Уж не выпал ли я из реальности в кое-что не столь комфортное? Картинка перед моими глазами вдруг запрыгала и стала таять, точно кадр, застрявший в кинопроекторе.
Я прикрыл глаза руками, потом отнял ладони. Картинка восстановилась. Передо мной стояла женщина, немолодая, с участливой улыбкой. Неужели та самая, что всучила мне «Советы друга»? Или у них целая секта?
– Все это реально, – заверила она. – Даже если мы все закроем глаза, это все никуда не денется.
– Я читал об одном племени… – сказал я. – По-моему, где-то в Южной Америке… Так вот, они там видят один и тот же зазор.
– Что-что?
– Ну, понимаете, закроют глаза – и каждый видит то же, что и другие.
– Во сне?
– Ну да. Он у них одинаковый.
– И так каждую ночь?
– Не знаю, может, и реже. Этот зазор – их предание, предание о том племени. Вроде как толкование к тому, как они живут.
– А почему вы так странно говорите – «зазор»?
– Не выговариваю ту букву.
– Может, это и есть реальность.
– Что?
– Их сон. Может, реальность – это сон, а они просто умеют его смотреть.
Я снова закрыл глаза. А когда открыл, ее уже не было. Нет, это другая женщина, не из поезда; та бы ни за что не сказала, что реальность – это сон.
32. Комедия дель арте
Джони Митчелл пела, что совсем не знала любви: только иллюзии любви – вот и все, что приходит ей на память. Так что я, очевидно, не единственный, кому довелось усвоить этот урок. А если два человека лелеют одну и ту же иллюзию, то она для них остается реальностью, пока не рассеется, так ведь? Трудно понять, где заканчивается любовь и начинается нечто иное; ничуть не легче и отличить любовь от того, что ею не является. Георг Гроддек утверждал так: если мужчина может зайти в туалет, откуда только что вышла его возлюбленная, и запах не вызовет у него отвращения, значит, это любовь. Мы с Ленор прошли этот тест в самом начале. А запахи и вправду штука важная. До сих пор помню запахи того январского вечера, когда мы прошли лабиринт-«Трою» и я поцеловал ее: запах земли после дождя, запах ее холодного лица, ее волос и черного шерстяного шарфа. Запахи любви.
Ленор курила, поначалу не так уж много, но со временем все больше и больше. В ее присутствии в доме всегда было дымно, а в запахе и вкусе ее кожи чувствовался привкус табака, но я не обращал внимания. Многое менялось, но в постели она оставалась по-прежнему хороша, а временами мы, бывало, только там и общались друг с другом. Приятно было смотреть на нее раздетую: великолепная у нее была спина, длинная, мускулистая, а изгиб поясницы такой, что ради него на что только глаза не закроешь. С Ленор я написал некоторые из лучших своих ню; мне нравилось вычерчивать на бумаге эту ее змеистость, и подчас я называл ее Ламией, хоть она этого прозвища и не любила.
Насчет курения… Курила она «Мальборо» – в мягкой упаковке, не в твердой. Вскрывая очередную пачку, она дергала ленточку, скреплявшую целлофановую обертку, затем срывала кусочек фольги, прикрывавший первые шесть сигарет. Некоторые курильщики на этом этапе переворачивают пачку и постукивают по донышку указательным пальцем другой руки, пока одна из сигарет не выскочит; другое дело Ленор – она держала пачку, не переворачивая, левой рукой, а большим пальцем правой давала под донышко свирепого тычка. Я каждый раз кривился, чуть ли не ожидая, что эти «Мальборо» завопят от боли.
Наш разговор о женщинах-птицах я уже пересказывал. Случился он через несколько месяцев после того, как я предложил Ленор перебраться ко мне, а она отказалась. Теперь, задним числом, я понимаю, что очень скоро мы бы друг от друга на стенку полезли, но тогда-то ее отказ меня поразил и заставил признать: да, из наших отношений ушло нечто важное. «Ну, хватит ходить вокруг да около», – говорят люди, когда хотят пропустить все приготовления и перейти сразу к сути дела; но, быть может, в любовных делах самая суть как раз и состоит в приготовлениях – в том взаимоуважительном понимании, что не стоит портить удовольствие спешкой. А мы с Ленор не стали ходить вокруг да около – и неизбежно что-то упустили. «Важно то, как ты входишь в комнату», – сказала мне как-то одна женщина, и чем дальше, тем лучше я сознаю, до чего она была права.
