Пишите. За хвалу смелому — начальство не отругает. Своих тоже не забудем. Прежде всего лейтенанта Дви-. гуна из артполка, который в бою вызвал огонь на себя, был ранен и скончался в медсанбате; лейтенанта Грицая,— это его взвод сбил на Перекопе «мессер», и других гвардейцев.
— Геройские парни,— задумчиво говорит начшта-ба, потом обращается к комдиву: — Людьми нас пополнят?
— Командарм обещал,— Кирилл Яковлевич подсаживается ближе к Куляко, с каким-то особым
интересом рассматривает его,— Наверное, нам придется расстаться, командарм спрашивал, согласитесь ли вы принять восемьдесят седьмую.— В глазах Тымчика появляется лукавинка.— Я ответил, что справитесь с дивизией не хуже меня.
— А как же вы? — удивляется начштаба. По всему видно: разговор смущает его.
— Корни тут пустил. Два с половиной года в дивизии. А что касается вашего повышения, то вы меня не поняли. Вам предлагают принять восемьдесят седьмую дивизию, но другую, не гвардейскую...
Лицо комдива немного грустное. Ему жаль, конечно, расставаться со своим опытным помощником. Краем уха улавливает теплые слова благодарности, а сам прикидывает, кого взять на место Куляко. Вслух произносит с нарочитой суровостью:
— Растаскивают дивизию. Того в академию посылают, того берут в армейский или фронтовой аппарат... Тымчик не договорил, только рукой махнул от досады. Вспомнил, как на Перекопе пришел попрощаться Василий Бакай — почти готовый командир полка. Ничего не поделаешь, учиться тоже надо. Командиру следует заботиться о росте подчиненных. Это куда важнее сиюминутной потери или выгоды.
Хлопанье двери перебивает раздумья комдива. В дом заходит Липецкий.
— А у меня новость! — восклицает с порога.— Есть приказ: нашей дивизии присвоено имя Перекопской!
— Спасибо за добрую весть,— расцветает Тымчик.— Надо сейчас же сообщить всем частям, это ведь их заслуга!
Тымчик долго сидит молча, потом поднимает глаза на начальника штаба:
— Будем отрабатывать тактику действий по внезапному блокированию дотов, штурму высот и населенных пунктов...
Десятидневка, отведенная дивизии для доукомплектования и учебы, заполнена хлопотами и заботами. Учения утомляют людей, но, никто не ропщет — впереди ждет Севастополь, брать его надо умеючи.
...Дивизия снова на марше. Антенна, поднятая Геннадием Носковым на самую вершину дерева, дублирует приказание комдива — ускорить темп продвижения. Протяженность ночного броска — семьдесят километров.
Еще до рассвета вторые эшелоны должны занять новые участки перед наступлением. Ближе к стрелковым частям предстоит переместиться и батареям артполка. Но больше всего Тымчика заботит поиск разведчиков. Позавчера в тыл врага была снаряжена поисковая группа. Вернулась ни с чем. Ушла вторая. Как сложатся ее дела? Луна скупо освещает дорогу, но «козлик» бежит ровно, не спотыкается — колея укатана. В одном из подразделений 264-го гвардейского полка, обеспечивающего действия разведчиков, полковника поджидает гвардии капитан Суворов. По его расстроенному виду нетрудно догадаться, что группу постигла неудача.
— Какие потери? — привычно спрашивает комдив.
— Двое не вернулись...
— Доложите подробности.
...Больше часа разведчики утюжили землю. Часто замирали на месте, прислушивались. Уже неподалеку траншея противника, доносится разговор немцев. «Давай, прыгай за мной»,— шепчет Файзиев ползущему сзади бойцу. Метрах в пяти от него кто-то вскрикивает, и над головами повисают осветительные ракеты. Бьют пулеметы. Оставаться на месте — означает положить всю группу. Старший дает сигнал отходить...
— Значит, налегке вернулись? Без «языка» и товарищей? — тон Тымчика не обещает ничего хорошего.— За это судить надо...— Он смотрит в лицо каждому бойцу, а те стоят, опустив головы.— Бросить своих товарищей... Приказываю, пока не рассвело...
Он не заканчивает фразу, ее прерывает шум в дальнем углу траншеи.
— Никак — Федя! — доносится чье-то радостное восклицание.
Хазраткул Файзиев, уставший, передает с рук на руки больного товарища. Он в бессознательном состоянии.
