Но вместо этого я с удовлетворением отмечаю, кричу даже: УЖЕ два с половиной года. Это ли не радость? День прожит - прекрасно! Значит, еще на день мы ближе (хотя - ох! - на самом деле почти на тринадцать миллиардов километров дальше... Это я только что подсчитала, чтобы немного отрезвиться...).
Вижу перед собой твое письмо... Твои слова о клаустрофобии... Очень хорошо, просто здорово, что вы - все трое - не боитесь ее. Преодолели.
Но... веришь ли, любимый, клаустрофобией заразилась... я. Да-да) Мне порой бывает так тяжело, так душно, так СТРАШНО в стенах дома, так одолевают в одиночестве мысли о тебе, что я готова забросить все дела и бежать куда угодно. Пойми меня правильно: Славик в школе, Машенька спит, очередного сеанса связи ждать месяц, или два, или полгода, твоя мама снова в экспедиции (кстати, пока жила у нас, очень помогала мне с Машенькой), прадед мой - совсем старенький: подолгу сидит у проигрывателя и вспоминает детство - слушает "Битлз" или еще что-нибудь, а я... а у меня все из рук валится. Раз пять уже это чувство накатывало: вызывала к нашей "буньке" няню и убегала из дома. Бродила по улицам, шла в парк, или в кафе, или в кино, или в светоконцертный зал, не досиживала до конца, снова шлялась по улицам, заходила к знакомым, там - злилась по пустякам, на меня все дивились, кто утешал, думая: хандра обуяла, кто пытался развлечь, полагая: скучаю без дела, - и я бросалась к выходу, и снова - улицы, улицы, улицы...
Не казнись, милый, не сокрушайся и постарайся... не понять, нет... ощутить: это не хандра и не скука, и не тоска, и не уныние. Это какое-то особое состояние, которому и названия еще не придумали и не придумают никогда. Это - вернусь к начальной строке письма - песня Сольвейг, которую невозможно пропеть вслух. Это - слитые во мне женщины разных эпох, ожидающие любимых: безвестные жены моряков парусных судов и водителей первых межпланетных кораблей, и Изольда, и Пенелопа, и Гретхен, и помнишь? - та безымянная "мама" у Бредбери, которая возненавидела солнце... Весь мир любви и разлуки наполняет мое сердце, и нет более гамма-связи между нами, есть связь моего ожидания и удаляющегося твоего возвращения.
А во время последнего "бегства от клаустрофобии" произошло вот что. Я навестила свою давнишнюю подругу Леночку, у которой не была уже, наверное, лет сто. Мужа ее, Николая, ты должен помнить - такой полный, лысоватый (сейчас уже совершенно лысый), смешливый человек. По профессии он этнограф. Часто выезжает в экспедиции, а когда возвращается - привозит мессу всяких баек. Балагур и весельчак. Слушать его можно часами. Вот мы и слушали. И смеялись от души. И слушали музыку и пили вино. По правде, я совсем потеряла счет времени. Верно говорят: когда много смеешься - к слезам. В какой-то момент мне вдруг разом все надоело, шутки потеряли соль, стало горько и непонятно отчего противно. Я расплакалась и стала собираться домой. Леночка с Колей опешили, начали успокаивать меня, дали выпить чего-то "сердечного". А я посмотрела на часы, перепугалась - вечер уже! - тут и вовсе истерика началась. Выбежала из квартиры и опрометью понеслась к себе.
Дома Славик: волнуется, ждет меня, места себе не находит. Я-то ведь, дуреха, браслет телевокса дома забыла, а предупредить сынулю из головы выскочило. Короче, рассердился он. Хотел меня хорошими отметками порадовать, а мне вроде бы и не до него. (Отметки у Славика в последнее время действительно прекрасные, и вообще он стал каким-то собранным, серьезным, на улице кто увидит - ни за что 12 лет не даст, выглядит - на все 16.)
Хороший урок он мне в тот день преподал. Я вхожу в дом, а сын-то, оказывается, няню отпустил, обед сам заказал, прибрался - и сидит с Машенькой, играют они. На меня - демонстративно - ноль внимания. А разговаривают они друг с дружкой - просто прелесть. Он ей что-то серьезное втолковывает, что-то там: мол, плакать нельзя, это только плохие девочки плачут, а хорошие - никогда, даже если им больно, они назло всем улыбаются, ни за что не покажут, что у них неприятность, а потом, когда все отвернутся, можно наклониться к "мистеру О'Фланнегану" (это у нас слон такой есть поролаксовый - большой-пребольшой) и с ним пошептаться, он все поймет, пожалеет, и боль тогда отпустит. А эта глупышка устроилась возле брата, глазенки блестят, щеки в разводах, на ножке - ссадина (верно, бегала и налетела на что-то), но мордаха уже счастливая, рот до ушей.
