И Хинд поехал прочь с Алаяниского хутора, в телеге старая изработанная прялка, но, если ее починить, она еще послужит, напрядет взамен сгоревшему тканью нескончаемую серую пряжу нового полотна.
Он опять хлебнул из бутылки, чтобы поднять настроение. Приободренный, он продолжил свой путь. Почва уходила из-под ног, как рыхлый весенний лед. Что он мог поделать с людским горем и нищетой, что он мог им противопоставить?
Неужели он должен был из любви к ближнему пойти дергать лен, в то время как у самого даже крыши над головой не было, лишь тени от огня да черные следы пожара скалились во дворе? Огненная вода пылала и гудела в голове, воображение работало с лихорадочной быстротой, плуг мечты перемешивал земное и воображаемое царства, все новые причудливые картины проносились перед его внутренним взором, водка и отчаянье обнажили первобытную жилу поэзии. «Смотри-ка, свобода — это окно, и окна хотят встретиться»,— бормотал он, размахивая кнутовищем. Он родился уже после отмены крепостного права и все же не был свободен, был под опекой мызы и суда, жил под ярмом барщины, а теперь еще и без крыши над головой. «Пропади все пропадом!» — выругался он; новая волна злости накатила на него темной тучей.
Когда Хинд, собиравший на погорелое, выехал к Отсаскому хутору и увидел во дворе Эверта, идущего ему навстречу, он крикнул, с трудом ворочая языком:
— Молчи, геенна огненная! Я родился свободным, скоро налетит большой ветер, сровняет твой хутор с землей, развеет пепел по свету, будешь знать, судья! Ах, с твоего двора видать, что в Паленой Горе делается, а того ты не видишь, что скипетр Карла зазеленел, будто ветка туи! Вот вырастет из него большое дерево, глядите, чтоб вас не придавило, попадете под него, как моя лошадь в мызном лесу, раз, и переломит хребет, у человека-то он пожиже будет. За каждый удар, что вы несправедливо мне присудили, заплатите рубль. Скоро такой порядок установится на земле, что у вас не будет ни понюшки табака, ни зернышка, судебник сожгут, а вас отправят в преисподнюю, львы растерзают вас в клочья...
Эверт Аялик с удивлением и презрением смерил взглядом своего молодого соседа и, наморщив лоб, произнес:
— Иди домой, проспись, не ходи на пьяную голову по селу, не болтай лишнее, неприятностей не оберешься. Право слово, держи язык за зубами да смотри подойник-то не опрокинь!
— Ах, подойник не опрокинь! — завопил Хинд.— Не опрокинь! Мне опрокидывать больше нечего, все полетело к черту, мать-отец померли, брат тоже, рига сгорела. У меня больше ничего нет!..
Размахивая вожжами, Хинд поворотил лошадь со двора Эверта, он и думать забыл о сборе на погорелое. Колея, огибая паленогорский хутор, вела вдоль болота и в сторону Мыра.
Сиймон впрягал во дворе жеребца в телегу. Хинд въехал в открытые ворота. Почуяв Лалль, жеребец заржал и зафыркал.
— Не подгоняй кобылу так близко! — крикнул Сиймон.
Хинд спрыгнул с телеги и предложил хозяину выпить.
Тот отказался, он был занят своим приплясывающим жеребцом, однако потом все же принял бутылку.
— Говорят, жезл Петра засох под городом Тарту, скоро Лифляндия снова перейдет к Швеции! — выкрикнул Хинд заплетающимся языком.
— Что ты мелешь? — сказал Сиймон. — Отгони кобылу подальше, а то еще, чего доброго, прыгнет твоей кляче на спину, постромки порвет. Моего жеребца на это станет.
— Вы с Яаком и Мярту постромки порвали...
— На, держи свою бутылку и отгони кобылу подальше!
— Молчи, геенна огненная! Воля хочет в окно заглянуть, отойди от света! — замахал Хинд руками.
— Да ты, как я погляжу, вдрызг пьяный, сам не знаешь, чего городишь, — покачал головой Сиймон и, потеряв всякую надежду, что Хинд отгонит свою кобылу, подобрал с земли кнут, точно такой, как у управляющего Мюллерсона, — он привез его с ярмарки осенью прошлого года, когда Мангу Раудсепп и алаяниский Мярт вместе с другими ходили веру менять,— и вытянул пару раз своего жеребца, а потом и Лалль.
Молодая паленогорская кобыла вскинула голову и поднялась на дыбы, скорее от неожиданности, чем от боли, удар был несильный, Сиймону несподручно было бить.
— Ах ты паршивец, мою лошадь бить! И меня велел высечь безвинно!
Застарелая обида всколыхнулась в нем с новой силой; он набросился на Сиймона с бутылкой в руке. Тот вырвал у него бутылку, и огненная вода брызнула на землю.