Мы с Ленор прошли лабиринт и объявили, что отныне мы вместе на веки вечные, в январе девяносто третьего, но уже к концу лета наша связь все меньше и меньше походила на любовь. Теперь Ленор редко показывала мне свои блокноты, а ведь когда мы только сблизились, она чуть не каждый день подсовывала мне очередные заметки и наброски и, несмотря на все разглагольствования о том, как она «учится видеть», гордилась своими эскизами и записками чуть не по-детски и жаждала моей похвалы. Рисунки ее были превосходны, словесные наблюдения остры и точны, и мне удавалось говорить именно то, что ей хотелось услышать, время от времени вставляя и полезные замечания.
Мы занимались тем же, чем и все влюбленные парочки: ходили на концерты, в оперу и в кино, выпивали в барах, обедали в ресторанах, готовили друг другу всякие вкусности, посещали Национальную галерею и другие музеи, подолгу прогуливались у реки. Ленор любила Мессиана, Лигети, Булеза, Бертуистла («У меня нет времени на композиторов, которые только и хотят, что доставить удовольствие, – заявляла она. – Ну, разве что Антониу Карлос Жобим сойдет, да и то под настроение»), «Тоску» («Как это здорово, когда она вонзает кинжал в Скарпию, вот это я понимаю, характер! Как ему не терпелось ее проткнуть, а она все-таки успела первой!»), «Исчезновение» («Женщин постоянно хоронят заживо, так или иначе. Он это сделал, когда впервые упустил ее из виду: он перестал ее видеть, перестал воспринимать ее, и это стало началом конца для них обоих»), бар «Зетланд-Армз» («А все-таки нечестно: раз тут подают Джона Смита горького, должна быть и Покахонтас сладкая»), «Синего слона» («А в Бангкоке, наверно, вот так же толпятся у входа в какой-нибудь „Королевский гамбургер“»), грибной суп (ее приготовления), шницель по-венски (моего), тираннозавра («Если бы он мог взобраться на Эмпайр-стейт-билдинг, его бы тоже сняли в кино»), Веласкеса («А кто лучше выглядит сзади – она или я?») и электростанцию Бэттерси («Почему ее поставили вверх тормашками?»).
Когда именно все начало меняться, сказать трудно; по-моему, примерно тогда же, когда мы разругались из-за этих женщин-птиц. Вскоре после того Ленор сообщила, что работает над циклом в духе комедии дель арте. «Только в современных нарядах, – уточнила она. – Комедия, которую мы наблюдаем изо дня в день». В следующий же мой визит она продемонстрировала первую картину из цикла.
– Панталоне, – пояснила она. – Глупый старикашка, вечно волочится за молоденькими.
На картине оказался я сам, только какой-то хитрющий, с лукавыми глазками, в обычных моих джинсах и водолазке, но с традиционной козлиной бородкой и пышными усами торчком; короче, подкатись такой тип к вашей дочке, вы бы точно не обрадовались. Поза была содрана прямо у Калло, и этот мой двойник плотоядно косился на девушку в туго обтягивающих джинсах, склонившуюся над портфолио. Имейте в виду, что дело было в девяносто четвертом, когда мне исполнилось только двадцать восемь, а Ленор – двадцать два.
– Я что, кажусь тебе старикашкой?
– Не по возрасту, нет, просто по стилю, если ты понимаешь, о чем я: учитель, осуществляющий droit du seigneur с самой лакомой студенткой.
– Вроде тебя.
– Ну да.
– Насколько я помню, это ты сделала первый шаг. Могу процитировать твой гамбит дословно: «Что мне в тебе больше всего нравится, – сказала ты, – так это то, что ты сделаешь меня несчастной».
– Мне тогда было очень плохо. Я порвала с человеком, с которым прожила два года, и только-только начинала понимать, как оно все бывает. Похоже, время доказало, насколько я была права, тебе не кажется?
Но это было слишком уж высокопарно и слишком уж лично, так что я не схватил наживку, а только спросил:
– Еще что-нибудь есть из этой серии? Арлекин, например?
– Я над ним работаю, – замялась она.
И показала автопортрет в облегающем трико Арлекина и с прикрытым полумаской лицом.
– Это ты, – заметил я. – И вовсе не в современном наряде.
– Арлекин – вневременная идея. И вообще, я его еще переделаю.
Это было в августе. Колледж закрылся на каникулы, и времени у нас обоих стало побольше, но виделись мы все реже и реже. Ленор возилась со своей комедией дель арте, а я лелеял задумки картин с привидениями. Если попросите своих знакомых назвать какую-нибудь картину с привидениями, девять из десяти вспомнят ту вещицу Фюсли с мерзким коротышкой, усевшимся женщине на грудь. Определенно перспективы в этом жанре еще велики, и я не без удовольствия взвешивал свои шансы.