...Услышав крик и хрипение, Файзиев оглянулся и при свете вспыхнувшей ракеты, похожей на изогнутую ветку сирени, заметил лежащего на земле бойца. Тот бился в приступе эпилепсии. И надо же беде случиться в такой неподходящий момент! Обнаруженная противником, группа отходила, но разведчик не мог бросить товарища.
— Правильно поступили, Хазраткул Файзиев! — Кирилл Яковлевич про себя отмечает собранность твар-
дейца, его внутреннюю силу. Ниже среднего роста, щуплый. Брови тонкие и короткие, как тире над черными немигающими глазами. На левой щеке два родимых пятнышка. Улыбка белозубая, приветливая.
Тем временем новичок приходит в себя. Неохотно признается:
— Болезнь на медкомиссии утаил. Думал, пройдет со временем. В разведку хотел. Со мной это редко бывает...
Тымчик минуту-две молчит. Потом выносит свой приговор:
— Пока в медсанбат, а там посмотрим. Но в разведку ходить запрещаю. Там можно не только поиск сорвать, но и похуже бед натворить. Сегодня вернулись без потерь, но ведь и без «языка»!
5 мая передовые батальоны поднимаются в атаку. Артиллерийская и авиационная подготовки сделали свое дело, и пехотинцы с ходу занимают первую и вторую траншеи. Но дальше продвинуться не так легко. Ночью комдив вводит в бой вторые эшелоны полков, но и они успеха не имеют, хотя поднимаются в атаку несколько раз. Утром, правда, противник пятится назад, но недолго. На третий день, вечером, Тымчик докладывает командарму: дивизия несет большие потери в личном составе, выбыли из строя двое командиров полков...
Генерал Захаров сердится:
— Сапун-гора в наших руках! Тридцать второй сделал свое дело. Вся восьмая армия нацелена на Севастополь.— Затем смягчается: — Авиации завтра прибавлю.— И заканчивает: — Сами возьмете Мекензиевы горы или толкачей прислать?
— Справимся сами,— обещает Тымчик. Липецкий сразу звонит в редакцию «дивизионки»:
— Назавтра выпускайте газету с аншлагом: «Даешь Севастополь!»
Борьба за Мекензиевы горы—упорная. Гулкое эхо разрывов, отражаясь от скал, удесятеряет шум боя. Подступы к станции заслоняют дзоты, бронированные
колпаки, пулеметные гнезда. Для ночного обхода нужны смельчаки. И они находятся в 261-м гвардейском. Именно этот полк выбивает врага из траншей, что проходят по горным вершинам. Теперь можно считать, что внешний оборонительный обвод Севастополя прорван. К исходу 8 мая дивизия выходит к Северной бухте. Здесь нет нехоженных троп, но продвижение тем не менее затруднено: что ни шаг, то завалы из камней, щебня, разбитой и сожженной техники.
Комсорг роты автоматчиков Петр Лукьянов осторожно пробирается сквозь эти лабиринты. Время от времени подает руку Алешкину.
Доносится голос Бородулина.
— Слушай, Алешкин. Если что — возьмешь у меня флаг. Под гимнастеркой ношу... Ну, а с тобой случится беда — поднимет комсорг Лукьянов...
«Комсорг роты — не должность, а почетная обязанность,— словно слышит Лукьянов голос гвардии капитана Шабалова.— Обязанность первым подняться в атаку». Он это говорил перед прорывом Ишуньских позиций. Торопил людей за собой .навстречу врагу, да не долго бежал, ранило в ногу. Не щадят себя политработники. Вчера вечером все роты снабдили красными полотнищами. Наказ такой: «Водрузить на самом высоком здании Севастополя!» Теперь вот Бородулин беспокоится, чтобы гвардейцы в пылу атаки не забыли о
важном поручении.
— Будь спокоен! — за всех отвечает Петр Лукьянов.
Рота автоматчиков — всюду первая. Немцы где прорвутся, или надо совершить рейд в тыл противника — сейчас же ставится задача роте автоматчиков. Вот и теперь она там, где всего труднее. Хорошо вооружена, полностью укомплектована людьми. На днях на должность командира роты назначен Тимофей Кузьмич Кузнецов. Новичком его не назовешь: до этого исправно командовал взводом. Автоматчики знают свое предназначение и дело ведут с толком.
— Вот бы лодки пригодились. У нас их в Голой Пристани хоть отбавляй,— задумчиво говорит Назаров, стоя на берегу залива. Невысокий, худенький, он оглядывается по сторонам, что-то отыскивает глазами. Серая завеса тумана скрывает силуэты суденышек, постройки на противоположном берегу.
— Согласен, тезка. Но где их взять? — замечает его нетерпение Лукьянов.