Гляжу я на эту сцену, и такая боль сладкая в сердце, так щемяще-радостно - я опять разревелась... Стою - ничего с собой поделать не могу: слезы так и бегут. А эти двое подскочили: "Мамочка, ну что ты? Мамочка, ну не плачь! Ну, кто тебя обидел? Мамочка, ты у нас хорошая, мы тебя ждем-ждем, а ты плачешь, ну пожалуйста, мамочка!" А у Машутки тут же лицо скривилось, вот-вот мы с ней дуэтом зальемся, но она себя пересилила, щеки надула и - вовсе неожиданное: "Мамочка, я бойсе так не бу-уду-у..." Глупая, глупая "бунька"! Готова на себя какую-то несуществующую вину взять, лишь бы я не плакала.
Вот так мы и живем; твой "верноподданный" Славик, твоя "заочно-без-ума-любящая" Машенька и твоя истеричная женушка.
Я даже не винюсь перед тобой: просто у меня такой сейчас период - глаза на мокром месте. Это пройдет. Вот видишь - здесь слезинка, я ее даже обвела, и нисколечко не стыдно.
Целуем, целуем, целуем, целуем, целуем, целуем, целуем...
Светлана, Славик, Машенька.
4 августа 67 года (по корабельному календарю)
Обнимаю и целую тебя, далекая любовь моя!
Подумать только, почти три года пролетело со времени прошлого сеанса! А если точнее - два года девять месяцев двадцать двое суток четырнадцать часов пятьдесят три минуты корабельного времени я ждал этого сигнала ("считалочка" не соврет!). И дождался. И какой роскошный импульс - сразу двадцать писем от тебя, четыре от Славика и листочек каракулей от Машеньки - "буньки", как ты говоришь.
Естественно, сразу же бросился читать. Что-то развеселило, что-то удручило, но в целом - впечатление хорошее, нет - счастливое, вот верное слово. Ты пишешь чудные письма, милая, и по-прежнему любишь меня, хотя твой "моряк-капитан-Тристан-Одиссей-и-так-далее" этого не заслуживает.
Конечно, я не могу сказать, что твое письмо, где ты говоришь о клаустрофобии, мне понравилось. Но тем не менее относиться к нему серьезно я не считаю нужным: оно - единственное такого рода из всей пачки, стало быть, - случайное. Ведь все остальные - прекрасные, жизнерадостные письма, кусочки твоей жизни, которым я и завидую немного, и которыми горжусь. (Самое лучшее, по-моему, то, где ты описываешь своих коллег из нового института и где длинный-предлинный список смешных Машенькиных фраз и словечек.) А клаустрофобия... Я, разумеется, понимаю тебя, но ведь это временное, преходящее, настроенческое. Подобного рода срывы неизбежны здесь, у нас на "Гонце", в нашей скорлупе, но ведь вокруг тебя прекрасный солнечный мир, Москва, Земля, целая вселенная добрых друзей (о которых ты, кстати, почти ничего не пишешь) и старых привязанностей. Если ты - "в пустыне" (честно скажу, жутко становится мне, когда встречаю у тебя эти слова), то что говорить о нас? В общем, давай условимся: мы здесь боремся с пустотой, борись и ты, тебе легче.
Ты, наверное, часто бываешь в нашем старом-прекрасном Лефортовском парке? Вот видишь - ты в выгодном положении. Мне этого не дано. И даже в корабельной видеотеке подходящих документальных записей нет. А побывать там, очутиться хоть на часок (как и вообще - НА ЗЕМЛЕ!) - очень тянет. Посидеть - с тобой! - на берегу пруда. Прогуляться возле Петровской беседки. Постоять у Космического Обелиска. И этот восхитительный "садик тюльпанов" у входа. И лотосы в дальнем пруду!.. Ах, да что говорить...
Почти в каждом твоем письме - полушутливый вопрос; что у нас новенького? Вопрос, который нужен скорее нам, чем тебе: ответ-то ты всегда можешь предугадать. Но если мы отнесемся к этим словам не полушутливо, а полусерьезно и попытаемся задуматься, что же у нас на самом деле "новенького", то окажется... много!
По крайней мере, последние годы время наше было заполнено до предела, и "убивать" оное нам не приходилось. В двух словах: много учились и много читали. Андрей, помимо занятий, работал над светомузыкой. Володя писал чудесные рассказы и подступил к "толстому" (по его словам) историческому роману: куски, которые он нам регулярно читал, заслуживают, по-моему, самой высокой оценки. Я вспомнил былое увлечение: живопись. "Богема", одним словом.