В сентябре мы вернулись к обычному осеннему распорядку и однажды вечером сели смотреть у меня по видео «Мужчины, женщины: руководство по эксплуатации». Главный герой, Бенуа Бланк, – адвокат, женатый мужчина лет под сорок. Заядлый бабник, он живет под девизом, что «подходящая женщина – это много женщин», и как только одна надоест, тут же заводит новую. У него проблемы с желудком, и в один прекрасный день он решает обследоваться. И попадает в когти некоей доктор Нитес, одной из бывших своих пассий, которую бросил, когда та еще училась на врача. На самом деле он здоров, но она подменяет результаты анализов, говорит, что у него опухоль, и посылает Бенуа на химиотерапию, после которой от цветущего волокиты остается бледная тень.
Ленор полагала, что Бенуа Бланк получил по заслугам.
– Он вроде индейского охотника за скальпами, – сказала она. – Только охотился за дырками, вот и вся разница. Все мужчины такие.
– Что, и я?
– А по-твоему, ты особенный?
– А по-твоему, ты для меня кто? Очередная дырка в коллекции, так, что ли?
– Ну, может, и нет. Ты ведь боишься женщин – по твоим картинкам с гарпиями сразу видать. Может, я для тебя – ручная гарпия, и со мной ты себя чувствуешь крутым мужиком.
– А ты со мной, похоже, не так уж и счастлива.
– Надо же, какой ты чуткий!
– Когда ты сказала, что я сделаю тебя несчастной, что это было? Самосбывающееся пророчество? Тебе не кажется, что ты сама довела до того, чтобы оно сбылось?
– Я так сказала, потому что знала – все так и будет.
– А когда мы с тобой проходили лабиринт, ты совсем по-другому говорила.
– Ara, a сколько месяцев мы с тех пор провели вместе? Девять, что ли?
– Хочешь сказать, эти девять месяцев были ошибкой?
– Господи, ты прямо как адвокат. Все треплешься и треплешься, хоть бы на минуту заткнулся. Знаешь, мне надо отдохнуть от твоей болтовни, а то прямо дышать нечем.
– Отличная идея! Вот и ступай куда-нибудь и дыши там в свое удовольствие. Может, со временем и полегчает, лет так через десять.
– Ты это о нас с тобой?…
– Ну, больше никого я в этой комнате не вижу, а ты?
– Ясно. – Она повернулась ко мне спиной, сдернула трусики и задрала юбку. – Полюбуйся напоследок. Больше не увидишь.
– Н-да, похоже, задний ход ты уже не дашь.
И она ушла. А на следующий день приехала на Бичи-Хэд и спрыгнула.
33. Воскрешая в памяти
Воскрешая в памяти Ленор, я, очевидно, вспоминаю лишь иллюзию любви, не больше, но что-то меня в этом смущает. Как же так: в январе я поклялся в вечной любви, а уже в сентябре рад был расквитаться со всей этой историей? Правда, не я же первый сказал «на веки вечные», когда мы проходили лабиринт. Разумный человек на моем месте исключил бы этот пункт из договора; чем, интересно, я тогда думал – головой или чем?
И все же нет, не все так просто. Загвоздка в том, что мне всегда нужно было переживать влюбленность, первый ее расцвет, первый пыл увлечения. А стоило ему угаснуть – и я уже рвался дальше. Я еще не упоминал, но ведь до Ленор были другие: Аманда, Софи, Джиллиан, Кэтрин, Дельфина, Сара… целая череда, уходящая куда-то в туманы отрочества. Штука в том, что и в девяносто четвертом я все еще оставался мальчишкой.
И вот еще что: если бы я вел себя по-другому, она бы не покончила с собой. Да, конечно, она находила в несчастье какое-то извращенное удовольствие, и вообще уживаться с ней было нелегко, но если бы она откалывала свои обычные номера с другим мужчиной, получше меня, то, скорее всего, была бы жива до сих пор. У некоторых отношения строятся так, что один человек – вроде ключика, а другой – вроде замк?, сегодня так, а завтра – наоборот, и так по очереди; но порой случается, что оба они как ключи или оба – как замки, и тогда уж ничего не поделаешь. И все-таки что-то да можно было поделать, не будь я таким эгоистом, не стремись я брать в любви побольше, а отдавать поменьше. Никаких причин уходить из жизни у нее не было, и в ее смерти я винил только себя.