Откуда-то появляется Егор Спиридонбвич Алешкин.
— Братцы, видел склад гробов. Чем не лодки!
— Не до смеха, товарищ гвардии младший сержант,— сердится Петр Лукьянов и прячет под пилотку темно-русые волосы.
— Чудак-человек, они же крашеные, не потекут, на совесть сработаны.—Глаза его с голубым отливом высказывают недоумение: дескать, что же плохого я сообщил?
— Поглядим позже,— соглашается Назаров.— Тут на месте стоять опасно...
К Севастополю стекались остатки частей разгромленной 17-й армии — все, что уцелело на Перекопе, Ишуни. Теперь фашисты сдерживали наступающих с одной целью — спастись, погрузиться на пароходы.
— Еще один бросок,— смахивает с лица пот быстрый, порывистый Владимир Дровник; когда он оказался в цепи автоматчиков — Петр и не заметил.
Вверх взлетает долгожданная ракета. И тотчас немцы начинают отстреливаться. Бойцы сталкивают в темно-синюю воду, только что сколоченные плоты. Кто-то тащит гробы, только не черные, как уверял Алешкин, а свежеоструганные, но действительно крепко сбитые.
— Счастливого плавания!
Но тут не до шуток. Петр Лукьянов видит, что рядом на обломках бревен примостился Назаров. Взял бы его на плот, да тот не выдержит и одного лишнего килограмма.
— Доберешься, Петр Назарыч?
— Топай, топай,— улыбается Назаров, а то опережу ненароком.
— Предпочту держаться рядом, ведь мою надувную легче всего продырявить...
Невдалеке на волнах пляшет резиновая лодка, в ней Яков Васильевич Олейник тянет связь на противоположную сторону Северной бухты; значит, туда комдив свой НП выдвигает.
Как ни стараются гвардейцы соблюдать маскировку, но противник начеку. Заподозрив неладное, открывает сначала минометный, потом и пулеметный огонь. «Зацепиться бы за кромку земли» — об этом думает сейчас каждый.
Плот жалобно скрипит. Петр прыгает на берег, бежит. Из окна ближайшего домика, сложенного из желтого ракушняка, строчит пулеметчик. Пригнувшись, Петр перебегает к сожженному автомобилю. Теперь окно оказывается совсем рядом, но дальше двигаться нельзя — немец успеет достать его раньше, чем он сделает хоть шаг.
— Гранатой давай! — кричит сбоку Назаров.
Петр швыряет «лимонку», и пулемет смолкает. Теперь главное — не дать врагу поднять головы, чтобы батальон мог высадиться с меньшими потерями. Это ему удается. Накрыта еще одна пулеметная точка
врага. Со стороны противника стрельба вдруг стихает. Из-за угла дома выходит гитлеровец с поднятыми вверх руками, без оружия...
— Гитлер капут!..
За ним плетутся еще тринадцать вояк.
Лукьянов несколько растерян: не сопровождать же ему пленных, когда идет бой за центр города. Он показывает немцам на дом: мол, отсидитесь там, пока мы выкурим остальных.
Петр видит, как бойцы обтекают строение, как Владимир Дровник взваливает на плечо пулемет и уходит все дальше по изогнутому переулку. Подчиняясь общему порыву, бежит.
— Попридержи пыл, следопыт...
Тут только он замечает Назарова. Тот сидит на корточках, по его лицу течет кровь.
— Каска не выдержала...
— Скажи ей спасибо, своей спасительнице.— Лукьянов берет бинт, старательно перевязывает товарищу голову. Затем встает, трясет возле уха флягу, разочаровывается: вода едва булькает на дне.
— Ну-ка, глотни.
Назаров возвращает опустевшую флягу.
— Айда догонять своих. Лекарь из тебя неважный, а друг неплохой.
Теперь они держатся рядом. Оба чувствуют, что предельно утомлены, но вслух об этом не говорят.
— Как чувствуешь себя, Назарыч? Вместо ответа тот сообщает:
— Алешкина ранило, когда флаг устанавливал. Но живучий он мужик, держится.
— Небось, голова болит?
— Да чего там! Ведь Севастополь-то мы взяли! ...Город — что кладбище. Не только в центре, но и на окраинах вместо строений — груды развалин. Здание железнодорожного вокзала рухнуло, под обгоревшими бочками, почерневшими кустами торчат искореженные металлические фермы. Не лучше и в гавани — она забита обломками судов, засыпана битым стеклом. Жителей мало. Но все, кто уцелел, бегут навстречу своим освободителям.
— Это какая улица, мамаша? — вихрастый краснофлотец снимает бескозырку, смахивает рукой пот.