Тебя не удивляет, что все это я пишу в прошедшем времени? Увы, Светка, заботы у нас сейчас другие. Помнишь, в начале письма я упомянул о "срывах"? Это - очень серьезно. Очень и очень.
Света, мы... поссорились! Нет, не совсем так: _разладились_! Можешь ты представить себе что-либо более ужасное? Наверное, можешь. Ибо ты единственная из людей, которая ЗНАЕТ, что это такое - четыре года жизни на корабле класса А "Гонец". Все прочие - предполагают, умозрительно понимают, домысливают, ты одна - _чувствуешь_. Надеюсь, ты не станешь слезливо ахать или же распекать меня, удержишь в себе.
Видишь ли, есть ощущение, которое только в длительном полете и может родиться: ощущение выжженности и черноты. Выжженности - возникающее от бесконечного общения и соседства и ненависти к хитрому, неутомимому, опаленному металлу оболочки - Другу и врагу, спасителю и тюремщику. Черноты - от долгого вглядывания в обзорный экран, столь долгого, что кажется: эти мерцающие точки - не звезды вовсе, нет никаких звезд в мире, нет и не будет, а есть лишь усталость роговицы, или радужной оболочки, или сетчатки, или чего там еще, и роится эта усталость светлячками, и покалывает лучиками, и лучше эти светлячки за звезды считать, чем за признак того, что слепнешь. Или сходишь с ума. Или уже умер. Поверь: не сам полет страшен, страшны эти выжженность и чернота, которые оборачиваются ожогом души и слепотой жизненных сил.
У меня такое было, но я - худо-бедно - справился, переболел. Володя тоже. Андрей - нет.
Три дня назад после ужина произошел "взрыв".
- Ну что вы на меня уставились?! - внезапно заорал Андрей, хотя "уставились" мы вовсе не на него - каждый занимался своим делом. - На что я вам сдался? Таких идиотских рож я в жизни своей не видел! Вы только посмотрите на себя в зеркало - обезьяны! Нет, как же вы оба мне надоели. Обрыдли! И с этими уродами я должен делить жалкие метры жизненного пространства! Вот ты, командир, ты что же о себе думаешь? Художник, да? Так ведь мазня все это. Бездарная мазня! И у тебя, кретин (Володьке), думаешь, что-нибудь получается? Лепет, шизофрения, дерьмо, словесный понос! Не-ет, с этим надо кончать. Немедленно! К чертям! Могу я, наконец, остаться один?!
Мы с Володей остолбенели. И тут этот безумец бросился к шлюзовой камере. Естественно, никакой обиды у нас не было, мы прекрасно поняли, что это - _приступ_, надо было срочно вколоть Андрею релаксант, но... асе произошло слишком внезапно. Мы не успели. Когда я выскочил в коридор, "раздевалка" была уже заперта изнутри, над входом горел красный огонек блокировки. А спустя секунды приборы пульта показали: Андрей оделся и вышел в открытый космос.
Как быть? Я даже не стал советоваться с Володей, пихнул его в командирское кресло, приказал подготовить к выбросу "люцифер" и влетел в освободившуюся "раздевалку". (Если не знаешь, "люцифер" - это мощный автономный источник света: при внешних ремонтных работах в кромешной тьме межпространства без него - как без рук.)
Дальше началось и вовсе невообразимое. Представь себе: ослепительный белый шар в чернильном вакууме, блики на скафандрах - моем и Андрея, волшебно сверкающий "Гонец" - словно бы кружево кривых зеркал - и... рукопашная. Да, я дрался в космосе с Андреем! В невесомости. Во что бы то ни стало я хотел увлечь его в корабль. Мы разлетались, включали движки и снова сходились. Он сбрасывал мои захваты и пытался повредить мне внешние регуляторы системы ориентации. Мы бешено ругались, в шлеме было гулко от злобных слов. И вдруг в его руке угрожающе вспыхнул ремонтный резак. Поверь, Светка, впервые в жизни мне стало страшно: один на один с маньяком в космосе. Короткое движение - и он вскрыл бы меня, как консервную банку. Я сдался.
Два дня мы молча слонялись с Володей по кораблю. Выходили на связь безрезультатно. Торчали у обзорного экрана, глядя на крохотную бледную точку. Это в двухстах метрах от нас безмолвно "висел" Андрей.