34. Друзья, которых с нами нет
После Национальной галереи и Трафальгарской площади я двинулся без особых на то причин в «Зетланд-Армз», и Амариллис оказалась там. При виде меня она улыбнулась, подняла руки – мол, сдаюсь, что уж с тобой поделаешь, и поманила меня к своему столику.
– Извини, – сказал я. – Я тебя не нарочно нашел.
– А если бы и нарочно – все равно, ничего страшного. Раз уж случилось, значит, так тому и быть.
– Чем-то все это похоже на бутылку Клейна номер пятнадцать.
– Это которая?
Я достал свое сокровище из рюкзака и протянул Амариллис:
– На, подержи.
Эта бутылка уже стала для меня фетишем: казалось, в ней таятся мистические узы, соединяющие меня с Амариллис.
– Лучше не надо, – отказалась она, отводя глаза. Наши мысли и недомолвки скользили среди этих разноцветных огоньков и светильников, теней и клубов дыма, музыки и голосов, как в лабиринте, то приближаясь, то отдаляясь от центра, наматывая петлю за петлей между виски, крепким, как тис, и горьким, как остролист, пивом.
– Чего ты боишься? – спросил я.
– Всего.
Она смотрела куда-то вдаль, задумчиво водя большим и средним пальцами вверх-вниз по стакану.
– Почему ты не смотришь мне в глаза?
– Потому что я всего боюсь. Жаль, что Квини сегодня нет.
– А что так?
– Она мне помогала верить в этот мир.
Из-за соседнего столика к нам наклонился молодой человек в рубашке в синюю полоску, с белым воротничком и при галстуке, демонстрирующем преуспеяние.
– Извините, что подслушивал, но вы часом не о той старой бультерьерше говорите, что бывала здесь с Фредом Скоггинсом?
– По всей вероятности, – кивнул я.
– Они больше не придут. Собака издохла, а Скоггинс сунул голову в петлю и отпихнул табурет.
Амариллис залилась слезами.
– Прошу прощения, – извинился наш осведомитель. – Вы что, были друзьями?
– Да, – сказал я. – Спасибо за живописный отчет.
– Прошу прощения, – повторил он. – Оставлю вас наедине. – И перебрался за дальний столик.
Амариллис выкопала из сумки скомканный платок и высморкалась.
– На самом деле он не был нам другом, – заметила она.
– По сравнению с этим типом – был. Знаешь, можно ведь прекрасно прожить и не веря в этот мир. Только смотри в оба, когда переходишь дорогу, ну и все такое прочее.
– Ах, как замечательно! – хмыкнула она. – Спасибо огромное, это решает все мои проблемы. До чего же приятно слушать, как ты городишь всякую чушь.
– Кстати, о проблемах, – начал я. – Понятно, что мотель «Сосны» был не люкс, но, когда ты пришла из-под дождя, мы, кажется, неплохо поладили. А потом ты увидела картину, вскочила и была такова.
– Живот прихватило, – пожала плечами Амариллис. – Я и до того неважно себя чувствовала, а в студии все эти запахи, понимаешь…
– Понимаю. Бывает такое от запахов.
– Я думала, на подрамнике будет мой портрет. Что с ним?
– Давай-ка я сначала принесу тебе добавки. Да и себе возьму.
Нелегкое это дело – прокручивать в голове предстоящую исповедь. Так что несколько минут передышки, пока бармен наполнял стаканы, пришлись очень кстати.
Я вернулся за столик и поднял стакан.
– За тебя? – спросил я.
– За друзей, которых с нами нет, – сказала Амариллис. Мы сдвинули стаканы, и наши взгляды тоже встретились. – Так что там с картиной? – напомнила она.
– Понимаешь, странное дело… Твой портрет, кажется, превратился в то, что ты увидела на подрамнике.
– Как это «превратился»?
– Ну, я, понятное дело, сам его написал, но как это произошло – ума не приложу. Я не был ни пьян, ни под кайфом, но, видно, ни в чем не отдавал себе отчета.
Объяснение не из лучших, но спорить она не стала.
– Ты хорошо знал Ленор?
– Более-менее. А ты?
– И я. Но, по-моему, Ленор никто не знал настолько хорошо, чтобы дать ей то, что ей было нужно.
– И что бы это могло быть? Есть гипотезы?
Амариллис покачала головой. Мы взглянули друг на друга и опустили глаза, выпили и отодвинулись бочком от этой скользкой темы.
Амариллис посмотрела на часы.
– Я иду в театр «Ангелочек» на «Спящую красавицу», – сообщила она. – Взяла два билета – на всякий случай. Хочешь со мной?
– Конечно. Спектакль, кажется, в нашем духе.