— Здравствуй, родной! Пушкинской звалась.— И она всхлипывает тонким девчоночьим голосом.
— Отстроим заново! — растерявшись, уверяет моряк. Он понял свою ошибку — это война так состарила девушку.
Мимо бежит рослый боец, прижимая под мышкой стершееся ложе автомата. Во впалых глазах — нетерпение.
— Как бы к почте пройти? Телеграмму хочу послать.
— Откуда будешь такой шустрый? — улыбается Лукьянов.
— Слыхал про Евпаторийскую дивизию?
— А мы из Перекопской, знай наших!
Стоят гвардейцы у берега. К ногам их катятся соленые валы — синие-синие, в небе величественно-спокойно плывут белоснежные облака. И кажется, что широкая грудь города у моря вздыхает тихо и мерно. С сегодняшнего вечера он начнет новую мирную жизнь.
ГОД ЧЕТВЕРТЫЙ
СЛОЖНЫЙ СПЛАВ
Еще не затих оглушающий шум битвы на мысе Херсо-нес, а части дивизии уже на марше. Идут от Севастополя теми же тесными дорогами, что и наступали. Только темп марша теперь не такой изнурительный, да прива-
лы почаще.
...В руках бойцов шелестят газеты. Григорий Кубрак читает: «Славный путь прошел от стен Сталинграда до Севастополя гвардии капитан Моисеев Илья Андреевич. Его батальон одним из первых форсировал Северную бухту и уничтожил более 150 немцев...»*
К Кубраку подсаживается низкорослый боец.
— Друг, подари мне эту газету,— неожиданно просит Григория.— Портрет гвардии капитана дома на видном месте повешу... Спас он меня.
Что-то порывается сказать солдат, который сидит рядом: во всю левую щеку у него заплата из бинта. Высказаться ему однако не дают несмолкаемые шутки однополчан. Махнув рукой, он начинает старательно выскребать из складок кармана махорку, чтобы свернуть «козью ножку».
— Не велика ли? — сомневается сосед.
— На двоих скручиваю,—вздыхает боец.— Любил Николенко помечтать с цигаркой. Смастерит, а раскуривать не спешит, раздумывает. Все хотел агрономом стать. А план любого минного поля читал, как по раскрытой книге.
Не сразу затихает боль утрат. Все чаще вспоминают тех, кто пал на крымской земле. Верят: пройдет какое-то время, и им поставят памятники, а пока...
Проходящие войска останавливаются у деревянного обелиска, который высится на Перекопе. Он возведен руками саперов. Те торопились, им еще предстояло
сопровождать войска в боях за Севастополь, но сделали все добротно. Памятник простоит до того времени, когда вдоль фронтовых дорог, на холмах и пригорках, на улицах и площадях сел и городов встанут герои войны. Из бронзы и мрамора, как вехи потомкам. На века.
Короткий митинг. На нем живые клянутся в вечной памяти павшим героям. Минута молчания. Прощальный салют у осыпанного цветами кургана, где установлены доски с надписью: «Вечная память героям-гвардейцам, штурмовавшим Перекоп и Ишуньские позиции».
И снова — в путь.
За все время марша в дивизии—ни одного отставшего. Потому-то комдива несколько удивляет приезд члена Военного совета армии В. И. Черешнюка. Недоумение сменяет радостный подъем — за освобождение Севастополя дивизия награждена орденом Красного Знамени. Есть еще новости: генерал-полковник Г. Ф. Захаров убыл в Ставку за новым назначением; вместо него командующим армией стал П. Г. Чанчибадзе. И может, не самая главная, но такая приятная неожиданность: из штаба фронта поступило разрешение — отпустить на побывку тех бойцов и командиров, чьи семьи поблизости. На два-три дня, по усмотрению комдивов.
— О семье узнали что-нибудь? — задает вопрос Черешнюк.
На лицо комдива ложится грусть: — Нет, товарищ генерал.
Новости передаются от одного подразделения к другому. Желающих побывать дома хоть отбавляй, и комдив до вечера подписывает отпускные билеты. А утром следующего дня машина увозит его в родные края,
...Через сутки, миновав Немиров; «козлик» остановился на окраине села Нижняя Крапивна. Все здесь Тымчику знакомо с детства: постройки, плетни, тропинки. Из калитки выходит женщина.
— Скажите, живет в селе Любовь Евстигнеевна...
— На прополке она.
— И дети живы?
— Все трое живехоньки! В поле они, вместе с матерью. А вы, никак, сослуживец погибшего?