Индикаторы шлюзовой камеры зажглись только вчера. Он возвращался. Долго возился в "раздевалке". Долго шел по коридору. Медленно отворил дверь в навигаторскую. Сказал: "Ребята, простите меня!" И еще: "Сережа, только за то, что я поднял на тебя резак, я должен был тут же располосовать себя вдоль и поперек. Но нас всего трое. Если можешь, прости меня. Больше это не повторится".
Конечно, я простил его. Даже "простил" - не то слово. Ситуация понятная: с каждым может стрястись. Одиночество - страшная штука. Нас трое, и все равно - одиночество. Мы давно уже превратились в единый организм - правда, о трех головах, шести руках и шести ногах, но ведь единый! Трехглавому дракону из детской сказки не легче от того, что головы его могут разговаривать друг с другом. В своей заколдованной пещере он безутешен. И от этого головы могут ссориться. Так и у нас. Только изрыгать друг на друга пламя все же не обязательно.
Вот и весь эпизод.
Не придавай ему значения. В Центре не узнали - и дело с концом. Ведь все обошлось, так же будет обходиться и дальше...
Ну вот, дописался: извел кучу бумаги на "р-р-роковую историю", время на исходе, а о Машеньке, о ее каракулях, о фотографиях так ничего и не сказал. И Славке даже двух слов не посвятил. Впрочем, это дело поправимое: ты ведь, Светланка, не одно письмо получишь, а целую пачку. Вот там много всего - и никаких "страстей-мордастей". Сама понимаешь: если не считать последних дней, времени много было, для писем-то... А чтобы ты лишний раз убедилась, _что_ такое для меня время и _чего_ не может дать ни одно письмо, закончу стихами известного тебе поэта: "Не утоляет слово Мне пересохших уст, И без тебя мне снова Дремучий воздух пуст."
Не смею править автора, но вместо "воздуха" - "космос" - было бы вернее.
Сергей.
8 сентября 70 года.
Любимый мой!
Ты - кончил стихами, я - начну ими; "Рас-стояния: версты, дали... Нас расклеили, распаяли, В две руки развели, распяв, И не знали, что это сплав..."
И еще: "...Так, руки заложив в карманы, стою. Меж нами океан. Над городом - туман, туман. Любви старинные туманы". (По твоему же методу заменяю: "городом" на "космосом".)
И - не могу остановиться - опять та же давняя, волшебная поэтесса; "...Так влюбливаются в любовь: впадываются в пропасть".
Это очень верно, милый: влюбливаться в любовь. Я - влюбливаюсь... Уже семь лет...
Как ты и просил, на "разлад" ваш реагировать не буду. Но все же знай: этот _резак_ я Андрею никогда не прощу. НИКОГДА!
Все причудливее и причудливее становится наша переписка: долголетнее. Я уже с трудом вспоминаю, о чем писала тебе полгода назад, год и более того. Но письмо, которое тебя расстроило - "нервозное", - помню хорошо. Прости меня! За что? Не за былую истеричность (я справилась, и ее давно уже нет и в помине), не за боль, которую ношу в сердце (разве от нее избавишься?!) за то, что доставила тебе несколько неприятных минут (дней? месяцев?). Как в далеком-далеком детстве говорила я и как сейчас говорит Машенька-второклассница: "Я не хотела и больше так не буду..."
Боже мой, любимый, как же мне тебя не хватает! Никогда не думала, что разлука так обостряет чувства, полагала - наоборот: притупляет.
Когда "накатывает" (я это так называю), я могу плакать целыми днями, не стыдясь. Не выходить на работу. Писать тебе письма многие-многие часы, а потом рвать их. Читать книгу и между строчек видеть - тебя! Это ужасная сентиментальность, но я... целую твою фотографию, исцеловываю ее до дыр. Когда "накатывает"...
...Так много хочется сказать тебе, а говорю все не то. Все совсем не то... И не так...
Славику скоро стукнет семнадцать. А когда ты получишь это письмо будет уже двадцать четыре. Наверное, появится и семья, пойдут дети. Мы с тобой станем дедушкой и бабушкой, хотя до "блудного патриарха" тебе еще далеко. Но все равно - безумие какое-то!
Помнишь наши страхи по поводу выбора Славиком профессии? Так вот: можно уже ничего не бояться. Он - физик несомненный. Дело даже не в том, что он на первом курсе Института физики поля (поступил - с блеском!), а в том скорее, что держится в нем неколебимая воля, причем никак не разберусь, чего здесь больше - талантливого фанатизма или фанатического таланта (вещи, по сути, глубоко разные, но равно неодолимые). Еще на подготовительном семинаре защитил он работу, которая произвела настоящую сенсацию. Я уж не говорю, что она была опубликована в "Ученых записках", дело не в этом: о Славике _заговорили_. А называлась работа так: "Непостоянство так называемой "постоянной Хаббла" и рентгеновское смещение галактических гамма-лучей".
