этого городского захолустья Трясешься в набитом автобусе, как собака, шаришь взглядом по сторонам — никакой радости! Не сверкают на длиннющей улице, гордо именуемой проспектом, алюминий и стекло, тротуары разворочены, после вчерашнего дождя стоят лужи. Серые, объеденные козами склоны холмов, заводы и склады, постройки первых послевоенных лет — вот и вся красота, следует еще упомянуть о густом потоке автомобилей да стае ворон над почерневшими чахнущими соснами. Отвернувшись от рыгающего пивом, перемазанного известью маляра, попадаю в сферу ароматов потеющей поварихи — еще мгновение, и задохнусь, не успев по примеру одного известного немецкого поэта воскликнуть "Больше воздуха!" Стараюсь не дышать, а в голове
— Влада, сто световых лет!
— Думаешь, поверю, что рад?
— Чертовски! Где, в какой норе прячешься? Весь город исколесил, пока нашел.
— Хоть разок и тебе... Не врешь?
— Все олл райт, девонька? Как там? Не раздалась в талии?
На круглое лицо набегает облачко — дурацкая подозрительность, и ничего более!
— Бесстыдник... Еще смеется! Я некрасивая, глупая, но не толстая.
— Ура! Предлагаю отпраздновать встречу, но, увы, мои финансы...
— Есть о чем! Поддала вчера ногой на улице бумажку — смотрю... Кому ни совала, не берут...
— Доллары?
— Рубли.
— Пропьем и рубли! Кафе, ресторан?
— Нет, Ригас. Давай уж лучше в пивной бар, а? Люблю смотреть на твой мокрый нос...
Что ж, если мой мокрый нос — столь захватывающее зрелище, немедленно окунем его в пену! И начинаются хихоньки да хахоньки, перемежающие нашу болтовню: снова забываю об осторожности: а ведь не должно повториться падение в пропасть, не должно! Слова и обрывки смеха мелькают зазеленевшими деревцами. Мне самому странно: не бездонная пропасть — освежающий шелест?
Уже недели две Влада играла со мной в прятки и, как назло, всплывала & вбспоминаниях. Ох, что-то не верится, будто осталась она в той доброй стране, которую я выдумал, ретушируя ее портрет, чтобы немножко симпатичнее выглядела. По-прежнему торчат широкие скулы, копной жесткие, как конский хвост, волосы; уж не скрывает ли она от меня повод своего исчезновения? Теперь все ее черты раздражают, особенно неразгаданные, а придется, стиснув зубы, любезничать, быть терпеливым. Не зря Сальвиния бросила: прощаешься с Владой!
— Ну-ка, малышка, дай на тебя посмотреть!
Когда пробиваемся в осажденную народом полутемную пивную, она норовит сунуть мне пятерку, да так, чтобы я не заметил. У нее горят щеки — ведь могу рассердиться! — и в пожаре щек тает некрасивость. Не увеличивается ли таким образом счет, который в один прекрасный день она предъявит мне, открыв свое истинное лицо? Нет, нет, Влада попросту
неравнодушна к пиву. До сих пор меня не интересовали ее вкусы... Неужели и она, такая нетребовательная, что-то любит, а что-то, возможно, и ненавидит? Только этого не хватало... А пьет слабо — пригубила и уставилась над шапкой пены на меня. Осмелев, тянет руку и касается пальцем адамова яблока, чтобы почувствовать, как дрожит оно, повторяя ритм глотков. Смотрит и загадочно улыбается, будто она много старше и знает, что такое утраты. Дангуоле — мать, а так не смотрит! От глотка пива, от гомона вокруг Влада смеется громче, чем обычно, хотя едва ли ей очень весело среди отдувающихся, что-то бормочущих, икающих мужиков. А ведь сразу сообразила, что мне неудобно вести ее туда, где просторно и светло, где никто не цедит под столом водку в пивные кружки. Ну что ж, тем лучше! Значит, поняла и решала тихо, без упреков отступить... Ни черта она не исчезла. Зачем бы в таком случае заговорила о ней Сальве?! Нет, и с росой не испарилась, если трясусь вот в душном автобусе, задыхаюсь от запахов, распространяемых пьяным маляром и надушенной поварихой. О спокойной и легкой развязке мечтал я, особенно после очередной встречи, утолив жажду... Даже сочинил монолог — прощения и обиды, унижения и зависти. Мне бы радоваться, что не давлюсь ложью — когда лжешь без слов, не так противно! — однако выбрался из автобуса унылый и злой. Не был убежден, что Влада действительно мне не нужна или не будет нужна, когда удовлетворю требование Мейрунайте.