— Прочь от света, заходи, свобода! — хрипел Хинд, скрежеща зубами, стараясь во что бы то ни стало отобрать бутылку у мыраского хозяина.— Прочь! Прочь! — задыхаясь, кричал он.
— Ступай домой, я дам тебе два недоуздка на погорелое.
Хинд, пыхтя и пошатываясь, стоял посреди двора. Сиймон все еще держал осаженного кнутом жеребца.
— У меня же рига сгорела, а не конюшня! Недоуздки мне ни к чему... Лучше скажи, почему не помог пожитки вынести, почему отаву своим коровам скормил? Вот проломлю тебе голову! — Хинд качался из стороны в сторону, хватая воздух руками.— Ладно, не стану! Придет воля — и ты высохнешь, будто вербная ветка, так и запомни. Кривда не лежит на месте. Эти поганые недоуздки можешь себе оставить, настанет день, я пойду за море, жаловаться королю, говорят, посох Карла зазеленел, — в глазах Хинда горели гнев и восторг, он говорил от всего сердца, от всей души.— Враг-сатана, отступись от меня, есть у меня почище тебя!
И он, глядя на соседа остановившимся взглядом, стал медленно на него надвигаться.
Сиймон Кайв задрожал всем телом, в нем проснулся суеверный страх.
Кони и те замерли на месте.
БЕДА НАД ГОЛОВОЙ
Хинд давал показания в мирском суде.
— Батрак Яак Эли, когда я его на работу подымал, грозился пустить петуха под крышу. Однажды чуть вилами меня не проткнул, чтобы я оставил его в покое, когда он заснул и клевер лошадьми потравил. Оттого что он угрожал день-деньской и скарб не помог из огня вытащить, думаю я, что это он мог поджечь гумно и ригу.
— Позвать сюда Яака Эли! — крикнул Мюллерсон.
Вихмаский Пеэтер с непроницаемым видом впустил батрака.
Бразды правления взял в свои руки Эверт Аялик.
— Ты зачем поджег паленогорскую ригу? — угрожающим тоном спросил он.
— Я не поджигал,— ответил батрак.— Хинд последний заходил в ригу.
Сиймон насторожился.
— Говори, что знаешь,— приказал отсаский хозяин.
— В воскресенье утром спал я в амбаре...
— Опять спал,— возмутился Аялик.— И когда это ты, молодой парень, устать успел? Когда ж ты наконец выспишься?
— А никогда.
Судьи засмеялись, даже Яак хмыкнул разок.
Эверт спросил у Хинда:
— Ты заходил в ригу до пожара?
— Погода была прохладная. Я зашел в ригу одеться...
— ...и поджег пучок пакли! — вставил мыраский хозяин.
— ...и пошел твое стадо с отавы прогонять, ты еще там ноги грел,— продолжал Хинд.
— Откуда ты, Яак Эли, знаешь, что хозяин последний в ригу заходил, ежели сам в амбаре спал?
— Я на крыльцо выходил.
— Смотрел по сторонам и зевал,— подтвердил Хинд.
— Что ж ты делал там, когда хозяин стадо отгонял? — спросил Мюллерсон.
— Сходил по малой нужде и вернулся в амбар.
— Ну и долго ты спал? — наступал Аялик.
— Я и заснуть толком не успел, как почуял запах дыма и выскочил.
— На пожар, которым хозяину угрожал? — пытал Аялик.
— Выскочил из амбара, смотрю, вся крыша в огне, искры так и сыпятся.
— Это Хинд паклю поджег,— злорадствовал Сиймон.
— Почему ты, Яак Эли, не помог хозяину скарб выносить?
— Сиймон тоже не пришел пожар тушить и добро спасать, когда я его позвал,— промолвил Хинд.
— Как же так, Сиймон? — сурово спросил Аялик соседа.— Помогать в беде — долг настоящего христианина.
— Дом весь полыхал, там нечего было спасать.
— Нет, было, я пришел, и мы спасли амбар,— возразил Эверт. Затем обратился к Яаку: — А зачем ты в лощину спать пошел?
— Страх пробрал.
— Сон, страх, большего от тебя и не услышишь,— недовольно проворчал судья.
Наступило молчание.
— Хинд сам подпалил свой дом,— сказал Сиймон.— Л как огонь занялся, пошел ко мне, на отаву.— И, ядовито глядя на паленогорского хозяина, продолжил: — Когда ты на луг пришел, огонь уже лизал крышу. Откуда же ей было так быстро загореться, если бы ты паклю в избе не зажег. Времени-то прошло всего ничего. Поджег ригу и пошел ко мне для отвода глаз разговоры разговаривать. Зачем ригу поджег, ну, отвечай?