1 2 3 4 5 6
Вижу перед собой твое письмо... Твои слова о клаустрофобии... Очень хорошо, просто здорово, что вы - все трое - не боитесь ее. Преодолели.
Но... веришь ли, любимый, клаустрофобией заразилась... я. Да-да) Мне порой бывает так тяжело, так душно, так СТРАШНО в стенах дома, так одолевают в одиночестве мысли о тебе, что я готова забросить все дела и бежать куда угодно. Пойми меня правильно: Славик в школе, Машенька спит, очередного сеанса связи ждать месяц, или два, или полгода, твоя мама снова в экспедиции (кстати, пока жила у нас, очень помогала мне с Машенькой), прадед мой - совсем старенький: подолгу сидит у проигрывателя и вспоминает детство - слушает "Битлз" или еще что-нибудь, а я... а у меня все из рук валится. Раз пять уже это чувство накатывало: вызывала к нашей "буньке" няню и убегала из дома. Бродила по улицам, шла в парк, или в кафе, или в кино, или в светоконцертный зал, не досиживала до конца, снова шлялась по улицам, заходила к знакомым, там - злилась по пустякам, на меня все дивились, кто утешал, думая: хандра обуяла, кто пытался развлечь, полагая: скучаю без дела, - и я бросалась к выходу, и снова - улицы, улицы, улицы...
Не казнись, милый, не сокрушайся и постарайся... не понять, нет... ощутить: это не хандра и не скука, и не тоска, и не уныние. Это какое-то особое состояние, которому и названия еще не придумали и не придумают никогда. Это - вернусь к начальной строке письма - песня Сольвейг, которую невозможно пропеть вслух. Это - слитые во мне женщины разных эпох, ожидающие любимых: безвестные жены моряков парусных судов и водителей первых межпланетных кораблей, и Изольда, и Пенелопа, и Гретхен, и помнишь? - та безымянная "мама" у Бредбери, которая возненавидела солнце... Весь мир любви и разлуки наполняет мое сердце, и нет более гамма-связи между нами, есть связь моего ожидания и удаляющегося твоего возвращения.
А во время последнего "бегства от клаустрофобии" произошло вот что. Я навестила свою давнишнюю подругу Леночку, у которой не была уже, наверное, лет сто. Мужа ее, Николая, ты должен помнить - такой полный, лысоватый (сейчас уже совершенно лысый), смешливый человек. По профессии он этнограф. Часто выезжает в экспедиции, а когда возвращается - привозит мессу всяких баек. Балагур и весельчак. Слушать его можно часами. Вот мы и слушали. И смеялись от души. И слушали музыку и пили вино. По правде, я совсем потеряла счет времени. Верно говорят: когда много смеешься - к слезам. В какой-то момент мне вдруг разом все надоело, шутки потеряли соль, стало горько и непонятно отчего противно. Я расплакалась и стала собираться домой. Леночка с Колей опешили, начали успокаивать меня, дали выпить чего-то "сердечного". А я посмотрела на часы, перепугалась - вечер уже! - тут и вовсе истерика началась. Выбежала из квартиры и опрометью понеслась к себе.
Дома Славик: волнуется, ждет меня, места себе не находит. Я-то ведь, дуреха, браслет телевокса дома забыла, а предупредить сынулю из головы выскочило. Короче, рассердился он. Хотел меня хорошими отметками порадовать, а мне вроде бы и не до него. (Отметки у Славика в последнее время действительно прекрасные, и вообще он стал каким-то собранным, серьезным, на улице кто увидит - ни за что 12 лет не даст, выглядит - на все 16.)
Хороший урок он мне в тот день преподал. Я вхожу в дом, а сын-то, оказывается, няню отпустил, обед сам заказал, прибрался - и сидит с Машенькой, играют они. На меня - демонстративно - ноль внимания. А разговаривают они друг с дружкой - просто прелесть. Он ей что-то серьезное втолковывает, что-то там: мол, плакать нельзя, это только плохие девочки плачут, а хорошие - никогда, даже если им больно, они назло всем улыбаются, ни за что не покажут, что у них неприятность, а потом, когда все отвернутся, можно наклониться к "мистеру О'Фланнегану" (это у нас слон такой есть поролаксовый - большой-пребольшой) и с ним пошептаться, он все поймет, пожалеет, и боль тогда отпустит. А эта глупышка устроилась возле брата, глазенки блестят, щеки в разводах, на ножке - ссадина (верно, бегала и налетела на что-то), но мордаха уже счастливая, рот до ушей.