«Дошла-таки газета...» — мелькает в голове. И горькое: «Не признала односельчанка... Значит, состарила и меня война порядком».
В поле не шел — летел. Жену узнал издали:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— Геройские парни,— задумчиво говорит начшта-ба, потом обращается к комдиву: — Людьми нас пополнят?
— Командарм обещал,— Кирилл Яковлевич подсаживается ближе к Куляко, с каким-то особым
интересом рассматривает его,— Наверное, нам придется расстаться, командарм спрашивал, согласитесь ли вы принять восемьдесят седьмую.— В глазах Тымчика появляется лукавинка.— Я ответил, что справитесь с дивизией не хуже меня.
— А как же вы? — удивляется начштаба. По всему видно: разговор смущает его.
— Корни тут пустил. Два с половиной года в дивизии. А что касается вашего повышения, то вы меня не поняли. Вам предлагают принять восемьдесят седьмую дивизию, но другую, не гвардейскую...
Лицо комдива немного грустное. Ему жаль, конечно, расставаться со своим опытным помощником. Краем уха улавливает теплые слова благодарности, а сам прикидывает, кого взять на место Куляко. Вслух произносит с нарочитой суровостью:
— Растаскивают дивизию. Того в академию посылают, того берут в армейский или фронтовой аппарат... Тымчик не договорил, только рукой махнул от досады. Вспомнил, как на Перекопе пришел попрощаться Василий Бакай — почти готовый командир полка. Ничего не поделаешь, учиться тоже надо. Командиру следует заботиться о росте подчиненных. Это куда важнее сиюминутной потери или выгоды.
Хлопанье двери перебивает раздумья комдива. В дом заходит Липецкий.
— А у меня новость! — восклицает с порога.— Есть приказ: нашей дивизии присвоено имя Перекопской!
— Спасибо за добрую весть,— расцветает Тымчик.— Надо сейчас же сообщить всем частям, это ведь их заслуга!
Тымчик долго сидит молча, потом поднимает глаза на начальника штаба:
— Будем отрабатывать тактику действий по внезапному блокированию дотов, штурму высот и населенных пунктов...
Десятидневка, отведенная дивизии для доукомплектования и учебы, заполнена хлопотами и заботами. Учения утомляют людей, но, никто не ропщет — впереди ждет Севастополь, брать его надо умеючи.
...Дивизия снова на марше. Антенна, поднятая Геннадием Носковым на самую вершину дерева, дублирует приказание комдива — ускорить темп продвижения. Протяженность ночного броска — семьдесят километров.
Еще до рассвета вторые эшелоны должны занять новые участки перед наступлением. Ближе к стрелковым частям предстоит переместиться и батареям артполка. Но больше всего Тымчика заботит поиск разведчиков. Позавчера в тыл врага была снаряжена поисковая группа. Вернулась ни с чем. Ушла вторая. Как сложатся ее дела? Луна скупо освещает дорогу, но «козлик» бежит ровно, не спотыкается — колея укатана. В одном из подразделений 264-го гвардейского полка, обеспечивающего действия разведчиков, полковника поджидает гвардии капитан Суворов. По его расстроенному виду нетрудно догадаться, что группу постигла неудача.
— Какие потери? — привычно спрашивает комдив.
— Двое не вернулись...
— Доложите подробности.
...Больше часа разведчики утюжили землю. Часто замирали на месте, прислушивались. Уже неподалеку траншея противника, доносится разговор немцев. «Давай, прыгай за мной»,— шепчет Файзиев ползущему сзади бойцу. Метрах в пяти от него кто-то вскрикивает, и над головами повисают осветительные ракеты. Бьют пулеметы. Оставаться на месте — означает положить всю группу. Старший дает сигнал отходить...
— Значит, налегке вернулись? Без «языка» и товарищей? — тон Тымчика не обещает ничего хорошего.— За это судить надо...— Он смотрит в лицо каждому бойцу, а те стоят, опустив головы.— Бросить своих товарищей... Приказываю, пока не рассвело...
Он не заканчивает фразу, ее прерывает шум в дальнем углу траншеи.
— Никак — Федя! — доносится чье-то радостное восклицание.
Хазраткул Файзиев, уставший, передает с рук на руки больного товарища. Он в бессознательном состоянии.
...Услышав крик и хрипение, Файзиев оглянулся и при свете вспыхнувшей ракеты, похожей на изогнутую ветку сирени, заметил лежащего на земле бойца. Тот бился в приступе эпилепсии. И надо же беде случиться в такой неподходящий момент! Обнаруженная противником, группа отходила, но разведчик не мог бросить товарища.