Хинд от такого обвинения просто онемел.
Мыраский же хозяин гнул свое:
— Ничего удивительного в этом нет! Работать, хозяйство вести ты не хочешь, даром, что ли, рвался в теплые края, будто свинья в картошку, подальше от нашего прихода да от нашего народа. Вот ты ригу и спалил: дескать, ежели иначе нельзя, устрою пожар, авось мыза отпустит. Пеэтер, неси кандалы!
Хинд вздрогнул.
— Постой, постой,— остановил Эверт Аялик нетерпеливого судью. — Успеется еще с кандалами. Еще не все свидетели показали.
Тут вмешался молчавший до сих пор Мюллерсон:
— Этой весной мы утвердили Хинда Раудсеппа хозяином паленой Горы, чтобы он собственною охотою работу исполнял и жизнь устраивал. Мыза на него не жалуется, барщина у него
отработана. А то, что рига сгорела, так это со всяким может случиться.
После чего парней попросили выйти и привели Паабу.
— Не доводилось ли тебе слыхать, чтобы Яак Эли угрожал хозяину?
— Не доводилось, — ответила Паабу.— У кого же хватит ума при свидетелях-то угрожать?
— А не замечала ли ты чего-нибудь странного в поведении Яака Эли? — спросил Эверт Аялик.
— Так-то он обыкновенный батрак,— ответила ключница.— Только...
— Что только? — переспросил Аялик выжидающе.
— Только вот лучины он здорово щепает, целую охапку хороших, тонких лучин в один момент может нащепать, ловчее щепалыцика я и не встречала, получше моего отца будет...— простосердечно призналась Паабу.
— Что ты еще знаешь?
Ключница задумалась.
— Однажды весной, когда я в церковь ездила, Яак и Хинд еще дома оставались, Хинд упал на тугой снег и разбил себе губы, я спросила у Яака, не он ли ударил хозяина, а тот вместо ответа засмеялся недобрым смехом.
— Странно, как это я со своего двора не видал, оттуда все как на ладони видно,— сказал Эверт.
— Странно, что ты не разглядел, кто ригу поджег,— подковырнул его Сиймон.
Эверт пропустил колкость соседа мимо ушей и спросил у Паабу:
— Тебе больше нечего сказать?
— Вроде нечего.
— Можешь идти! Мюллерсон, запиши про лучины и драку.
— Лишний труд, этим делом должен другой суд заниматься,— недовольно произнес Сиймон.— Это дело орднунгс- герихта. Хинд последний заходил в ригу, это главная улика. Отправим его в город — и дело с концом.
— Ежели бы твой скот не потравил паленогорскую отаву, мы бы давно знали, кто пустил петуха.
— Если бы вообще пустил,— предположил коннуский Андрее.
— Все может быть,— кивнул хозяин Отсаского хутора.
— Все равно Хинда закуют в кандалы, вот увидите,— продолжал свое Сиймон с недоброй усмешкой.
— Вызвать Элл Ребане! — выкрикнул Эверт Аялик.
Девушка вошла, на груди у нее была серебряная брошь, встала перед судейским столом и засмеялась от смущения.
— Не приходилось ли тебе видеть или слышать, чтобы Яак Эли угрожал Хинду Раудсеппу или говорил, что пустит ему петуха? — спросил Эверт, который превзошел себя.
— Разве такой способен что-нибудь поджечь...
— Видать, тебя он не зажег, ишь губы-то надула,— съехидничал Сиймон.
Элл хихикнула.
— Право слово, здесь не место для таких шуток,— недовольно произнес Аялик.— Не помнишь, какой был Яак перед пожаром, такой, как всегда, или нет?
— Не помню...— И тут ей что-то пришло на память, она оживилась и сказала: — В четверг вечером, перед пожаром, видела я в потемках одного странного мужика, совсем чужого, раньше я его никогда не встречала. С худым недовольным лицом, будто целую неделю ничего не ел, черный, как угольщик, оборванный, и на голове шляпа... — У Элл при этом воспоминании мурашки побежали по коже.— Рыскал по двору, заглянул в ригу, все что-то бормотал, только я не расслышала что, спустился к бане и исчез...
Перо Мюллерсона запнулось на бумаге, будто камень или пень встали на его пути. Даже по лицу Сиймона пробежала тень страха. Коннуский Андрее, человек с острым подбородком и прямым носом, и тот заерзал на скамье.
В судейской сгустилась напряженная тишина, как бывает тогда, когда выясняется, что, помимо законов земного и небесного царств, существуют еще и сверхъестественные силы, против которых мирской суд бессилен, несмотря на судебник у них на столе и на всевидящее око висящих на груди блях.
— Эти свои байки можешь пастушкам рассказывать,— не очень уверенно произнес наконец Эверт. Человек, который велел Хинду сломать жертвенник.
