Конечно же письмо — это птица, почтовый голубь, который улетает отсюда, от хлевов, от тракторов, от людей в серых ватниках, в Таллин, этот далекий город, куда приглашала ее в гости сноха. Даже идя в автобус, она повторила свое приглашение: бросай все, садись вместе со мной в автобус, не беда, что одета в старое платье, зато новое пальто сверху, под ним ничего не видать. К тому же и в городе ничего необычного или небывалого нет, там тоже люди живут и среди них есть всякие.
Мерле смотрит в окно. Перед почтой стоит автомобиль, деревья замерли, бледные лучи солнца поблескивают на далеком поле, и печная жесть жжет руки. Она уже примирилась со своей судьбой, вот и слезы говорят об этом.
Старуха исчезла в тени лип, так что она уже вне кадра. Осталась лишь пустынная дорога, пейзаж с лучами солнца, с заснеженной землей и равнодушно курящейся трубкой адулаского маслозавода. Застывшие на месте мгновения все же шагают, кружат вокруг самих себя, и счеты зловеще стучат.
ПИСЬМО И КАРТОШКА
Между тем Сальме вернулась домой, сняла пальто и повесила на гвоздь над кроватью, затем обернула его простыней, задымленной досера, как освежеванную тушу животного. Сняла черные валенки, на которых были новые галоши с резкими узорами, и влезла в легкую домашнюю обувь.
Пора было сесть за письмо снохе, спросить у нее, сколько ложек кофе из пакета с картинкой, где негритянка, нужно класть на стакан кипятку.
Сальме положила на стол конверт, вырвала из тетради чистый лист и достала из ящика шариковую ручку.
«Здрасьте сынок и сношенька»,— написала она крупным угловатым почерком, сразу заполнив две строки, и задумалась. Что нового может она им сообщить?
Писать письмо — дело трудное и сложное, но сноха велела ей все же писать время от времени, не то она, сноха, будет нервничать в городе, не зная ничего о здоровье Сальме. Сальме недоверчиво улыбнулась: чего там еще нервничать?
На листке в клетку было несколько слов, но далее дело не продвигалось. Вдруг в голову Сальме пришла спасительная мысль: надо сперва сварить картошку, скоро обед. К тому же, занявшись кофе, она совсем забыла о завтраке. Есть надо регулярно, не то пропадет аппетит или разболится желудок, как предостерегала сноха.
Сальме встала из-за стола и принялась хлопотать.
Она снова взялась разжигать плиту, огонь разгорелся быстро, принесенный утром в ведре брикет горел ровным пламенем. Но она вдруг обнаружила, что кончилась вода. Сальме обула черные ботинки, чтобы принести воду. Молния на ботинке заела, не затягивалась, и Сальме забеспокоилась, что нога распухла, — этого она все время боялась. Она сняла ботинок, осмотрела ступню и стащила один шерстяной носок, опасаясь при этом, не простудится ли в одной паре носков. Сноха твердила ей, чтобы ни в коем случае не простужалась, это главное; если избежишь простуды, ни одна болезнь не одолеет тебя. Застегнув молнию, она со страхом почувствовала, что голова у нее горячая. Сальме отворила дверь в коридор, чтобы освежиться. Голова была слишком уязвимым местом, могла разболеться от малейшего сквозняка, голову она берегла, сшила себе из старой ушанки сына шапку, под нею носила шапочку из бумазеи, а сверху повязывала подаренный снохой красный шерстяной шарф.
Она еще хотела вымыть ведро, на дне ведра осел толстый слой ржавчины.
Во дворе она шла очень осторожно, в районной газете только и писали, что о гололеде под слоем снега. Хватаясь за кусты сирени, она проковыляла к дороге, прошла к колонке, что на зиму была укутана в солому и навоз, из которых высовывался лишь конец крана, обросший синим бугорчатым льдом. Сальме поставила ведро под кран и на четвереньках вскарабкалась на наледь, чтобы пустить воду. Вентиль поворачивался туго, и Сальме пришлось вцепиться в него обеими руками. Но тут подскользнулась левая нога, и Сальме упала перед краном на колени, как молящаяся перед алтарем-источником. Она разжала пальцы, отпустив вентиль, и съехала с наледи, задела ногой ведро, оно опрокинулось, и вода залила оба ботинка.
— Ой, упаси боже,— пробормотала она в испуге.— И воду-то никак теперь не достанешь...