Гляжу я на эту сцену, и такая боль сладкая в сердце, так щемяще-радостно - я опять разревелась... Стою - ничего с собой поделать не могу: слезы так и бегут. А эти двое подскочили: "Мамочка, ну что ты? Мамочка, ну не плачь! Ну, кто тебя обидел? Мамочка, ты у нас хорошая, мы тебя ждем-ждем, а ты плачешь, ну пожалуйста, мамочка!" А у Машутки тут же лицо скривилось, вот-вот мы с ней дуэтом зальемся, но она себя пересилила, щеки надула и - вовсе неожиданное: "Мамочка, я бойсе так не бу-уду-у..." Глупая, глупая "бунька"! Готова на себя какую-то несуществующую вину взять, лишь бы я не плакала.
Вот так мы и живем; твой "верноподданный" Славик, твоя "заочно-без-ума-любящая" Машенька и твоя истеричная женушка.
Я даже не винюсь перед тобой: просто у меня такой сейчас период - глаза на мокром месте. Это пройдет. Вот видишь - здесь слезинка, я ее даже обвела, и нисколечко не стыдно.
Целуем, целуем, целуем, целуем, целуем, целуем, целуем...
Светлана, Славик, Машенька.
4 августа 67 года (по корабельному календарю)
Обнимаю и целую тебя, далекая любовь моя!
Подумать только, почти три года пролетело со времени прошлого сеанса! А если точнее - два года девять месяцев двадцать двое суток четырнадцать часов пятьдесят три минуты корабельного времени я ждал этого сигнала ("считалочка" не соврет!). И дождался. И какой роскошный импульс - сразу двадцать писем от тебя, четыре от Славика и листочек каракулей от Машеньки - "буньки", как ты говоришь.
Естественно, сразу же бросился читать. Что-то развеселило, что-то удручило, но в целом - впечатление хорошее, нет - счастливое, вот верное слово. Ты пишешь чудные письма, милая, и по-прежнему любишь меня, хотя твой "моряк-капитан-Тристан-Одиссей-и-так-далее" этого не заслуживает.
Конечно, я не могу сказать, что твое письмо, где ты говоришь о клаустрофобии, мне понравилось. Но тем не менее относиться к нему серьезно я не считаю нужным: оно - единственное такого рода из всей пачки, стало быть, - случайное. Ведь все остальные - прекрасные, жизнерадостные письма, кусочки твоей жизни, которым я и завидую немного, и которыми горжусь. (Самое лучшее, по-моему, то, где ты описываешь своих коллег из нового института и где длинный-предлинный список смешных Машенькиных фраз и словечек.) А клаустрофобия... Я, разумеется, понимаю тебя, но ведь это временное, преходящее, настроенческое. Подобного рода срывы неизбежны здесь, у нас на "Гонце", в нашей скорлупе, но ведь вокруг тебя прекрасный солнечный мир, Москва, Земля, целая вселенная добрых друзей (о которых ты, кстати, почти ничего не пишешь) и старых привязанностей. Если ты - "в пустыне" (честно скажу, жутко становится мне, когда встречаю у тебя эти слова), то что говорить о нас? В общем, давай условимся: мы здесь боремся с пустотой, борись и ты, тебе легче.
Ты, наверное, часто бываешь в нашем старом-прекрасном Лефортовском парке? Вот видишь - ты в выгодном положении. Мне этого не дано. И даже в корабельной видеотеке подходящих документальных записей нет. А побывать там, очутиться хоть на часок (как и вообще - НА ЗЕМЛЕ!) - очень тянет. Посидеть - с тобой! - на берегу пруда. Прогуляться возле Петровской беседки. Постоять у Космического Обелиска. И этот восхитительный "садик тюльпанов" у входа. И лотосы в дальнем пруду!.. Ах, да что говорить...
Почти в каждом твоем письме - полушутливый вопрос; что у нас новенького? Вопрос, который нужен скорее нам, чем тебе: ответ-то ты всегда можешь предугадать. Но если мы отнесемся к этим словам не полушутливо, а полусерьезно и попытаемся задуматься, что же у нас на самом деле "новенького", то окажется... много!
По крайней мере, последние годы время наше было заполнено до предела, и "убивать" оное нам не приходилось. В двух словах: много учились и много читали. Андрей, помимо занятий, работал над светомузыкой. Володя писал чудесные рассказы и подступил к "толстому" (по его словам) историческому роману: куски, которые он нам регулярно читал, заслуживают, по-моему, самой высокой оценки. Я вспомнил былое увлечение: живопись. "Богема", одним словом.