— Правильно поступили, Хазраткул Файзиев! — Кирилл Яковлевич про себя отмечает собранность твар-
дейца, его внутреннюю силу. Ниже среднего роста, щуплый. Брови тонкие и короткие, как тире над черными немигающими глазами. На левой щеке два родимых пятнышка. Улыбка белозубая, приветливая.
Тем временем новичок приходит в себя. Неохотно признается:
— Болезнь на медкомиссии утаил. Думал, пройдет со временем. В разведку хотел. Со мной это редко бывает...
Тымчик минуту-две молчит. Потом выносит свой приговор:
— Пока в медсанбат, а там посмотрим. Но в разведку ходить запрещаю. Там можно не только поиск сорвать, но и похуже бед натворить. Сегодня вернулись без потерь, но ведь и без «языка»!
5 мая передовые батальоны поднимаются в атаку. Артиллерийская и авиационная подготовки сделали свое дело, и пехотинцы с ходу занимают первую и вторую траншеи. Но дальше продвинуться не так легко. Ночью комдив вводит в бой вторые эшелоны полков, но и они успеха не имеют, хотя поднимаются в атаку несколько раз. Утром, правда, противник пятится назад, но недолго. На третий день, вечером, Тымчик докладывает командарму: дивизия несет большие потери в личном составе, выбыли из строя двое командиров полков...
Генерал Захаров сердится:
— Сапун-гора в наших руках! Тридцать второй сделал свое дело. Вся восьмая армия нацелена на Севастополь.— Затем смягчается: — Авиации завтра прибавлю.— И заканчивает: — Сами возьмете Мекензиевы горы или толкачей прислать?
— Справимся сами,— обещает Тымчик. Липецкий сразу звонит в редакцию «дивизионки»:
— Назавтра выпускайте газету с аншлагом: «Даешь Севастополь!»
Борьба за Мекензиевы горы—упорная. Гулкое эхо разрывов, отражаясь от скал, удесятеряет шум боя. Подступы к станции заслоняют дзоты, бронированные
колпаки, пулеметные гнезда. Для ночного обхода нужны смельчаки. И они находятся в 261-м гвардейском. Именно этот полк выбивает врага из траншей, что проходят по горным вершинам. Теперь можно считать, что внешний оборонительный обвод Севастополя прорван. К исходу 8 мая дивизия выходит к Северной бухте. Здесь нет нехоженных троп, но продвижение тем не менее затруднено: что ни шаг, то завалы из камней, щебня, разбитой и сожженной техники.
Комсорг роты автоматчиков Петр Лукьянов осторожно пробирается сквозь эти лабиринты. Время от времени подает руку Алешкину.
Доносится голос Бородулина.
— Слушай, Алешкин. Если что — возьмешь у меня флаг. Под гимнастеркой ношу... Ну, а с тобой случится беда — поднимет комсорг Лукьянов...
«Комсорг роты — не должность, а почетная обязанность,— словно слышит Лукьянов голос гвардии капитана Шабалова.— Обязанность первым подняться в атаку». Он это говорил перед прорывом Ишуньских позиций. Торопил людей за собой .навстречу врагу, да не долго бежал, ранило в ногу. Не щадят себя политработники. Вчера вечером все роты снабдили красными полотнищами. Наказ такой: «Водрузить на самом высоком здании Севастополя!» Теперь вот Бородулин беспокоится, чтобы гвардейцы в пылу атаки не забыли о
важном поручении.
— Будь спокоен! — за всех отвечает Петр Лукьянов.
Рота автоматчиков — всюду первая. Немцы где прорвутся, или надо совершить рейд в тыл противника — сейчас же ставится задача роте автоматчиков. Вот и теперь она там, где всего труднее. Хорошо вооружена, полностью укомплектована людьми. На днях на должность командира роты назначен Тимофей Кузьмич Кузнецов. Новичком его не назовешь: до этого исправно командовал взводом. Автоматчики знают свое предназначение и дело ведут с толком.
— Вот бы лодки пригодились. У нас их в Голой Пристани хоть отбавляй,— задумчиво говорит Назаров, стоя на берегу залива. Невысокий, худенький, он оглядывается по сторонам, что-то отыскивает глазами. Серая завеса тумана скрывает силуэты суденышек, постройки на противоположном берегу.
— Согласен, тезка. Но где их взять? — замечает его нетерпение Лукьянов.
Откуда-то появляется Егор Спиридонбвич Алешкин.
— Братцы, видел склад гробов. Чем не лодки!