Ревела лавина машин, непрерывная и, казалось, не управляемая разумными существами. От ее гула звенело в голове, будто висел я в полном одиночестве в безвоздушном пространстве, среди грозно парящих, до жути одиноких сатурнов... Неужели затосковал бы по ней, решив разрубить топором нашу связь? Брр! Приходил в себя и снова боролся с прёдчувствием, что такие связи, как наша с Владой, зарождающиеся почти без участия рассудка, одним махом не оборвешь — мы переплелись корнями и, если разрубить один узел, наткнешься на другой, еще крепче, и неизвестно, кого ранишь, ее или себя... Услышал даже стук топора, словно вокруг огромный, без конца и края, лес. Природа, ее строгость, медленное загадочное движение всегда несколько озадачивали меня. Хорошо природе! Камни шлифуются веками, перегной на ниве тлеет из года в год, а сколько мгновений отведено под твой старт? Божья коровка, карабкаясь по стебельку, и не подозревает, что высота, к которой она стремится, — на вершок от земли. А не божья ли коровка я сам для какого-нибудь космического существа, наблюдающего в инфракрасный микроскоп за моим упрямым карабканьем вверх? Зачем гореть и мучиться, если впереди всего-то вершок? Равнодушие природы ко всему, что именуется деятельностью, стремлением и целью, плавит в руках и в груди металл, без которого в человеческой толчее мигом раздавят...
Очутись мы ранней весной наедине не в лесной глуши, а в квартире, где ковры и полированные секции, гарантирую, не случилось бы того, что случилось. В лада не боится ни леса, ни полей, среди деревьев и папоротника перестаёшь замечать ее толстые ноги, посиневшие ладони.
— Послушай, Влада, ты знаешь, что такое бином Ньютона?
— Бинокль Ньютона?
— Если бы понадобилась новая богородица, рекомендовал бы тебя...
— Еле-еле тяну на своем заочном... Когда целую смену ворочаешь туши...
Она не стыдилась своей работы, хотя долго не хотела говорить, где вкалывает, словно чувствуя, что деятельность ее мне не понравится.
— Терпеть не могу твоей мясной лавки! Свиные головы в корытах, печенка, копыта... Почему не устроилась в парфюмерию?
— Там требуются красотки. К тому же...
— Смелее, смелее! Философского минимума не сдала бы, а социологию, вижу, раскусила.
— К тому же... люблю рубить мясо, когда у мясника нашего запой. Заведующая говорит, здорово получается.
— Не знал, что разделка туш — тоже искусство!
Влада пожимает плечами. Мы на чердаке, где я
отгородил уголок под студию. Задубевшие кисточки, мешанина красок и сухой голубиный помет. Неподалеку белеют латаные простыни Жаленисов. Голубей они гонят, чердачное окно стеклят, а я его снова выбиваю...
— Красиво, Ригас! Будешь известным художником! — Глаза Влады прилипают к моему "Морю", как будто найдет она в нем то, чего не находит в моих руках, когда не переплетены они с ее руками. "Море" пылится, унылое и бездушное, как простыня. Кто заставил меня тащить Владу сюда, куда не ступала чужая нога? Скорее всего предполагал, что виртуозка по разделке туш ляпнет бессмыслицу, которая окончательно отобьет у меня охоту к безнадежной мазне. "Море" было фикцией — не люблю я его, ни спокойного, отражающего небеса, ни вздыбленного волнами. Начинал с воодушевлением, терпения, выдержки хватило ненадолго, обманывал себя, и все... Хорошо у моря тем, кто катит отдыхать в собственном авто, живет в прекрасной вилле, лопает за покрытым скатертью столом! Да, они искренне любят море, почему
бы и нет? Совсем другое оно, когда целый час толчешься в очереди за разбухшей сосиской или если бесконечно идет дождь, а ты свернулся на чердаке, как гусеница! Подле твоей раскладушки развешана одежда, сквозь дощатую стенку слышно, как один за другим плетутся в туалет соседи... Уборной — вот чем отдает ваше хваленое море, а не парусами, йодом и рыбой! Безнадежен мой протест, если "Море" нравится Владе. Срьюаю полотно, швыряю его в угол, наслаждаясь ужасом, которым полны глаза Влады, понимающей, что такое утрата... Продавщица-виртуоз! И как это осмелился я связаться с ней? Кому вручил вожжи своей судьбы? Хватит, довольно! Отворачиваю — и снова в свободном полете. В свободном?..