Тебя не удивляет, что все это я пишу в прошедшем времени? Увы, Светка, заботы у нас сейчас другие. Помнишь, в начале письма я упомянул о "срывах"? Это - очень серьезно. Очень и очень.
Света, мы... поссорились! Нет, не совсем так: _разладились_! Можешь ты представить себе что-либо более ужасное? Наверное, можешь. Ибо ты единственная из людей, которая ЗНАЕТ, что это такое - четыре года жизни на корабле класса А "Гонец". Все прочие - предполагают, умозрительно понимают, домысливают, ты одна - _чувствуешь_. Надеюсь, ты не станешь слезливо ахать или же распекать меня, удержишь в себе.
Видишь ли, есть ощущение, которое только в длительном полете и может родиться: ощущение выжженности и черноты. Выжженности - возникающее от бесконечного общения и соседства и ненависти к хитрому, неутомимому, опаленному металлу оболочки - Другу и врагу, спасителю и тюремщику. Черноты - от долгого вглядывания в обзорный экран, столь долгого, что кажется: эти мерцающие точки - не звезды вовсе, нет никаких звезд в мире, нет и не будет, а есть лишь усталость роговицы, или радужной оболочки, или сетчатки, или чего там еще, и роится эта усталость светлячками, и покалывает лучиками, и лучше эти светлячки за звезды считать, чем за признак того, что слепнешь. Или сходишь с ума. Или уже умер. Поверь: не сам полет страшен, страшны эти выжженность и чернота, которые оборачиваются ожогом души и слепотой жизненных сил.
У меня такое было, но я - худо-бедно - справился, переболел. Володя тоже. Андрей - нет.
Три дня назад после ужина произошел "взрыв".
- Ну что вы на меня уставились?! - внезапно заорал Андрей, хотя "уставились" мы вовсе не на него - каждый занимался своим делом. - На что я вам сдался? Таких идиотских рож я в жизни своей не видел! Вы только посмотрите на себя в зеркало - обезьяны! Нет, как же вы оба мне надоели. Обрыдли! И с этими уродами я должен делить жалкие метры жизненного пространства! Вот ты, командир, ты что же о себе думаешь? Художник, да? Так ведь мазня все это. Бездарная мазня! И у тебя, кретин (Володьке), думаешь, что-нибудь получается? Лепет, шизофрения, дерьмо, словесный понос! Не-ет, с этим надо кончать. Немедленно! К чертям! Могу я, наконец, остаться один?!
Мы с Володей остолбенели. И тут этот безумец бросился к шлюзовой камере. Естественно, никакой обиды у нас не было, мы прекрасно поняли, что это - _приступ_, надо было срочно вколоть Андрею релаксант, но... асе произошло слишком внезапно. Мы не успели. Когда я выскочил в коридор, "раздевалка" была уже заперта изнутри, над входом горел красный огонек блокировки. А спустя секунды приборы пульта показали: Андрей оделся и вышел в открытый космос.
Как быть? Я даже не стал советоваться с Володей, пихнул его в командирское кресло, приказал подготовить к выбросу "люцифер" и влетел в освободившуюся "раздевалку". (Если не знаешь, "люцифер" - это мощный автономный источник света: при внешних ремонтных работах в кромешной тьме межпространства без него - как без рук.)
Дальше началось и вовсе невообразимое. Представь себе: ослепительный белый шар в чернильном вакууме, блики на скафандрах - моем и Андрея, волшебно сверкающий "Гонец" - словно бы кружево кривых зеркал - и... рукопашная. Да, я дрался в космосе с Андреем! В невесомости. Во что бы то ни стало я хотел увлечь его в корабль. Мы разлетались, включали движки и снова сходились. Он сбрасывал мои захваты и пытался повредить мне внешние регуляторы системы ориентации. Мы бешено ругались, в шлеме было гулко от злобных слов. И вдруг в его руке угрожающе вспыхнул ремонтный резак. Поверь, Светка, впервые в жизни мне стало страшно: один на один с маньяком в космосе. Короткое движение - и он вскрыл бы меня, как консервную банку. Я сдался.
Два дня мы молча слонялись с Володей по кораблю. Выходили на связь безрезультатно. Торчали у обзорного экрана, глядя на крохотную бледную точку. Это в двухстах метрах от нас безмолвно "висел" Андрей.
Индикаторы шлюзовой камеры зажглись только вчера. Он возвращался. Долго возился в "раздевалке". Долго шел по коридору. Медленно отворил дверь в навигаторскую. Сказал: "Ребята, простите меня!" И еще: "Сережа, только за то, что я поднял на тебя резак, я должен был тут же располосовать себя вдоль и поперек. Но нас всего трое. Если можешь, прости меня. Больше это не повторится".