— Не до смеха, товарищ гвардии младший сержант,— сердится Петр Лукьянов и прячет под пилотку темно-русые волосы.
— Чудак-человек, они же крашеные, не потекут, на совесть сработаны.—Глаза его с голубым отливом высказывают недоумение: дескать, что же плохого я сообщил?
— Поглядим позже,— соглашается Назаров.— Тут на месте стоять опасно...
К Севастополю стекались остатки частей разгромленной 17-й армии — все, что уцелело на Перекопе, Ишуни. Теперь фашисты сдерживали наступающих с одной целью — спастись, погрузиться на пароходы.
— Еще один бросок,— смахивает с лица пот быстрый, порывистый Владимир Дровник; когда он оказался в цепи автоматчиков — Петр и не заметил.
Вверх взлетает долгожданная ракета. И тотчас немцы начинают отстреливаться. Бойцы сталкивают в темно-синюю воду, только что сколоченные плоты. Кто-то тащит гробы, только не черные, как уверял Алешкин, а свежеоструганные, но действительно крепко сбитые.
— Счастливого плавания!
Но тут не до шуток. Петр Лукьянов видит, что рядом на обломках бревен примостился Назаров. Взял бы его на плот, да тот не выдержит и одного лишнего килограмма.
— Доберешься, Петр Назарыч?
— Топай, топай,— улыбается Назаров, а то опережу ненароком.
— Предпочту держаться рядом, ведь мою надувную легче всего продырявить...
Невдалеке на волнах пляшет резиновая лодка, в ней Яков Васильевич Олейник тянет связь на противоположную сторону Северной бухты; значит, туда комдив свой НП выдвигает.
Как ни стараются гвардейцы соблюдать маскировку, но противник начеку. Заподозрив неладное, открывает сначала минометный, потом и пулеметный огонь. «Зацепиться бы за кромку земли» — об этом думает сейчас каждый.
Плот жалобно скрипит. Петр прыгает на берег, бежит. Из окна ближайшего домика, сложенного из желтого ракушняка, строчит пулеметчик. Пригнувшись, Петр перебегает к сожженному автомобилю. Теперь окно оказывается совсем рядом, но дальше двигаться нельзя — немец успеет достать его раньше, чем он сделает хоть шаг.
— Гранатой давай! — кричит сбоку Назаров.
Петр швыряет «лимонку», и пулемет смолкает. Теперь главное — не дать врагу поднять головы, чтобы батальон мог высадиться с меньшими потерями. Это ему удается. Накрыта еще одна пулеметная точка
врага. Со стороны противника стрельба вдруг стихает. Из-за угла дома выходит гитлеровец с поднятыми вверх руками, без оружия...
— Гитлер капут!..
За ним плетутся еще тринадцать вояк.
Лукьянов несколько растерян: не сопровождать же ему пленных, когда идет бой за центр города. Он показывает немцам на дом: мол, отсидитесь там, пока мы выкурим остальных.
Петр видит, как бойцы обтекают строение, как Владимир Дровник взваливает на плечо пулемет и уходит все дальше по изогнутому переулку. Подчиняясь общему порыву, бежит.
— Попридержи пыл, следопыт...
Тут только он замечает Назарова. Тот сидит на корточках, по его лицу течет кровь.
— Каска не выдержала...
— Скажи ей спасибо, своей спасительнице.— Лукьянов берет бинт, старательно перевязывает товарищу голову. Затем встает, трясет возле уха флягу, разочаровывается: вода едва булькает на дне.
— Ну-ка, глотни.
Назаров возвращает опустевшую флягу.
— Айда догонять своих. Лекарь из тебя неважный, а друг неплохой.
Теперь они держатся рядом. Оба чувствуют, что предельно утомлены, но вслух об этом не говорят.
— Как чувствуешь себя, Назарыч? Вместо ответа тот сообщает:
— Алешкина ранило, когда флаг устанавливал. Но живучий он мужик, держится.
— Небось, голова болит?
— Да чего там! Ведь Севастополь-то мы взяли! ...Город — что кладбище. Не только в центре, но и на окраинах вместо строений — груды развалин. Здание железнодорожного вокзала рухнуло, под обгоревшими бочками, почерневшими кустами торчат искореженные металлические фермы. Не лучше и в гавани — она забита обломками судов, засыпана битым стеклом. Жителей мало. Но все, кто уцелел, бегут навстречу своим освободителям.
— Это какая улица, мамаша? — вихрастый краснофлотец снимает бескозырку, смахивает рукой пот.
— Здравствуй, родной! Пушкинской звалась.— И она всхлипывает тонким девчоночьим голосом.
