Видишь ли, у меня небольшой
запасец деньжат есть,- да и вообще я - вольная птица...
Садись же, что ты бегаешь по комнате?
Высокая, худая, ярко-синяя, она остановилась перед ним, и
теперь, при полном свете, он увидел, как она постарела, как
упорно выступают сквозь восковой слой красок морщины на щеках и
на лбу. И эти ужасные желтые волосы!.. .
- Ты так нагрянул,- сказала она и, кусая губы, заглянула
в лицо маленьким часам, стоявшим на полке.- Как снег на
голову... Они спешат. Нет, остановились. У меня сегодня
визиты,- а вот ты приехал... С ума сойти...
- Глупости, мама. Придут, увидят, что сын приехал, и
очень скоро испарятся. А мы еще с тобой сегодня вечерком в
какой-нибудь мюзик-холл махнем, где-нибудь поужинаем... Я, вот,
помню, видал африканский театр,- удивительная штука, прямо
номер! Представь себе, человек пятьдесят негров, и такое,
довольно большое, ну, примерно, как...
Громкий звонок затрещал с парадной. Ольга Кирилловна,
присевшая было на ручку кресла, встрепенулась и выпрямилась.
- Постой, я открою,- сказал Николай Степаныч и поднялся.
Она поймала его за рукав. Лицо у нее дергалось. Звонок
осекся,- ждал.
- Это же, вероятно, твои визиты,- сказал Николай
Степаныч.- Надо открыть.
Его мать резко мотнула головой, прислушиваясь,
- Как же так...- начал Николай Степаныч.
Она потянула его за рукав, шепотом проговорила;
- Не смей! Я не хочу... Не смей...
Звонок засверлил опять, на этот раз настойчиво и
раздраженно. И сверлил долго.
- Пусти меня,- сказал Николай Степаныч.- Это глупо...
Если звонят, надо открыть. Чего ты боишься?
- Не смей... Слышишь, не смей...- повторяла она,
судорожно ловя его руки.- Я тебя умоляю... Коля, Коля. Коля!..
Не надо!
Звонок опять осекся. Его сменил крепкий стук,-
производимый набалдашником трости, что ли.
Николай Степаныч решительно направился в переднюю. Но на
пороге комнаты мать поймала его за плечи,- изо всех сил
старалась оттащить его и все шептала: "Не смей... Не смей...
Ради Бога!,." Еще раз грянул звонок, коротко и гневно. - Твое
дело,- усмехнулся Николай Степаныч и, заложив руки в карманы,
прошелся вдоль комнаты. "Кошмар - да и только",- подумал он и
усмехнулся опять.
Звон прекратился. Все было тихо. Звонившему, видно,
надоело, и он ушел. Николай Степаныч приблизился к столу,
осмотрел великолепный, облитый блестящим кремом пирог, двадцать
пять праздничных свечечек, две тоненьких рюмки. Рядом, словно
притаясь в тени бутылки, лежала белая картонная коробочка. Он
поднял ее, снял крышку, Внутри был новенький, довольно
безвкусным серебряный портсигар.
- Так,- сказал Николай Степаныч. Он обернулся- и только
тогда заметил, что его мать, полулежа на кушетке и уткнувшись
лицом в подушку, вздрагивает от рыданий. В прежние годы он
часто видал ее плачущей,- но тогда она плакала совсем иначе,-
сидела за столом, что ли, и, плача, не отворачивала лица,
громко сморкалась и говорила, говорила,- а тут она рыдала так
молодо, так свободно лежала... и было что-то изящное в повороте
ее спины, в том, что одна нога в бархатном башмачке касается
пола... Прямо можно было подумать, что это плачет молодая
белокурая женщина... И платочек ее, как полагается, лежал
комочком на ковре.
Николай Степаныч, крякнув, подошел, сел рядом на край
кушетки. Крякнул опять. Его мать, скрывая лицо, заговорила в
подушку:
- Ах, зачем ты не приехал раньше! Ну хотя бы на год
раньше... Только на год...
- Сам не знаю,- сказал Николай Степаныч. - Теперь все
кончено...- всхлипнула она, и ее светлые волосы дрогнули.-
Все кончено. Мне в мае будет пятьдесят лет. Взрослый сын
приехал к старушке матери. И зачем ты приехал... именно
теперь... именно сегодня...
Николай Степаныч надел пальто (которое, не по-европейски,
бросил просто в угол), вынул из кармана картуз и опять присел
рядом.
- Завтра утром я покачу дальше,- сказал он, поглаживая
мать по плечу, по синему блестящему шелку.- Мне хочется теперь
на север,- в Норвегию, что ли. А то на море, китов бить. Я
тебе буду писать. Так, через годок, снова встретимся, тогда,
может быть, дольше останусь. Уж ты не пеняй на меня,- кататься
хочется!
Она быстро обхватила его, прижалась мокрой щекой к его
шее. Потом сжала ему руку и вдруг удивленно вскрикнула.
- Пуля оттяпала,- рассмеялся Николай Степаныч.- Прощай,
моя хорошая.
Она потрогала гладкий обрубок пальца и осторожно его
поцеловала. Потом обняла сына, проводила его до дверей.
- Пиши, пожалуйста, почаще... Что ты смеешься? У меня,
верно, вся пудра сошла.
И как только дверь за ним захлопнулась, она, шумя синим
платьем, кинулась к телефону.

1 2