— Мы ведь не черти и не призраков судим,— сказал свое слово, явно бодрясь, и управляющий мызы.— Мы только людскими делами занимаемся.
Элл вздохнула, смутившись от того впечатления, которое она произвела своими словами.
— Можешь идти. Впустить Мооритса Орга! — кликнул Аялик.
Пастушонок вошел в залу и столбом застыл возле двери. Судебный служитель взял его за локоть и подвел к столу.
— Вероисповедание? — спросил управляющий, выпучив глаза.
— Лютеранское...
— Возраст?
— Четырнадцать исполнилось.
Мюллерсон записал ответы, моргнул глазами, засипел и спросил:
— Где ты был, когда рига загорелась?
— В лесу со стадом.
— Что потом произошло?
— Побежал домой...
— Что Яак делал, когда ты во дворе оказался?
— Отсаский хозяин сказал, иди поищи Яака, он пошел с шубой на плече в лощину. Я и пошел...
— Где был Яак Эли?
— Лежал на краю лощины, голова под шубой,— и тут глаза у мальчика заморгали, и он горько заплакал.
— Что с тобой, чего ты плачешь?
— Шуба сгорела...— всхлипывал Мооритс.
— Какая шуба? — прошелестел управляющий.
— Отцова, кроме нее, у меня ничего нет. Сам и виноват.
— Как это виноват?
— Яак меня предупреждал: забери шубу из мякинника, а я не забрал, вот она и сгорела.
— Когда он тебе так сказал? — встрепенулся Эверт Аялик.
— В четверг вечером.
Судья многозначительно посмотрел на писаря.
— Чего же ты не забрал шубу из мякинника?
— Откуда я знал, что она сгорит.
— Что же, батрак тебе это сказал?
— Потом, на другое утро, Яак сказал, я тебе говорил, забери свою шубу из мякинника, ты меня не послушал, вот она и сгорела.
Аялик, будто охотничья собака, напавшая на след, пришел в страшное возбуждение. Он снова вызвал Яака.
— Ты почему велел Мооритсу Оргу шубу из мякинника забрать за три дня до пожара?
Батрак сладко зевнул. Этого он ни в коем случае не должен был делать, его зевок ужасно рассердил судей.
— Почуял недоброе, вдруг что-нибудь случится...
— Почуял?
— Почуял, а может, подумал, что будет лучше, если он заберет оттуда свою шубу...
— Подумал, что ты все равно спалишь ригу! — ядовито зашипел Мюллерсон.
— Нет, просто почуял недоброе, что-то нашло на меня, бывает, страх иногда находит,— объяснял батрак. А когда он поднял взгляд на судей, то не на шутку испугался, сообразив, что больше он отсюда не выберется. Он пролепетал: — Я не поджигал. Делайте что хотите, а только я не поджигал! Делайте что хотите, я не поджигал!.. Не поджигал!..
— Пеэтер! — позвал Эверт Аялик и зловеще поднялся из-за стола.— Поди сюда, открой общинный ларец и достань кандалы! Суд, свидетели! Все на помощь, взять преступника! Все на помощь! Не то оштрафую!
Подбородок Яака заходил ходуном, руки задрожали, холодный пот горошинами выступил на лбу.
— Держите его, уйдет! — взывал Аялик, хотя батрак и не думал бежать, а стоял как пришибленный.— Надеть кандалы и в Тарту, в ландсгерихт1!
Один только Сиймон не суетился, даже не встал из-за стола, глядел, как на батрака надевают кандалы, сидел, думал и кивал, будто в подтверждение чего-то. Что бы это кивание означало? Наверняка ничего хорошего.
— Я не поджигал,— жалобно повторил Яак, но его уже никто не слушал. Надели на него кандалы, и Пеэтер запер его в арестантской.
— А ты, Хинд, начинай ригу отстраивать,— по-отечески просвистел Мюллерсон,— Дадим тебе бревна из мызного леса, зимой срубишь, вывезешь, весной строить начнешь.
Хинд кивнул, но радости он не почувствовал, наоборот, на сердце лег камень.
Получилось так, будто это он засадил Яака.
«А чего его жалеть? — подумал он, спускаясь с крыльца судейской.— Много ли он меня жалел?»
Тоска завладевала им всей сильней, все неотступней. Вечером Хинд пошел к отцу на кладбище послушать, что скажет человек, который когда-то был угольно-черный, а потом стал известково-белый.
Наступил август, и на кладбищенских березах появились желтые листья. Ожидалась ранняя осень. Скворцов и трясогузок не было видно.
Глина подернулась зеленью. Маленькие ростки робко высунули свои клювы из земли, природа упрямо старалась похоронить прошлое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14