– Занятная сказка, – улыбнулась Амариллис. – Я о ней столько думала… Пыталась представить, что же видела принцесса во сне все эти годы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Я прикрыл глаза руками, потом отнял ладони. Картинка восстановилась. Передо мной стояла женщина, немолодая, с участливой улыбкой. Неужели та самая, что всучила мне «Советы друга»? Или у них целая секта?
– Все это реально, – заверила она. – Даже если мы все закроем глаза, это все никуда не денется.
– Я читал об одном племени… – сказал я. – По-моему, где-то в Южной Америке… Так вот, они там видят один и тот же зазор.
– Что-что?
– Ну, понимаете, закроют глаза – и каждый видит то же, что и другие.
– Во сне?
– Ну да. Он у них одинаковый.
– И так каждую ночь?
– Не знаю, может, и реже. Этот зазор – их предание, предание о том племени. Вроде как толкование к тому, как они живут.
– А почему вы так странно говорите – «зазор»?
– Не выговариваю ту букву.
– Может, это и есть реальность.
– Что?
– Их сон. Может, реальность – это сон, а они просто умеют его смотреть.
Я снова закрыл глаза. А когда открыл, ее уже не было. Нет, это другая женщина, не из поезда; та бы ни за что не сказала, что реальность – это сон.
32. Комедия дель арте
Джони Митчелл пела, что совсем не знала любви: только иллюзии любви – вот и все, что приходит ей на память. Так что я, очевидно, не единственный, кому довелось усвоить этот урок. А если два человека лелеют одну и ту же иллюзию, то она для них остается реальностью, пока не рассеется, так ведь? Трудно понять, где заканчивается любовь и начинается нечто иное; ничуть не легче и отличить любовь от того, что ею не является. Георг Гроддек утверждал так: если мужчина может зайти в туалет, откуда только что вышла его возлюбленная, и запах не вызовет у него отвращения, значит, это любовь. Мы с Ленор прошли этот тест в самом начале. А запахи и вправду штука важная. До сих пор помню запахи того январского вечера, когда мы прошли лабиринт-«Трою» и я поцеловал ее: запах земли после дождя, запах ее холодного лица, ее волос и черного шерстяного шарфа. Запахи любви.
Ленор курила, поначалу не так уж много, но со временем все больше и больше. В ее присутствии в доме всегда было дымно, а в запахе и вкусе ее кожи чувствовался привкус табака, но я не обращал внимания. Многое менялось, но в постели она оставалась по-прежнему хороша, а временами мы, бывало, только там и общались друг с другом. Приятно было смотреть на нее раздетую: великолепная у нее была спина, длинная, мускулистая, а изгиб поясницы такой, что ради него на что только глаза не закроешь. С Ленор я написал некоторые из лучших своих ню; мне нравилось вычерчивать на бумаге эту ее змеистость, и подчас я называл ее Ламией, хоть она этого прозвища и не любила.
Насчет курения… Курила она «Мальборо» – в мягкой упаковке, не в твердой. Вскрывая очередную пачку, она дергала ленточку, скреплявшую целлофановую обертку, затем срывала кусочек фольги, прикрывавший первые шесть сигарет. Некоторые курильщики на этом этапе переворачивают пачку и постукивают по донышку указательным пальцем другой руки, пока одна из сигарет не выскочит; другое дело Ленор – она держала пачку, не переворачивая, левой рукой, а большим пальцем правой давала под донышко свирепого тычка. Я каждый раз кривился, чуть ли не ожидая, что эти «Мальборо» завопят от боли.
Наш разговор о женщинах-птицах я уже пересказывал. Случился он через несколько месяцев после того, как я предложил Ленор перебраться ко мне, а она отказалась. Теперь, задним числом, я понимаю, что очень скоро мы бы друг от друга на стенку полезли, но тогда-то ее отказ меня поразил и заставил признать: да, из наших отношений ушло нечто важное. «Ну, хватит ходить вокруг да около», – говорят люди, когда хотят пропустить все приготовления и перейти сразу к сути дела; но, быть может, в любовных делах самая суть как раз и состоит в приготовлениях – в том взаимоуважительном понимании, что не стоит портить удовольствие спешкой. А мы с Ленор не стали ходить вокруг да около – и неизбежно что-то упустили. «Важно то, как ты входишь в комнату», – сказала мне как-то одна женщина, и чем дальше, тем лучше я сознаю, до чего она была права.