Когда она, уже без происшествий, вернулась домой, то достала из-под стола огарок свечи на дне кружки, швырнула красный шарф на кровать, взяла корзину, проломленное дно которой было устлано еловыми ветками, и вышла в коридор. Посреди коридора был ход в подвал, оттуда и проникал в комнату Сальме затхлый запах; сноха все морщила нос, когда была у Сальме. Окна были заколочены на зиму, форточки не было, а сноха велела проветривать комнату.
Слабое пламя огарка колебалось; Сальме спустилась по лестнице и с трудом открыла тяжелую дверь. В подвале было темно, единственное оконце на зиму забросано навозом. Каждую осень это было большой заботой. Жильцам приходилось ходить к скотникам и просить их, чтобы привезли навозу. Но в эту осень дело обошлось проще: Орешкин сам в ноябре привез навоз со скотного — у него тоже хранилась в подвале картошка.
Сальме поставила кружку с огарком свечи на столб у закрома, отперла замок и вошла в сусек, до половины заполненный картошкой. Каждый год у Сальме оставалась какая-то часть картошки, и весной она отдавала картофель тем, кто держал свиней. Если его не оставалось столько, чтобы везти на скупку. Везти же в город, снохе, не стоило: картошку в городе ели мало, к тому же негде было хранить.
Сальме набрала полную корзину, осторожно вылезла из узкого сусека, взяла огарок и медленно пошла к двери. На сей раз ничего с ней не приключилось.
ПИСЬМО ВСЕ ЕЩЕ ТАК И НЕ ДОПИСАНО
Картошка варилась. Сальме сидела на скамеечке и ждала. Но начатое письмо не давало ей покоя, ее, как всегда, распирало нетерпение. Снохе то и дело приходилось успокаивать и удерживать Сальме, когда они бывали вдвоем, хоть здесь, хоть в городе. Когда сноха приходила вечером с работы, она принималась готовить в кухоньке обед. Но там было ужас как тесно, и она говорила свекрови, чтобы та ушла в комнату, не стояла перед нею. И так было со всем, все привычки Сальме ставились под сомнение. Сноха запрещала ей подглядывать в щелку двери, когда кто-то шел по коридору, и говорила, что деревенские привычки не для города. В окно глядеть разрешалось, но через тонкую тюлевую гардину. Однако сноха не спрашивала Сальме, что она могла углядеть интересного с такой высоты,— ничего, кроме стены соседнего дома. Из окна напротив тоже выглядывала седоволосая старуха, а этажом ниже какая-то полная женщина выбивала пыль из желто-бурого ковра. Это и было днем, когда молодые на работе, все ее общество. И голуби тоже, разумеется. Сальме иногда бросала им на балкон крошки хлеба. Но и такое общение сноха пресекала в корне: нельзя приучать к балкону голубей, а то с ними забот не оберешься. Все-то сноха замечала и брала под присмотр. Когда Сальме захотела вопреки решению снохи менять нательное белье только раз в неделю, не два раза, сноха снова тут как тут: где грязная сорочка? Сорочка не могла оказаться в корзине, раз была на Сальме. Сальме пыталась, правда, спорить, что стирать сорочку два раза в неделю — это чересчур, но сноха сказала, что для прачечной это вовсе не чересчур, что, если слишком долго носить сорочку, от нее пахнет потом. Но как могла Сальме верить прачечной, неизвестно же, кипятят они там белье или не кипятят. Когда же Сальме сама принялась кипятить белье, сноха велела прекратить: воняет, мол, на всю квартиру.
Иногда по вечерам она жаловалась снохе на скуку. Хотя та и советовала заняться вязанием или чтением. Примерно как Хильдегард. «Не стану я больше надрываться, весь век свой трудилась. Губить свои глаза, очень мне надо!» Сноха только пожала плечами: Сальме, как она заметила, вдевала без очков нитку в иголку... Порой Сальме жаловалась на плохое здоровье, вздыхала и охала, сноха пробовала ее пульс и выслушивала сердце, однако все было в порядке. «Скучаешь — вот твоя болезнь»,— говорила сноха и снова советовала читать или вязать.
Даже здесь, дома, возле плиты, Сальме казалось, будто сноха все время подсматривает за ней, как она себя чувствует и что делает. «Свой дом — свой закон, хочу — встану, хочу — лягу, никому до этого дела нет»,— сердито бормотала она, как будто сноха стояла у нее за спиной. Бормотала и шевелила руками, однако же никак не могла избавиться от странного чувства, что сноха где-то здесь, рядом. Да и в самом деле, не сноха ли нашла причину ее хворей, пониженное давление, и, чтобы избавить от недуга, посоветовала пить крепкий кофе.