Если бы не обстоятельства, если б не надо было уладить кое-что, силой бы меня сюда не загнать! Ревет поток машин, в горле першит от пыли и бензинового смрада. Не сверкают витринами магазины — нет здесь витрин, засиженный мухами гастрономчик местного значения да пивная цистерна, пустая, как подбитый в сражении танк. Не видать и кафе, куда можно было бы завернуть словно в гавань, приятельски кивнув швейцару — салют, амиго! И тут же перед тобой распахивается осаждаемая, но непреодолимая для толпы пижонов дверь. Амиго — реэмигрант из Аргентины или Бразилии. Дурак!.. Оставил пальмы, золотые пляжи Рио, грудастых мулаток, чтобы подобострастно кланяться какому-то белобрысому поросенку? Скажи, амиго, правда ли, что там не улыбки — молнии кидают сладострастные шоколадные девочки? "Рио, Рио, Рио, звезд огоньки — с тобою вечно, Мария, я и прелестный Рио!.." Не хватит ли издеваться над собой? Какая-то девка, какая-то там Влада... Из-за нее приплелся на задрипанный проспект, потею в магазине с пыльными оконцами... Толкаются женщины, волокут набитые сумки, а мамаш, в свою очередь, тянут за юбки хнычущие детишки... Готов голову прозакладывать: ни одна на "Волге" не подкатила!
— Девятнадцать часов пять минут! Читать умеешь? — Нежное личико продавщицы черствеет, как у милиционера, задержавшего нарушителя; над не слишком белой наколкой загорается нимб: "с 11 до 19".
— Я из Рио-де-Жанейро, мисс! Может, соблаговолите продать "Экстру"?
— Для иностранцев исключения не делаем!
Блат, всюду нужен блат, а то железное от — до. Шиш у нее за свои кровные получишь, если ты не ее почитатель или не знакомый шурина ее двоюродной сестры. Что я сеньор из Рио, не поверила, а ведь сунула типу с боксерскими ручищами бутылку, завернутую, словно это мороженая утка... Вылез бы я важно из "мерседеса", наконец, из скромного "мильмана" или крохотной "симки"! Если хорошенько подумать, сгодились бы и "Жигули", 2103 за сертификаты. Существует же по ту сторону Атлантики дядя — если его не сожрали крокодилы! Мог бы и папаша наскрести на "Жигуленка" — каждый божий день по пять часов возле операционного стола вкалывает! — только и заикнуться не смей, разинет пасть, как крокодил: "Не ворую и взяток не беру!"
Зачем воровать, грабить? Благодарность больного — одно из самых чистых чувств очерствевшего человека. Гнушаетесь этой... э... благодарностью? Не улыбается вам запах клубники? Тогда есть другой выход: почему бы вам, доктор Наримантас, не отправиться в Эфиопию или Танзанию? Неглупые люди и оттуда на колесах прикатывают. Два-три годика на жарком солнышке, и в кармане у тебя хрустящая пачечка сертификатов! Бой, напевая, плелся бы по утрам на базар, варил тебе на обед экзотических африканских рыб. Если улыбнется счастье, не боя получишь, а служаночку... Ведь не дряхлый же старик, хотя и прикидывается столетним. И Дангуоле так говорит. Ах, Дангуоле, Дангуоле, куда ты и надолго ли?