Мы с Ленор прошли лабиринт и объявили, что отныне мы вместе на веки вечные, в январе девяносто третьего, но уже к концу лета наша связь все меньше и меньше походила на любовь. Теперь Ленор редко показывала мне свои блокноты, а ведь когда мы только сблизились, она чуть не каждый день подсовывала мне очередные заметки и наброски и, несмотря на все разглагольствования о том, как она «учится видеть», гордилась своими эскизами и записками чуть не по-детски и жаждала моей похвалы. Рисунки ее были превосходны, словесные наблюдения остры и точны, и мне удавалось говорить именно то, что ей хотелось услышать, время от времени вставляя и полезные замечания.
Мы занимались тем же, чем и все влюбленные парочки: ходили на концерты, в оперу и в кино, выпивали в барах, обедали в ресторанах, готовили друг другу всякие вкусности, посещали Национальную галерею и другие музеи, подолгу прогуливались у реки. Ленор любила Мессиана, Лигети, Булеза, Бертуистла («У меня нет времени на композиторов, которые только и хотят, что доставить удовольствие, – заявляла она. – Ну, разве что Антониу Карлос Жобим сойдет, да и то под настроение»), «Тоску» («Как это здорово, когда она вонзает кинжал в Скарпию, вот это я понимаю, характер! Как ему не терпелось ее проткнуть, а она все-таки успела первой!»), «Исчезновение» («Женщин постоянно хоронят заживо, так или иначе. Он это сделал, когда впервые упустил ее из виду: он перестал ее видеть, перестал воспринимать ее, и это стало началом конца для них обоих»), бар «Зетланд-Армз» («А все-таки нечестно: раз тут подают Джона Смита горького, должна быть и Покахонтас сладкая»), «Синего слона» («А в Бангкоке, наверно, вот так же толпятся у входа в какой-нибудь „Королевский гамбургер“»), грибной суп (ее приготовления), шницель по-венски (моего), тираннозавра («Если бы он мог взобраться на Эмпайр-стейт-билдинг, его бы тоже сняли в кино»), Веласкеса («А кто лучше выглядит сзади – она или я?») и электростанцию Бэттерси («Почему ее поставили вверх тормашками?»).
Когда именно все начало меняться, сказать трудно; по-моему, примерно тогда же, когда мы разругались из-за этих женщин-птиц. Вскоре после того Ленор сообщила, что работает над циклом в духе комедии дель арте. «Только в современных нарядах, – уточнила она. – Комедия, которую мы наблюдаем изо дня в день». В следующий же мой визит она продемонстрировала первую картину из цикла.
– Панталоне, – пояснила она. – Глупый старикашка, вечно волочится за молоденькими.
На картине оказался я сам, только какой-то хитрющий, с лукавыми глазками, в обычных моих джинсах и водолазке, но с традиционной козлиной бородкой и пышными усами торчком; короче, подкатись такой тип к вашей дочке, вы бы точно не обрадовались. Поза была содрана прямо у Калло, и этот мой двойник плотоядно косился на девушку в туго обтягивающих джинсах, склонившуюся над портфолио. Имейте в виду, что дело было в девяносто четвертом, когда мне исполнилось только двадцать восемь, а Ленор – двадцать два.
– Я что, кажусь тебе старикашкой?
– Не по возрасту, нет, просто по стилю, если ты понимаешь, о чем я: учитель, осуществляющий droit du seigneur с самой лакомой студенткой.
– Вроде тебя.
– Ну да.
– Насколько я помню, это ты сделала первый шаг. Могу процитировать твой гамбит дословно: «Что мне в тебе больше всего нравится, – сказала ты, – так это то, что ты сделаешь меня несчастной».
– Мне тогда было очень плохо. Я порвала с человеком, с которым прожила два года, и только-только начинала понимать, как оно все бывает. Похоже, время доказало, насколько я была права, тебе не кажется?
Но это было слишком уж высокопарно и слишком уж лично, так что я не схватил наживку, а только спросил:
– Еще что-нибудь есть из этой серии? Арлекин, например?
– Я над ним работаю, – замялась она.
И показала автопортрет в облегающем трико Арлекина и с прикрытым полумаской лицом.
– Это ты, – заметил я. – И вовсе не в современном наряде.
– Арлекин – вневременная идея. И вообще, я его еще переделаю.
Это было в августе. Колледж закрылся на каникулы, и времени у нас обоих стало побольше, но виделись мы все реже и реже. Ленор возилась со своей комедией дель арте, а я лелеял задумки картин с привидениями. Если попросите своих знакомых назвать какую-нибудь картину с привидениями, девять из десяти вспомнят ту вещицу Фюсли с мерзким коротышкой, усевшимся женщине на грудь. Определенно перспективы в этом жанре еще велики, и я не без удовольствия взвешивал свои шансы.