Конечно, я простил его. Даже "простил" - не то слово. Ситуация понятная: с каждым может стрястись. Одиночество - страшная штука. Нас трое, и все равно - одиночество. Мы давно уже превратились в единый организм - правда, о трех головах, шести руках и шести ногах, но ведь единый! Трехглавому дракону из детской сказки не легче от того, что головы его могут разговаривать друг с другом. В своей заколдованной пещере он безутешен. И от этого головы могут ссориться. Так и у нас. Только изрыгать друг на друга пламя все же не обязательно.
Вот и весь эпизод.
Не придавай ему значения. В Центре не узнали - и дело с концом. Ведь все обошлось, так же будет обходиться и дальше...
Ну вот, дописался: извел кучу бумаги на "р-р-роковую историю", время на исходе, а о Машеньке, о ее каракулях, о фотографиях так ничего и не сказал. И Славке даже двух слов не посвятил. Впрочем, это дело поправимое: ты ведь, Светланка, не одно письмо получишь, а целую пачку. Вот там много всего - и никаких "страстей-мордастей". Сама понимаешь: если не считать последних дней, времени много было, для писем-то... А чтобы ты лишний раз убедилась, _что_ такое для меня время и _чего_ не может дать ни одно письмо, закончу стихами известного тебе поэта: "Не утоляет слово Мне пересохших уст, И без тебя мне снова Дремучий воздух пуст."
Не смею править автора, но вместо "воздуха" - "космос" - было бы вернее.
Сергей.
8 сентября 70 года.
Любимый мой!
Ты - кончил стихами, я - начну ими; "Рас-стояния: версты, дали... Нас расклеили, распаяли, В две руки развели, распяв, И не знали, что это сплав..."
И еще: "...Так, руки заложив в карманы, стою. Меж нами океан. Над городом - туман, туман. Любви старинные туманы". (По твоему же методу заменяю: "городом" на "космосом".)
И - не могу остановиться - опять та же давняя, волшебная поэтесса; "...Так влюбливаются в любовь: впадываются в пропасть".
Это очень верно, милый: влюбливаться в любовь. Я - влюбливаюсь... Уже семь лет...
Как ты и просил, на "разлад" ваш реагировать не буду. Но все же знай: этот _резак_ я Андрею никогда не прощу. НИКОГДА!
Все причудливее и причудливее становится наша переписка: долголетнее. Я уже с трудом вспоминаю, о чем писала тебе полгода назад, год и более того. Но письмо, которое тебя расстроило - "нервозное", - помню хорошо. Прости меня! За что? Не за былую истеричность (я справилась, и ее давно уже нет и в помине), не за боль, которую ношу в сердце (разве от нее избавишься?!) за то, что доставила тебе несколько неприятных минут (дней? месяцев?). Как в далеком-далеком детстве говорила я и как сейчас говорит Машенька-второклассница: "Я не хотела и больше так не буду..."
Боже мой, любимый, как же мне тебя не хватает! Никогда не думала, что разлука так обостряет чувства, полагала - наоборот: притупляет.
Когда "накатывает" (я это так называю), я могу плакать целыми днями, не стыдясь. Не выходить на работу. Писать тебе письма многие-многие часы, а потом рвать их. Читать книгу и между строчек видеть - тебя! Это ужасная сентиментальность, но я... целую твою фотографию, исцеловываю ее до дыр. Когда "накатывает"...
...Так много хочется сказать тебе, а говорю все не то. Все совсем не то... И не так...
Славику скоро стукнет семнадцать. А когда ты получишь это письмо будет уже двадцать четыре. Наверное, появится и семья, пойдут дети. Мы с тобой станем дедушкой и бабушкой, хотя до "блудного патриарха" тебе еще далеко. Но все равно - безумие какое-то!
Помнишь наши страхи по поводу выбора Славиком профессии? Так вот: можно уже ничего не бояться. Он - физик несомненный. Дело даже не в том, что он на первом курсе Института физики поля (поступил - с блеском!), а в том скорее, что держится в нем неколебимая воля, причем никак не разберусь, чего здесь больше - талантливого фанатизма или фанатического таланта (вещи, по сути, глубоко разные, но равно неодолимые). Еще на подготовительном семинаре защитил он работу, которая произвела настоящую сенсацию. Я уж не говорю, что она была опубликована в "Ученых записках", дело не в этом: о Славике _заговорили_. А называлась работа так: "Непостоянство так называемой "постоянной Хаббла" и рентгеновское смещение галактических гамма-лучей".
1 2 3 4 5 6