Сальме встала с табуретки и поспешила к столу.
«Как же это моя сношенька этак сильно простудилась помаленьку поправляется здоровье стало получше аппетит хороший каждый день хожу гуляю порой захожу в лавку купила в лавке пачку настоящего кофе варю его твой кофе который ты из Таллина прислала кончился».
На этом месте Сальме остановилась.
О чем еще писать? Чего же нового было в Кивиру? Никто не родился и никто не умер, никто не сгорел спьяну, никому не заехали топором в голову.
Для Сальме самым важным было ее собственное здоровье. Здоровье — это была главная тема ее разговоров, пища для раздумий ночью и днем, летом и зимой; наверное, и снохе было интересно слушать или читать об этом, раз она была врач. Только не сыну, инженеру, для него ничего интересного в письме матери не было. Письмо почти целиком было для снохи, хоть вначале она и написала: «Здрасьте сынок и сношенька!»
Да, что она хотела спросить у снохи? Ах да, сколько класть этого незнакомого кофе на кружку: полную ложку, полторы или целых три? Но как это выразить в письме, чтобы сноха сразу все поняла?
Когда она ломала над этим голову, внезапно пришла новая мысль: что толку спрашивать об этом в письме, нужна по крайней мере неделя, чтобы письмо ее дошло до снохи и сноха ответила ей. Неужели это время она должна обходиться без кофе и пусть кружится голова?
Она отодвинула лист бумаги и встала из-за стола. Не отрываясь смотрела Сальме на часы, хотя толку от этого не было никакого. Время, когда надо было пить кофе, давно прошло; сноха говорила, что кофе надо пить каждый день, за завтраком, тогда она будет чувствовать себя целый день здоровой и крепкой. Она села на табуретку и замерла, пытаясь почувствовать — не сказалось ли уже то, что она сегодня не пила кофе. Но голова была свежая.
Голова была свежая, и на ум Сальме пришла другая мысль: в адулаской лавке, возможно, есть кофейные зерна и в этот час лавка наверняка открыта, если только не на учете.
Картошка еще не разварилась, когда она слила воду. Сальме не захотела даже есть и собралась идти: в который раз уже сегодня взяла с вешалки пальто и сняла с него простыню. Перед тем как выйти, Сальме достала из ящика, что под кроватью, тусклый осколок зеркала и посмотрела в него. Своим видом она осталась довольна, только надо было состричь два- три волоска на подбородке. Она стала искать ножницы, нашла их в ящике из-под мин. Волоски эти росли у нее на подбородке еще с тех пор, когда она была девушка, два подлиннее и один короткий, завитушкой. Она воевала с ними всю жизнь, ну не то чтобы воевала, а подрезала каждую неделю, но они быстро отрастали. Эти волоски вынуждали ее считать себя некрасивой. В зеркале смотрели на нее серо-голубые недоверчивые глаза, беззубый, ввалившийся рот, длинный нос и бородавка на подбородке. Нет, Сальме вовсе не была высокого мнения о своей внешности, даже в молодости не была.
«Ишь ты»,— пробормотала она и, стыдливо улыбаясь, спрятала зеркальце; она редко пользовалась им.
Второй раз за этот день в печь плеснули холодной воды; брикет, шипя, затух. Только на этот раз не пришла Хильдегард и не принялась честить соседку: Хильдегард, видимо, была в телятнике.
Затем началась вся эта процедура с ключом, хотя Сальме и не считала, что такой замок спасет от вора. Как-то однажды у нее пропали три рубля, лежавшие в ящике из-под мин. Сальме не знала, на кого и подумать, но, когда у них с женой Орешкина зашел разговор, Серафима сказала, что это наверняка дело девчонки Налимова. Налимовы жили наверху, в мансарде особняка, и в дни получки потолок колыхался от танцев до полуночи. Только сам Орешкин, у которого после работы был крепкий сон, мог спать в этом содоме.
Пока Сальме возилась с ключом и застегивала пуговицы пальто, ее вдруг озарила неведомо откуда явившаяся мысль: «Живу как на седьмом небе, все как надо». И она сочла эту фразу столь удачной для письма снохе, что даже не поленилась расстегнуть пальто, отпереть дверь и вернуться в комнату, только бы вставить в письмо эти необыкновенные слова; Сальме, правда, как обычно, не поставила знаков препинания. Фраза заняла полторы строки, и она, опираясь на палку, думала, что, если ей снова придет в голову подобная мысль,
листок бумаги будет заполнен и письмо написано. Конечно же она вставит в него и свой вопрос о купленном кофе, не может ведь она выбросить покупку в помойное ведро. Все должно быть известно, со здоровьем шутки плохи.