В сентябре мы вернулись к обычному осеннему распорядку и однажды вечером сели смотреть у меня по видео «Мужчины, женщины: руководство по эксплуатации». Главный герой, Бенуа Бланк, – адвокат, женатый мужчина лет под сорок. Заядлый бабник, он живет под девизом, что «подходящая женщина – это много женщин», и как только одна надоест, тут же заводит новую. У него проблемы с желудком, и в один прекрасный день он решает обследоваться. И попадает в когти некоей доктор Нитес, одной из бывших своих пассий, которую бросил, когда та еще училась на врача. На самом деле он здоров, но она подменяет результаты анализов, говорит, что у него опухоль, и посылает Бенуа на химиотерапию, после которой от цветущего волокиты остается бледная тень.
Ленор полагала, что Бенуа Бланк получил по заслугам.
– Он вроде индейского охотника за скальпами, – сказала она. – Только охотился за дырками, вот и вся разница. Все мужчины такие.
– Что, и я?
– А по-твоему, ты особенный?
– А по-твоему, ты для меня кто? Очередная дырка в коллекции, так, что ли?
– Ну, может, и нет. Ты ведь боишься женщин – по твоим картинкам с гарпиями сразу видать. Может, я для тебя – ручная гарпия, и со мной ты себя чувствуешь крутым мужиком.
– А ты со мной, похоже, не так уж и счастлива.
– Надо же, какой ты чуткий!
– Когда ты сказала, что я сделаю тебя несчастной, что это было? Самосбывающееся пророчество? Тебе не кажется, что ты сама довела до того, чтобы оно сбылось?
– Я так сказала, потому что знала – все так и будет.
– А когда мы с тобой проходили лабиринт, ты совсем по-другому говорила.
– Ara, a сколько месяцев мы с тех пор провели вместе? Девять, что ли?
– Хочешь сказать, эти девять месяцев были ошибкой?
– Господи, ты прямо как адвокат. Все треплешься и треплешься, хоть бы на минуту заткнулся. Знаешь, мне надо отдохнуть от твоей болтовни, а то прямо дышать нечем.
– Отличная идея! Вот и ступай куда-нибудь и дыши там в свое удовольствие. Может, со временем и полегчает, лет так через десять.
– Ты это о нас с тобой?…
– Ну, больше никого я в этой комнате не вижу, а ты?
– Ясно. – Она повернулась ко мне спиной, сдернула трусики и задрала юбку. – Полюбуйся напоследок. Больше не увидишь.
– Н-да, похоже, задний ход ты уже не дашь.
И она ушла. А на следующий день приехала на Бичи-Хэд и спрыгнула.
33. Воскрешая в памяти
Воскрешая в памяти Ленор, я, очевидно, вспоминаю лишь иллюзию любви, не больше, но что-то меня в этом смущает. Как же так: в январе я поклялся в вечной любви, а уже в сентябре рад был расквитаться со всей этой историей? Правда, не я же первый сказал «на веки вечные», когда мы проходили лабиринт. Разумный человек на моем месте исключил бы этот пункт из договора; чем, интересно, я тогда думал – головой или чем?
И все же нет, не все так просто. Загвоздка в том, что мне всегда нужно было переживать влюбленность, первый ее расцвет, первый пыл увлечения. А стоило ему угаснуть – и я уже рвался дальше. Я еще не упоминал, но ведь до Ленор были другие: Аманда, Софи, Джиллиан, Кэтрин, Дельфина, Сара… целая череда, уходящая куда-то в туманы отрочества. Штука в том, что и в девяносто четвертом я все еще оставался мальчишкой.
И вот еще что: если бы я вел себя по-другому, она бы не покончила с собой. Да, конечно, она находила в несчастье какое-то извращенное удовольствие, и вообще уживаться с ней было нелегко, но если бы она откалывала свои обычные номера с другим мужчиной, получше меня, то, скорее всего, была бы жива до сих пор. У некоторых отношения строятся так, что один человек – вроде ключика, а другой – вроде замк?, сегодня так, а завтра – наоборот, и так по очереди; но порой случается, что оба они как ключи или оба – как замки, и тогда уж ничего не поделаешь. И все-таки что-то да можно было поделать, не будь я таким эгоистом, не стремись я брать в любви побольше, а отдавать поменьше. Никаких причин уходить из жизни у нее не было, и в ее смерти я винил только себя.
34. Друзья, которых с нами нет
После Национальной галереи и Трафальгарской площади я двинулся без особых на то причин в «Зетланд-Армз», и Амариллис оказалась там. При виде меня она улыбнулась, подняла руки – мол, сдаюсь, что уж с тобой поделаешь, и поманила меня к своему столику.