— Отстроим заново! — растерявшись, уверяет моряк. Он понял свою ошибку — это война так состарила девушку.
Мимо бежит рослый боец, прижимая под мышкой стершееся ложе автомата. Во впалых глазах — нетерпение.
— Как бы к почте пройти? Телеграмму хочу послать.
— Откуда будешь такой шустрый? — улыбается Лукьянов.
— Слыхал про Евпаторийскую дивизию?
— А мы из Перекопской, знай наших!
Стоят гвардейцы у берега. К ногам их катятся соленые валы — синие-синие, в небе величественно-спокойно плывут белоснежные облака. И кажется, что широкая грудь города у моря вздыхает тихо и мерно. С сегодняшнего вечера он начнет новую мирную жизнь.
ГОД ЧЕТВЕРТЫЙ
СЛОЖНЫЙ СПЛАВ
Еще не затих оглушающий шум битвы на мысе Херсо-нес, а части дивизии уже на марше. Идут от Севастополя теми же тесными дорогами, что и наступали. Только темп марша теперь не такой изнурительный, да прива-
лы почаще.
...В руках бойцов шелестят газеты. Григорий Кубрак читает: «Славный путь прошел от стен Сталинграда до Севастополя гвардии капитан Моисеев Илья Андреевич. Его батальон одним из первых форсировал Северную бухту и уничтожил более 150 немцев...»*
К Кубраку подсаживается низкорослый боец.
— Друг, подари мне эту газету,— неожиданно просит Григория.— Портрет гвардии капитана дома на видном месте повешу... Спас он меня.
Что-то порывается сказать солдат, который сидит рядом: во всю левую щеку у него заплата из бинта. Высказаться ему однако не дают несмолкаемые шутки однополчан. Махнув рукой, он начинает старательно выскребать из складок кармана махорку, чтобы свернуть «козью ножку».
— Не велика ли? — сомневается сосед.
— На двоих скручиваю,—вздыхает боец.— Любил Николенко помечтать с цигаркой. Смастерит, а раскуривать не спешит, раздумывает. Все хотел агрономом стать. А план любого минного поля читал, как по раскрытой книге.
Не сразу затихает боль утрат. Все чаще вспоминают тех, кто пал на крымской земле. Верят: пройдет какое-то время, и им поставят памятники, а пока...
Проходящие войска останавливаются у деревянного обелиска, который высится на Перекопе. Он возведен руками саперов. Те торопились, им еще предстояло
сопровождать войска в боях за Севастополь, но сделали все добротно. Памятник простоит до того времени, когда вдоль фронтовых дорог, на холмах и пригорках, на улицах и площадях сел и городов встанут герои войны. Из бронзы и мрамора, как вехи потомкам. На века.
Короткий митинг. На нем живые клянутся в вечной памяти павшим героям. Минута молчания. Прощальный салют у осыпанного цветами кургана, где установлены доски с надписью: «Вечная память героям-гвардейцам, штурмовавшим Перекоп и Ишуньские позиции».
И снова — в путь.
За все время марша в дивизии—ни одного отставшего. Потому-то комдива несколько удивляет приезд члена Военного совета армии В. И. Черешнюка. Недоумение сменяет радостный подъем — за освобождение Севастополя дивизия награждена орденом Красного Знамени. Есть еще новости: генерал-полковник Г. Ф. Захаров убыл в Ставку за новым назначением; вместо него командующим армией стал П. Г. Чанчибадзе. И может, не самая главная, но такая приятная неожиданность: из штаба фронта поступило разрешение — отпустить на побывку тех бойцов и командиров, чьи семьи поблизости. На два-три дня, по усмотрению комдивов.
— О семье узнали что-нибудь? — задает вопрос Черешнюк.
На лицо комдива ложится грусть: — Нет, товарищ генерал.
Новости передаются от одного подразделения к другому. Желающих побывать дома хоть отбавляй, и комдив до вечера подписывает отпускные билеты. А утром следующего дня машина увозит его в родные края,
...Через сутки, миновав Немиров; «козлик» остановился на окраине села Нижняя Крапивна. Все здесь Тымчику знакомо с детства: постройки, плетни, тропинки. Из калитки выходит женщина.
— Скажите, живет в селе Любовь Евстигнеевна...
— На прополке она.
— И дети живы?
— Все трое живехоньки! В поле они, вместе с матерью. А вы, никак, сослуживец погибшего?
«Дошла-таки газета...» — мелькает в голове. И горькое: «Не признала односельчанка... Значит, состарила и меня война порядком».
В поле не шел — летел. Жену узнал издали:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31