«На седьмом небе!» — засмеялась она, идя в сторону адулаской лавки. Эта мысль радовала ее всю дорогу. Да и в самом деле: чем плоха ее жизнь?! Она получает пенсию, правда небольшую, но Сальме привыкла жить скромно; у нее отдельная комнатка с плитой, да и на здоровье жаловаться грех. «Проживешь ты, по крайней мере, до восьмидесяти, — сказала на крещение сноха,— выглядишь хорошо, позавидовать можно. Если бы мы все в городе так выглядели!» Сальме понимала, что сноха преувеличивает, но ей все-таки было приятно слышать это.
Между тем поднялся ветер. Вьюга гнала пылинки серого, как зола, снега. Сальме прошла мимо Мастерской и повернула на пастбище. В лицо бил северо-западный ветер, щеки горели от жестких снежинок, глаза слезились, но ради здоровья можно перенести все.
ПРОДЕЛКИ УСАЧА
Сальме вспомнился странный сон, который она видела не так давно.
Ей приснился негус. Сперва она не знала, кто этот смуглый человек, но кто-то вдруг произнес: «Гляди, негус выходит из машины!» Только тут узнала Сальме, кто это восседает за спиной шофера в черном автомобиле.
И еще кто-то невидимый прошептал на ухо Сальме:
— Негус приехал на свадьбу.
Сальме все еще ничего не поняла, и этот невидимый сказал:
— На свою свадьбу. Он женится на Мерле.
Теперь и Сальме стало ясно, зачем этот черный человек приехал в Кивиру. Приехал издалека искать себе невесту, и неизвестно, кто направил его стопы в здешние края. И казалось вроде бы, что он понимает по-эстонски, во всяком случае он сказал шоферу на чистом эстонском языке «спасибо!» — когда тот выскочил из машины и открыл дверцу высокому гостю.
Затем этот необыкновенный человек забренчал шпорами, и появились два неизвестных черных человека и провели негуса в совхозную контору — там должна была состояться регистрация брака.
Сальме никому не рассказывала о своем сне, только думала и гадала, что бы это должно означать. Может быть, стоило написать снохе; она, человек образованный, снам не верила, но, пожалуй бы, посмеялась. Вот ведь какие сны снятся свекрови! Вообще-то надо бы написать ей и о завтрашней свадьбе и о том, что невеста накануне свадьбы стоит за прилавком, будто ей никакого дела нет до предстоящего торжества. Да, работа и работа первым делом, случись хоть свадьба, хоть смерть. А ежели подойти так, то это современная невеста; о чем ей еще хлопотать и что готовить, приданого у нее все равно нет. Что ей, продавщице, все приданое ее лежит вокруг на полках, знай бери что пожелаешь! Ни ткать, ни прясть не надо, приедет негус, только расписаться — и все в порядке, зарегистрированы.
Адулаская лавка была у шоссе, в желтом доме, много раз перестраивавшемся и перекрашивавшемся. Сюда то и дело заходили люди, проезжавшие по шоссе. От Кивиру до лавки было не так уж и далеко, пройдешь пастбище и магистральную канаву — и ты в Адуле.
Сальме стояла на краю канавы, не решаясь ступить на мостки. Мостки вроде жидкие, удержат ли? Вдруг обвалятся или сама она поскользнется и упадет в глубокую канаву, сломает руку или ногу, чирикай тогда, жди, когда срастутся кости, и срастутся ли вообще...
Она поразмышляла еще немного и пошла вдоль канавы к шоссе. На шоссе был аккуратно выстроенный мост. «Стану я еще грохать по этим мосткам»,— пробормотала она.
Пригнувшись, с длинной палкой от метлы в руке брела она торопливым шагом к шоссе и дальше, к Адуле. Ветер рисовал узоры на снегу, круги и волны, солнца не было, небо подернула мгла, был февраль, дни стали светлее и длиннее.
В лавке было несколько человек. Когда Сальме вошла, продавец, которого прозвали за его густые черные усы Усачом, как раз отмерял одной женщине кусок ткани, все прочие тихо разговаривали между собой. Сальме встала в очередь, вытащила откуда-то из-под пальто пеструю ситцевую тряпицу, которая заменяла ей носовой платок, и высморкалась.
1 2 3 4 5 6 7 8