– Извини, – сказал я. – Я тебя не нарочно нашел.
– А если бы и нарочно – все равно, ничего страшного. Раз уж случилось, значит, так тому и быть.
– Чем-то все это похоже на бутылку Клейна номер пятнадцать.
– Это которая?
Я достал свое сокровище из рюкзака и протянул Амариллис:
– На, подержи.
Эта бутылка уже стала для меня фетишем: казалось, в ней таятся мистические узы, соединяющие меня с Амариллис.
– Лучше не надо, – отказалась она, отводя глаза. Наши мысли и недомолвки скользили среди этих разноцветных огоньков и светильников, теней и клубов дыма, музыки и голосов, как в лабиринте, то приближаясь, то отдаляясь от центра, наматывая петлю за петлей между виски, крепким, как тис, и горьким, как остролист, пивом.
– Чего ты боишься? – спросил я.
– Всего.
Она смотрела куда-то вдаль, задумчиво водя большим и средним пальцами вверх-вниз по стакану.
– Почему ты не смотришь мне в глаза?
– Потому что я всего боюсь. Жаль, что Квини сегодня нет.
– А что так?
– Она мне помогала верить в этот мир.
Из-за соседнего столика к нам наклонился молодой человек в рубашке в синюю полоску, с белым воротничком и при галстуке, демонстрирующем преуспеяние.
– Извините, что подслушивал, но вы часом не о той старой бультерьерше говорите, что бывала здесь с Фредом Скоггинсом?
– По всей вероятности, – кивнул я.
– Они больше не придут. Собака издохла, а Скоггинс сунул голову в петлю и отпихнул табурет.
Амариллис залилась слезами.
– Прошу прощения, – извинился наш осведомитель. – Вы что, были друзьями?
– Да, – сказал я. – Спасибо за живописный отчет.
– Прошу прощения, – повторил он. – Оставлю вас наедине. – И перебрался за дальний столик.
Амариллис выкопала из сумки скомканный платок и высморкалась.
– На самом деле он не был нам другом, – заметила она.
– По сравнению с этим типом – был. Знаешь, можно ведь прекрасно прожить и не веря в этот мир. Только смотри в оба, когда переходишь дорогу, ну и все такое прочее.
– Ах, как замечательно! – хмыкнула она. – Спасибо огромное, это решает все мои проблемы. До чего же приятно слушать, как ты городишь всякую чушь.
– Кстати, о проблемах, – начал я. – Понятно, что мотель «Сосны» был не люкс, но, когда ты пришла из-под дождя, мы, кажется, неплохо поладили. А потом ты увидела картину, вскочила и была такова.
– Живот прихватило, – пожала плечами Амариллис. – Я и до того неважно себя чувствовала, а в студии все эти запахи, понимаешь…
– Понимаю. Бывает такое от запахов.
– Я думала, на подрамнике будет мой портрет. Что с ним?
– Давай-ка я сначала принесу тебе добавки. Да и себе возьму.
Нелегкое это дело – прокручивать в голове предстоящую исповедь. Так что несколько минут передышки, пока бармен наполнял стаканы, пришлись очень кстати.
Я вернулся за столик и поднял стакан.
– За тебя? – спросил я.
– За друзей, которых с нами нет, – сказала Амариллис. Мы сдвинули стаканы, и наши взгляды тоже встретились. – Так что там с картиной? – напомнила она.
– Понимаешь, странное дело… Твой портрет, кажется, превратился в то, что ты увидела на подрамнике.
– Как это «превратился»?
– Ну, я, понятное дело, сам его написал, но как это произошло – ума не приложу. Я не был ни пьян, ни под кайфом, но, видно, ни в чем не отдавал себе отчета.
Объяснение не из лучших, но спорить она не стала.
– Ты хорошо знал Ленор?
– Более-менее. А ты?
– И я. Но, по-моему, Ленор никто не знал настолько хорошо, чтобы дать ей то, что ей было нужно.
– И что бы это могло быть? Есть гипотезы?
Амариллис покачала головой. Мы взглянули друг на друга и опустили глаза, выпили и отодвинулись бочком от этой скользкой темы.
Амариллис посмотрела на часы.
– Я иду в театр «Ангелочек» на «Спящую красавицу», – сообщила она. – Взяла два билета – на всякий случай. Хочешь со мной?
– Конечно. Спектакль, кажется, в нашем духе.
– Занятная сказка, – улыбнулась Амариллис. – Я о ней столько думала… Пыталась представить, что же видела принцесса во сне все эти годы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15