Сквозь глыбы грузовиков робко сверкнул неон. Кафе. И буквами поменьше "Столовая". Снова "от— до"? Нет. Получаю бутылку и конфеты, сдобренные рыданиями буфетчицы: за окном грузовик сшиб мотоциклиста. Когда на улице что-то грохнуло, она 1*ак раз фужер вытирала, фужер упал и не разбился — мне был предъявлен этот стеклянный счастливчик, — а бедный мальчишечка... От головы осталась одна покрышка — желтый шлем. Я поспешил убраться из кафе, колеса грузовиков растаскивали насыпанный на кровь песок. Такая сила, такая мощь, но смоет пятно только дождь... Неприятно заныл указательный палец, вверх, по руке, как током стегнуло. Может, и мальчишечка мечтал о Рио? Да пошел он, этот Рио, эта вонючая экзотика! Лучше подумал бы, старик, что будешь Владе петь. Хорошо, если все о'кэй. А если нет? Потремся лбами, поблею ягненком, и растает Влада, как масло на сковородке... Не обманывай себя, она, как другие:
попробуешь стряхнуть — клещом вопьется. Плевать! Карманы ветром надуты, словно паруса, "Морю" моему энергичными мазками придают сочность голуби, так что никаких у тебя, девонька, перспектив до 2000 года. Насмотришься на всех этих мотоциклистов, на этих смертников... А! Да не жалко мне никого, на улицах давят только разинь и неудачников, учтитё это, граждане!
— Поллитровочка — пятерка... Поллитровочка... — бормочет мне в спину недоросток с детскими ручками и стариковским лицом. От колясок косятся мамаши, с балконов, из подъездов, с затененных лавочек провожают глазами пенсионеры. Развелось их, всеслышащих и всевидящих, готовых свидетельствовать, обвинять, судить. Так, кажется, и разорвали бы каждого, пробирающегося в женское общежитие, впрочем, какое там общежитие — набились девчонки в трехкомнатную квартиру, и все. Без поллитровочки-то девушки не пустят!
Недоросток спотыкается о готовый ткнуть его ботинок. И не вмажешь по-человечески, раз общественность против тебя.
— На рубль, и заткнись!
Шаг, другой, и проглотит лестничный зев, надежная темнота. Только бы проскочить поскорее мимо скамейки в тени клена, бесчисленные парочки отполировали ее до блеска. Не посмотрев в ту сторону, улавливаю легкий, как пух, и одновременно тяжело давящий взгляд. Будто всю жизнь ждет на скамейке эта женщина, невидимая сила сотрясает ее — судорожное движение, и резко поворачивается гладко причесанная голова, снова судорога, и за головой сотрясается туловище, втиснутое в блузку снежной белизны. А взгляд словно неподвластен увечью — не отрывается от ворот. Ждет кого-то бывшего, а может, и не существовавшего, только ни в коем разе не меня, однако провожает глазами с материнской снисходительностью, которой пугаешься, как внезапно выросшей у тебя второй тени — не доводилось встречать человека с двумя переплетающимися тенями, разве что на освещенном прожекторами футбольном поле.
— Ну вот и явился, — доносится со скамейки, и от звучащего в голосе докучливого незаслуженного одобрения подкашиваются ноги. — А то уж думали, не заболел ли наш женишок?
Шелестели шаги, ревели телевизоры, высокий мужчина в зеленой рубашке, как младенца, укутывал
на ночь крохотного "Запорожца". Двор угрюмо темнел, как все каменные колодцы, лишенные солнца, и мне показалось, что утоптанная, в пятнах мазута дорожка закачалась под ногами. Где я? Как попал сюда? Затаив дыхание, проскользнул мимо клена, с леденящим душу звуком хрустнули мои переплетенные тени, словно кости сбитого машиной человека.
На месте звонка зияла дыра — месть какого-то разгневанного поклонника. Без длительных переговоров, пересыпанных градом столь любимых здесь насмешек, в двери не проникнешь. И все-таки они открылись. Волнующе пахнуло девичьей беззаботностью: щебетание, пар из ванной, разнообразнейшая косметика. Сметая летевшие в спину нелестные реплики, грудь захлестнула радость. Все в порядке, Ригас! Ну, набивает себе цену Влада, а что еще бедняжке остается? Постараюсь быть нежным с ней. Взвизгнула завернутая в банное полотенце выскочившая из ванной пухленькая блондинка. Ага, Дануте, техник по холодильникам (техникум с отличием и полсеместра механического факультета!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54